***
Звук кажется мне таким резким и пронзительным, что оглушающе бьет по ушам и заставляет прыжком отстраниться. Осознание чуть было несделанного догоняет тут же, следуя, кажется, за этим громким шумом хлопнувшей двери. Так сильно, что та вновь приотворилась, но в коридоре уже не видно тени того, кто мог нас застать, да и я не гляжу. Хочется что-то сказать, пока жгучий стыд заливает красной краской щеки и жжет уши, но слова комком застревают в горле, словно проглоченная жвачка. Я прячу взгляд. — Эм, Миллард, прости… я не думаю… что нам стоит, — мямлю я, поправляя волосы и откровенно не зная, чем себя занять от смущения. — Да, я тоже… прости, мне не стоило… — Не стоило… Ты видел, кто это был? — от эмоций тошнит и хочется прямо тут провалиться сквозь землю, чтобы расцарапать руки о торчащие из поломанных досок занозы, чтобы там сгореть в этой всепоглощающей лаве, лишь бы не попадаться больше невидимке на глаза и в свои в отражении не глядеть. — Нет. Думаю, это станет ясно за ужином, если не раньше… Пойду умоюсь. — Ага, я подожду. — Все еще хочешь продолжить? — Готовить, — поправляю, и мы оба вновь смущаемся. Спрячьте меня где-нибудь, прошу. Юноша исчезает очень быстро, пока я пытаюсь с пола убрать рассыпанную нами муку и кляну себя за глупость и легкомысленность. Мы заканчиваем готовить в относительной тишине и спокойствии, больше не бесимся и только разговариваем на какие-то отдаленные темы. Сердце все равно бьется, как бешеное. Булочки, надо сказать, несмотря на различные отвлекающие факторы оказались вкусные, а тут до меня донеслась весть, что меня искал Енох, что в купе давало мне шанс выслушать порцию так нужных мне сейчас, спускающих на землю, острот. Я положила в тарелку политую белой глазурью выпечку, словно отрезанную от рулета, и поспешила на второй этаж дома в комнату, где всегда было темно и холодно. Стук ради приличия и я вхожу. — Ты, говорят, меня искал? Я тут в кулинары подалась, может попробуешь? Скажешь, что редкая дрянь, я и успокоюсь, — с немного виноватой улыбкой произношу я, входя в комнату. За столом сидит юноша какой-то даже сам для себя слишком мрачный, и, путем тычков, заставляет солдатиков принять нужное ему положение в пространстве. — Да, искал, — волнение, от чего-то возрастает в разы. — Забери этого своего неправильного, он мне картину портит. Весь в тебя пошел — такой же глупый и бестолковый. Того и гляди, так же будет зажиматься по углам с кем-нибудь, — И поднимает на меня взгляд темных, почти черных, глубоких глаз. — Я все видел. — Если «видел все», то не должно было возникнуть ни вопросов, ни упреков, — прочистив горло, произношу я и громко ставлю на стол белую тарелку. Булочка даже подпрыгивает немного. — Меня, в принципе, не удивляет такое распутное поведение с твоей стороны — проведя в петле меньше месяца прыгать на шею первому попавшемуся парню, но меня смущает, что в этом замешан Миллард. Он, все-таки, мой друг. — Снова заводишь старую песню о главном? Я думала, хоть что-то в тебе поменялось. Я ни к кому на шею не вешалась и уж точно, я не распутная. Да, из другого века, да, воспитана по-другому, но я стараюсь соответствовать всем вам… — Погано выходит, — обрывает меня некромант. Да какая муха его укусила? — И это мне говоришь ты? Отшельник, не выходящий из своей комнаты? Сколько уже можно третировать меня? Еще эти твои постоянные недомолвки… Хочешь что-то сказать — говори. — Ты ведь слишком глупа, чтобы понимать намеки, — с едкой улыбкой добавляет некромант, а я стараюсь не расплакаться. — А ты слишком глуп, чтобы понимать очевидное. Начни выходить на улицу, может, со временем, начнешь видеть что-то дальше своего носа. Не хочу больше знать тебя, — бросаю я, а у самой двери, не обернувшись, добавляю, а ногти вцепляются в косяк: — Между мной и Миллардом ничего не было. Мы не поцеловались. Хочется плакать и убежать. Спрятаться, забиться под кровать, а еще лучше — раствориться в одеяле, атмосфере. Чтобы не чувствовать и не понимать, как Енох. В своей комнате я сажусь у стены и бессмысленно бьюсь затылком о твердую стену, стараясь себя уверить в таком глупом.Мне не нравится Енох О`Коннор.
