Проект "Весна"

Кони-Айленд. Больница. Переулок. Темная комната. И небольшой паб в Лондоне. Держись, Стиви! Баки, нет, я не хочу этого делать… Стив, отпусти мою руку и держись за поручень, придурок! Нет, не могу, не могу, я хочу уйти отсюда… Мы не можем сейчас уйти. Скажи Мэри привет. Да я и не вспомню сейчас, как это делать, мне страшно! Я держу тебя, приятель, и никуда ты не денешься. Мы остановились? Почему мы остановились? Ха-ха! Держись, дружище! О, нет, боже, Баки! И его, словно он ничего не весит, подбрасывает кверху, когда тележка ныряет вниз с верхотуры, придавливает стальной решеткой, швыряет из стороны в сторону, несет все ниже к горячей мостовой. Пляж и вода пляшут перед глазами, когда они мчатся по новеньким деревянным рельсам, а потом… …воспоминание какое-то неправильное. Он знает, это не то, что произошло. Он хочет верить, что это не происходит сейчас. Мир перед его глазами продолжает дрожать, вертеться, тележка снова взмывает ввысь, но его друга больше нет рядом. Он смотрит вниз. Поручня и ремня нет, и он пытается сползти с сиденья ниже, когда тележка взмывает вверх и входит в крутой поворот. Он смотрит в небо. Белое. Мрачное. Это больше не яркий летний день на Кони-Айленд. Холодно. Он натыкается ногами на что-то. Рулевая педаль. Оглядывается. Тележка меняется – никаких больше горок ни впереди него, ни позади, а прямо перед ним – информационный дисплей, навигационная панель, монитор контроля полета, рычаг дроссельной заслонки, штурвал, ось индикатора высоты, вращающаяся как колесо рулетки, и красные огни, мигающие рядом, говорят о приближающемся горизонте – нос направлен вниз – тележка закладывает новый вираж, и он выпадает. Плывет, как перышко, медленно планирующее на воду. Падает и падает, не достигая земли. Проходят долгие минуты, прежде чем он ударяется о воду, подпрыгивая словно брошенный камень, которые так ловко пускал прыгать по озеру его друг. И вот теперь он неподвижен, лежит на воде, и от соли печет его уши и ноздри. Он должен попытаться сдвинуться. Должен пытаться плыть, спастись, но берег, должно быть, уже очень далеко. Может быть, он должен просто остаться здесь. Посмотреть, куда его вынесут волны. Оставить все позади. Прекратить драться. Принять все это и посмотреть, что будет. Возможно, больше никогда ничего не произойдет. Это не сильно его успокаивает, но, по крайней мере, здесь тихо. По крайней мере, он больше не падает. И ему тепло. Солнце садится. Ночь поглощает океан. Тишина звенит в ушах, рассыпается яркими вспышками света и цвета, подобно тому, как звезды над головой взрываются, превращаясь в медленно расцветающие сверхновые звезды. Он отпускает все. Он наблюдает, как звезды взрываются и осколки их мчатся к поверхности воды, страшные, сверкающие, прекрасные и… неминуемые. Он бессилен сделать хоть что-нибудь. Он отпускает все. А затем он слышит звук – очень слабый. Щелчок. Скрип. Совсем рядом – всплеск. Вода колышется вокруг него. Появляется свет. Его боков и плеч касаются руки, пальцы, тянут вверх. На мгновение свет кажется таким ярким, что ослепляет даже за закрытыми веками. И снова темно. Темно и душно. Трудно дышать. Что-то на его лице, нет, у него над головой, вокруг горла. Он слышит голос – отдаленный, низкий, искаженный. Он не узнает его. - Поднимайте его на каталку. Ему холодно. Он дрожит. Теперь руки держат его с обеих сторон. Что-то грубое, как наждачная бумага, касается кожи. Полотенце. Еще руки, они поднимают его и укладывают на сухие простыни. На груди и лодыжках затягиваются ремни. Голос звучит снова, прерываемый шипением статики и тишиной. -… хочу… до того, как он… дополнительная доза… кетамин и… окситоцин. На этот раз игла не жалит. Просто ощущение легкого давления. Он даже и не уверен, делают укол или нет. Его укрывают одеялом. Холод сменяется жарой, но он не может перестать