Веня

«мы будем жить в обшитом бусной сонгало» «дождь моросит шепотом так прочитал у Набокова с неба глядят мертвые плюют на окна нам заколдованным смешно и холодно и кажется в этом Богом забытом городе мы так и подохнем»

Леша тушит окурок в банке из-под кофе, когда дверь открывается. Он поворачивается на звук, вслушиваясь в родные прижитые шорохи, смотрит сквозь стену и сквозь стену видит: Веня со стертым усталостью лицом, притворяет дверь, запечатывая ее за собой, та встает, как любая стена – плотно, глухо, зашивая двоих в четырех углах. Повороты замков. Перезвоны ключей. Шуршание куртки и обуви. Сухой кашель. Даже сквозь стены, или – особенно – сквозь стены, у Вени глаза – глаза человека, пораженного смертельной тоской. Мутные, покрасневшие, как будто незрячие, остывшие. Леша знает их наизусть. Шестнадцатичасовая смена изматывает Веню до изнеможения. Всегда. Словно он переплыл густой океан, продираясь сквозь водоросли, а кисельные берега слишком мягки для того, чтобы выйти на сушу. И вот он Пух – железный человек, деревянный медведь, моток колючей проволоки – которого отягчает жизнь, возвращается ли он на самом деле хоть когда-нибудь? И куда он возвращается? Домой? Это дом? Для него? Лешина радость стала такой тяжелой, что вот-вот превратится в не-радость. Нерадость, что тот – вернулся. Пришел. Не прошел. Мимо. В-право. На-лево. Шаг в сторону. За который не расстрел, но легкость. Легкость осталась у них где-то в стороне. Как огнетушитель. За дверью. В казенном доме. В углу. Баллон, полный напряжения и густой пены. В такие вечера Леша думает, что не будь он здесь, не жди он этого возвращения – Веня не пришел бы. Совсем. И, может быть тогда, его музыка, ревнивая злая музыка, не терпящая никакого счастья, покинувшая его, вернулась бы. Сколько уже он не брал гитару свою? Без которой прежде не мог. Год? Два? В последний раз он слышал его на свадьбе у Ани. В безумной толпе каких-то хипстеров и кришнаитов, они совсем тогда не выделялись, и Веня отжег, выдав чуть не полноценный концерт, он играл столько своей музыки, сколько не играл ни до, ни после. Она очень просила его. О подарке. И он – подарил. А потом – всё. Молчок. Волчок, которому подрезали связки. Ни лаять, ни выть. Веня все еще смеялся потом, но уже как-то реже. И не так беспечно. Этот редкий смех возвращал что-то в их жизнь, их самих возвращал – прежних. Слышать этот смех было все равно, что смотреть старые счастливые фотки. Быть залитым чистым светом. И вот опять он пришел домой. И будет бесконечная ночь. Без любви. Без ласки. Тоскливая, как любая рутина. Так что вновь захочется разбудить его и просить: уходи. Куда глаза глядят. Сердце зовет. Поезжай. Катись. Уёбывай. К черту. Пока зовут. А ведь его зовут. Звонят. Каждый месяц, как абонентскую плату снимают. Он уже не всегда берет, а если берет – прибедняется, шутит, что, мол, зачем я, сколько нас, да я уже как-то и не по этой части, исписался, испелся, да и было бы чего, да че там, ладно… с чем-то он в конце соглашался, со звонком, видимо, в следующем месяце… Винит ли Веня его, Лешу? Во всем. В ничем. Винит. Не прямо. Косвенно. Так что ничего нельзя доказать. Потому что у Леши нет своей воли, ему – не уехать. Отец заболел, мать вкалывает, чтобы Дашку в Петрограде учить, если еще и он свалит… а что, собственно, будет-то? Леша, надо гряды вскопать. Леша, завтра садим картошку. Леша, машинка сломалась, глянь, мастера вызвать не на что. Леша, отец звонит, плохо ему, посмотри, что с ним, вызови скорую, мне не уйти с работы. Леша, он все каналы опять сбил, верни, как было, когда будет время. Леша, принесешь морковь, и еще варенья, ну ты сам лучше знаешь. Леша, слушай, найди у кого-нибудь кота на неделю, у нас мышь завелась. Леша, ты помнишь, что у матери день рожденья, ничего не надо, но приди, посидим. Леша, надо обои в кухне поклеить. Леша, на даче крыша течет, на втором этаже, потолок скоро обрушится. Леша, на балконе окно болтается, я боюсь, что оно вывалится и кого-нибудь покалечит. Нет, серьезно, что будет-то? Семьсот верст до града Петра. И гори все огнем, а потом трава не расти. Сесть бы в вагон, сумку под сиденье, бурду в стакан и – всё. Мама, можно я тоже женюсь? И вот жена его, муж его воротились в дом. Входит в кухню. Прижимается к косяку. – Ты поел? Леша только головой кивает. Веня улыбается мутной сухой улыбкой. Он спит очень тихо. Тихий-тихий большой человек. Нежный медведь. Леша прислушивается, с боязнью, иногда ему кажется, что тот просто умер. Умер и все. Нету. Пуха. Нету. Орфея. Растаял. Эвридика, скитайся вечно. Леша протягивает руку, хочет коснуться, и тут же отдергивает, как от оголенного провода, от кипятка – знает, что будет. И не знает – будет ли что-нибудь?