Мне не может нравиться Енох О`Коннор
Нет, мне не может нравится Енох О`Коннор
Я не знаю, что чувствует человек, который влюбился, поэтому не могу с уверенностью что-либо утверждать. Мне, будущей еще маленькой девочкой, мать разъясняла это, как чувство окрыленности рядом с этим человеком и нежеланием покидать его ни на секунду. Со мной ничего подобного не было, но на шею словно накинули петлю и с каждым днем все затягивали, затягивали. Я, конечно, не самая умная девушка столетия и до ужаса наивная, но не может же мне нравиться он? По итогу, который оказался синяком на затылке и ноющей головой, я пришла к выводу, что мне нужно с кем-то поговорить об этом. Ни одна кандидатура не подходила, правда: Сальма слишком маленькая и не поймет, а Монти, несмотря на его могучий ум был и того младше, а Эмма или кто-то из ее окружения могли неправильно к этому отнестись и вообще каждый из них был одним из главных действующих лиц. Спустя еще некоторое время, которое заняли у меня тяжкие раздумья, я решила, что нужно идти к Птице. Она ведь имбрина, по сути вторая мать и, если она вменяема хоть в этой области, то выслушает и, если повезет, даст совет. Я потерла переносицу рядом с глазами и тяжело поднялась. Сильно переживая, я прошла мимо комнаты Алмы, вход в которую, казалось, был обмотан полицейской лентой с ярким «Не входить», и остановилась у кабинета, где женщина коротала свободное время. Рука замерла у двери — не решалась постучать, и для себя я отметила, что руки трясутся. Велев себе быть мужественной и сильной девушкой, я произвела несколько кротких ударов и не менее кроткое «Можно?», за чем последовал утвердительный ответ. — Что стряслось, дорогая? Ты выглядишь взволнованной, — обеспокоенно произнесла женщина, поднимая глаза в обрамлении чудных очков на меня. Сердце не изменило ритм, только биться стало где-то у горла, откуда, помимо хрипов, я не могла вырвать ни звука. — Мисс Перегрин, — сухо всхлипнула я и прижалась к имбрине. Вся несправедливость мира резко ударила по мне в один момент. — Тише, тише, расскажи мне что случилось, — утешала меня Птица, гладя по волосам, пока я, опустив потяжелевшую голову на ее острое плечо, потерла нос и невидящим взглядом принялась изучать обстановку помещения перед собой, которую хорошо помнила еще с того, как впервые оказалась здесь. — Почему мальчишки такие дураки? — Алма коротко хохотнула, и я будто услышала в следующих ее словах улыбку. — Не поверишь, дитя, сколько раз я задавала себе этот вопрос. Такова их природа. Что же именно тебя интересует? — Енох всегда был таким? Ну, грубым, холодным. Как сейчас, — я боялась выдать себя, но еще больше я только нуждалась в понимании и, сообразив, что одним придется пожертвовать для другого, я выбрала первое. — Нет, конечно не всегда. Может, он будет не рад, что я все тебе рассказываю, но наверное, я должна. Ты знаешь о Оливии? — Нечто примерное. Ребята упоминали ее, но вскользь. Про сами события того времени я знаю больше. — И, наверняка, они приукрашены, без этого никуда. Начну, значит, сначала. Еще очень давно — до того, как я создала предыдущую петлю — с нами была девушка, которая могла управлять огнем или, как она сама любила говорить — огонь управлял ей. Из-за этого Оливия носила высокие перчатки, которые не пропускали тепло, потому что все, чего она касалась голыми руками в мгновение ока вспыхивало. Как и тебя, Енох сначала ее невзлюбил, потому что, будучи девочкой доброй по природе своей, мисс Элефанта все рвалась помочь ему в экспериментах, из-за чего обратила в прах множество сердец, которыми так дорожит Енох. Последние лет двадцать он как-то смирился с тем, что подле него постоянно хвостом вилась Оливия и, кажется, в упор не видел ее симпатии, которой девушка так и лучилась. Как однажды сказал сам Енох — воспринимал, как должное. Но все равно тогда он был не таким: водился с остальными ребятами, шутил, принимал участие в играх и вообще большинство времени проводил вне своей комнаты, не то, что сейчас, — женщина тяжело вздохнула, а я продолжала внимательно ее слушать, ловя каждую перемену в голове. — Оливию убила тварь, которая, когда была Странным, могла излучать холод. Полная противоположность мисс Элефанты. Когда мы ее нашли, Енох все держал ее за руку и пытался