дрожать. Каталка движется вперед. Он слышит, как открываются и закрываются двери. Он не уверен, как долго и куда именно его везут. По дороге он снова теряет сознание. Пожалуйста, можно мне вернуться к нему? Мы позовем вас через минуту, миссис Роджерс. Нам нужно сбить жар. У него просто воспалено горло, я не знаю, что… Скарлатина, посмотрите на сыпь. Кто-нибудь, возьмите каталку, он слишком слаб, чтобы идти. Прошу вас, я только… Мэм, пожалуйста, он очень заразен. Подождите снаружи. Одеяло исчезает. Ремни ослабевают. Они снова двигают его, переворачивают, лицом вниз. Холодно снова – металл? Его кожа настолько горячая, что жжет ему грудь, щеку, бедро, прямо сквозь темную ткань на его голове. - Готовьте бедолагу в ледяную ванну, у него температура под сорок! Больше рук. Слишком много, чтобы посчитать на этот раз. Они везде. Гладкие, в перчатках. Щупают, щиплют, словно клюющие мясо вороны. Они в его волосах, хватают прямо сквозь мешок и дергают голову назад. Ты снова перечишь мне, да, парень? Черт, ты видел, как он пялился на Арни? Прям как чертов педик! Все знают, что Арни гребанный извращенец. Врежем маленькому педриле по яйцам пару раз, может, это его исправит. Он ведь должен бороться, разве нет? Нет, это случилось давно. И это неправда. Не борись. Возможно, кошмар закончится. Возможно, он проснется. Голос снова пробивается сквозь статику. - Давайте… двадцать минут… затем… еще час в… резервуаре… потом… восстановление. - Окситоцин должен… хочешь… контакт? - Хорошо Руки становятся ловчее. Грубее, быстрее. Как он? Можно мне увидеть его? Мэм, вы можете заразиться… Он слышит собственный голос, тихий, слабый, скрипящий, будто он давно не говорил. Его губы смыкаются, но он их не чувствует. Он мычит, он так усердно старается сказать хоть слово, так хочет, чтобы она услышала его, чтобы знала, что он в порядке, ему нужно увидеть ее. - Мм… - но она уходит, - ммм… Она все еще не слышит его. Ее каблуки стучат по плитке, когда она выходит прочь. - Мм… мама, нет… мама, не уходи. Нет. Не уходи. Звук ее шагов становится мягче, удаляясь. Она не слышит его. Снова и снова он пытается посчитать количество рук. Каждый раз, когда он начинает, руки перемещаются к другой части его тела. Он теряет счет. Голос продолжает звучать, раздавая указания, но Стив не понимает, чей он. Тон низкий и искаженный, неторопливый, четкий и размеренный, как звук старого механизма. Минуты идут. Руки не перестают касаться и мять его кожу, двигаться на нем и - в нем. Тянущее ощущение, жжение, даже несмотря на то, что он чувствует прохладу лубриканта на бедрах. Его моментально пронзают сразу две мысли. Пожалуйста, не делайте этого – и затем, когда усталое смирение овладевает им – это происходит со мной. Все начинается медленно. От жжения все переворачивается внутри, но ощущения кажутся слишком далекими, чтобы вызвать в нем настоящий отклик – заставить его драться, зубами и когтями, но вырваться отсюда. Его разум и тело настолько разъединены, что он понимает, что произошло, уже после всего. После того, как все закончилось, и его оставили лежать здесь, опустошенным и принявшим все. В его голове звучит голос, слабый, тихий, но ясный, и он говорит ему, что его насилуют. Он удивлен – нет, потрясен – безразличием, с которым он воспринимает этот факт, но наркотики притупляют все эмоции. Он едва слышит, как его насильники переговариваются возле него, и их голоса тускнеют до низкого гула, и он не испытывает сильной боли, разум слишком мутный, чтобы им завладело чувство паники или возмущения. Все, что у него осталось, - это отчаянное понимание того, что он должен бы чувствовать. Гнев. Желание отбиваться. Стыд. Сейчас это всего лишь термины, бессмысленные, бессвязные, нагроможденные в его мозгу, и он, похоже, не может дотянуться до них, найти их. Он даже не знает, где искать. Такого с ним