дозваться. Тело девушки было синим, покрытым инеем и хрупким, как хрусталь. Я отказалась давать ее телу отдельную комнату, как это было с Виктором — ты знаешь о Викторе? — Я кивнула. — И после этого Енох закрылся в себе. Я знаю, что он винит себя в смерти Оливии, злится на меня за то, что я решила похоронить девушку, но ничего не могу сделать. Он независим от кого-либо и не слушается совершенно. — Почему вы решили хоронить ее? — задала я вопрос и после долгого молчания голос казался непривычно-чужим. — Создание новой петли, строительство дома — все это заняла время, которого у тела бедной мисс Элефанты не было совсем. Когда она оттаяла — а это случилось примерно к тому времени, когда мы сошли на сушу — то, скажем, так, хоронить девушку пришлось в исключительно в закрытом гробу. Что мы и сделали. Ее могила находится на границе с лесом и, если нужно, я покажу ее вам позже. — Да, я хотела бы этого, — кивок и подняла глаза. — Что мне делать? Отчего-то я была уверена, что имбрина все поняла именно так, как я этого хотела. — Будьте собой, мисс Голгарт, этого вполне достаточно. И, прошу, разберитесь в том, что творится у вас в голове, ибо, я уверена, там полная каша. А порядок нужен во всем. Теперь ступайте и предупредите остальных ребят, чтобы они готовились к ужину. Так Птица избавила меня от мучений, которыми я бы себя нагрузила с лихвой, и, заодно, от неловкой паузы, которая повисла бы в воздухе после разговора. Я постаралась и сама привести себя в порядок, и вышла из комнаты. В коридоре меня за руку поймал Монти и, заглянув в глаза, с видом редкого знатока, заявил: — Поссорились, — вдобавок он кивнул головой, что, хоть и должно было, не вызвало у меня смеха. — С чего ты взял? — Если не брать в учет, что я проходил мимо и все слышал, то у тебя все на лице написано. Постарайся сменить гримасу на более подходящую тебе обычной, — все так же важно заявил мальчишка, на что я с криком «Ах ты!» бросилась щекотать его и догонять, пока мы не оказались в столовой. Прием пищи в такой большой и шумной компании, где любил подавать голос Енох, всегда было для меня испытанием, а сегодня особенно. Я сделала над собой воистину титаническое усилие, когда переступила порог комнаты. К моему великому счастью трапеза прошла в относительном спокойствии и, помимо той, что я уже получила, на меня больше грязи из уст некроманта не вылилось. Сама же я только изредка косилась в его сторону, ссутулившись, и после этого с неприятным чувством на душе возвращалась к еде. Она казалась мне абсолютно пресной и не имеющей вкуса, поэтому я действовала чисто механически, перемалывая пищу челюстями, главная без энтузиазма, иногда даже запивая это все компотом, который так же не имел особенного привкуса. Просто вода, да, кисловатая, правда. Я была сейчас не в своей тарелке, как борщ в блюдце, и старалась поскорее покончить с едой, которая не приносила должного насыщения, и покинуть комнату, а вместе с этим и такое неприятное мне сейчас общество. Я знала, что Енох — ёжик с множеством колючек, но не могла предположить, что они могут так больно ранить, доставать меня так далеко. Уже в комнате ко мне пришло осознание того, что за мои слова юноша может отыграться на «моём», «неправильном» гомункуле, но меланхолично отметила, что совсем ничего не могу с этим сделать. Спать я легла неожиданно даже для себя рано, надеясь, что это сможет сократить время, которое я буду заниматься самокопанием, но не все оказалось так просто — едва я оказалась в постели, в голову полезли те самые мысли, от которых я так стремилась скрыться за одеялом, как за щитом. Они щипали кожу, выкручивали её, надрезали лезвиями, шепча на ухо те вещи, от которых становилось в разы больнее, будто бы по оголенным нервам ножом. Я уснула, свернувшись в позе эмбриона и ещё несильно подрагивая от терзающих меня забот, которые словно за плечи трясли. Слез неожиданно не было, только поутру я заметила уже высохшие дорожки, ведущие к вискам, носу и щекам. Я бы лгала, сказав, что не пыталась вернуться в колею привычной беззаботной жизни, но выходило весьма прискорбно. Живя в одном доме с объектом твоих мучений не особо-то расслабишься даже при всём желании. Себя я занимала поиском подарка для Чоп-Чопа: я знала о его желании иметь в