раньше не случалось. Он знает солдат, столкнувшихся с так называемой «участью хуже смерти», но они не говорили с ним об этом, они ни с кем не говорили, если уж на то пошло. Он никогда не думал, что может оказаться на их месте. Однако, глубоко в душе он предполагал, что все происходит по-другому. Он предпочел бы видеть лица. Знать, кто виноват, кого ненавидеть, кого выслеживать. Он предпочел бы быть в состоянии сопротивляться. Плюнуть им в лица и сказать, как они жалки. Он не может ничего этого сделать. Его воля скована туманом галлюциногенов в крови и черным мешком на голове. И, боже, было бы куда лучше, если бы они воспользовались им. Если бы кто-то получал удовольствие, если бы они смеялись над ним, глумились, осыпали оскорблениями и свистели, кончали с него. Это сделало бы их насильниками. Это сделало бы их ничтожными. Но это всего лишь рука. Никто не смеется. Никто ничего не получает, ну так почему, почему, почему они не остановятся? Это бой без причины, пытка без допроса, преступление без мотива, и не имеет никакого смысла. Это должно закончиться когда-нибудь. Просто пережди. Постарайся ничего не ощущать, пока все не закончится. Рука внутри него толкается глубже, давит на простату – и, боже, нет, он чувствует это. Не так сильно, как если бы он чувствовал все, не будучи под наркотиками, но он понимает, что происходит, понимает, что, в конечном счете, от него добьются физического отклика. Другая рука давит на шею сзади, еще две берут его за лодыжки и разводят их в стороны. Голос, который отдавал приказы, молчит, и он ничего не может сделать, кроме как пытаться просто дышать. В комнате тихо. Рука внутри него движется быстрее, он чувствует лицом исходящий от ткани жар, в голове гудит, в ушах звон. Это самый страшный ад. Гул в голове усиливается, звон становится громче, выше, и он чувствует, как волна электричества пробегает вверх по позвоночнику, прошивает его ноги и пах. Крошечная ясная мысль, что его все еще держат, а значит, это совершенно точно можно принять за оргазм. Этого не должно было произойти, но теперь уже слишком поздно. Сейчас уже ничего не изменишь. Участь хуже смерти. Он уже умирал раньше. По крайне мере, тогда была причина умереть. Гул, звон и неминуемые ударные волны снова накрывают его, сильнее на этот раз – его тело бьет непроизвольной судорогой, фейерверки вспыхивают под его веками, оргазм настолько интенсивный, что он забывает дышать, настолько мощный, что нагрузка на его мозг достигает критической массы и… И тогда он ощущает странную тишину, оцепенение, ничто. Он не испытывает облегчения, когда понимает, что все закончилось. Он просто… погружается, проваливается вниз, в тот темный океан, в котором дрейфовал раньше. Где не нужно бороться, и нет времени думать о том, смерть ли это, или потеря сознания, или просто переход в новую галлюцинацию. И вскоре он уже ничего не чувствует, и он ничего больше не осознает. И если сегодня это наилучшее, что Бог может сделать для него, он примет это. Тепло. Деревянный пол. Ветер свистит в узких проулках между темными домами. Этажом ниже усталые пьяные голоса, поют полузабытую песню, слышен звон стаканов, смех бармена, неуклюжая игра на рояле. Рядом, в камине, трещит и вспыхивает искрами полено. Он в Лондоне, в маленькой комнате над пабом. Нет, они в Лондоне, в маленькой комнате, над пабом. Они решили, что волноваться о возвращении на базу будут утром, когда солнце встанет и, если повезет, утихнет ветер. Глядя, как сцена из его прошлой жизни разворачивается перед его глазами, он знает, что это не по-настоящему. Ему все равно. Ему это нужно. Ему нужно тепло. Нужен его друг. Ему нужны его воспоминания. И он сдается. Ничего не может с собой поделать. Ему нужно отдохнуть, убежать от реальности. Он позволяет себе верить, что это реально. И ему все равно, насколько больно будет потом.