распоряжении свой собственный граммофон и несколько пластинок с песнями любимых групп, в настоящем он никак не мог найти то, что работало бы так же хорошо, как и семьдесят лет назад. А я могла. Блуждая по полуразрушенным улицам прибрежного городка, я старалась отыскать что-то, что удовлетворило бы и меня, как весьма привередливую особу, если дело касалось подобных покупок. Нужная мне вещь нашлась в специально отведенном для этого магазинчике, которого, казалось, совершенно не коснулась война, а обошла по широкой дуге, решив, что подобному стоит жить. В помещении было темно и пахло чем-то старым, как из кладовки, но зато продавец оказался до ужаса разговорчивым. Он мне стремился мне впихнуть то один, то другой ненужный хлам и так рьяно расхваливал свой товар, что я на несколько мгновений могла определить для себя надобность и таких предметов, как старая турка, покрытая толстым слоем нагара, или дневник какого-то никому неизвестного поэта. Здесь так же я обнаружила несколько запыленных грампластинок, три из которых оказались нужных мне исполнителей. Раздосадованно вздохнув, я поняла, что остальные придется искать в настоящем и выкупать втридорога. Так же, большое впечатление на меня произвел портативный граммофон в чемоданчике приятно-кораллового цвета. Я решила, что Чонси — человек весьма высокопарный, а от старого заношенного костюма ему давно пора отойти, или хотя бы сменить на какой-нибудь поновее, и приобрела аппарат, под который, сетуя на жизнь и меня, мужчина потом будет подбирать подходящую одежду долгое время. На третий же день я отправилась в настоящее в поиске недостающих грампластинок, которых отрыла в течении дня даже в виниле и надеялась, что такой материал старенькая машинка воспримет. Если же нет — в наборе милый старичок-продавец щедро положил несколько запасных иголок, а День Рождения Чоп-Чопа наступит в начале февраля, так что при непредвиденных обстоятельствах, у меня был готов подарок и на этот праздник. Я вернулась под вечер вымотанная и ужасно довольная, когда Джейкоб, обмотанный мишурой из ваты, приплел меня к украшению новогодней ели. Несмотря на усталость, я согласилась и не пожалела — под приятный запах горячего какао с зефирками, которые из чужих стаканов с довольной мордочкой таскал Монти, и приглушенные, словно в ожидании таинства, разговоры, моя мятущаяся душа впервые за долгое, как мне казалось, время оказалась успокоена. За право водрузить на верхушку дерева красную звезду воевали Ульрих и Эмма, ведь без помощи посторонних приспособлений это могли сделать только они. В конце концов летающая девушка, со словами «Я буду умнее — старшая же», уступила это право гуттаперчевому юноше, который уже не так хотел это делать. Так Эмма осталась победительницей без звезды в руках. Под тихий голос Бронвин, которая в гостиной читала детям «Истории о Странном и Неизведанном», я чуть было не уснула, но поборола соблазн, пусть и не без труда, и на ватных абсолютно ногах побрела в свою комнату. По пути мне никто не встретился, чему я была несказанно рада. Все последующие дни я проводила за «абсолютным бездельем», как сказал бы Енох, воспоминания о котором все так же, как и прежде, отзывались глухой болью в груди, хотя я уверовала в то, что делаю важные вещи, так заморачиваясь с подарками. Чоп-Чоп так же ждал свой, да и мне не терпелось поскорее увидеть его реакцию на долгожданный граммофон, но я успокаивала себя тем, что заранее подарок не дарят, а встретиться мы сможем в следующий раз исключительно после Нового Года. Поэтому двадцать девятого декабря, когда весь Лондон буквально гудел о предстоящем празднике, и прохожих готова была поздравить каждая собака, я пришла с пустыми руками в его лавочку на перекрещении улиц. Забрала все вещи, которые мужчина, наверное, с большим трудом, находит по всей Великобритании (и это если повезло) и, намекнув еще раз на то, что подарки не дарят заранее, осталась лишь на чай. Старалась не бередить старые раны, но друг, явно подметивший что-то неладное в моем поведении, упорно вывел на чистую воду. Выпаливала я все, что накипело за эти дни на одном дыхании, активно жестикулируя и эмоционально расширяя глаза в тех моментах, где это было необходимо. Стоило мне закончить, Чонси приложил руку к моему лбу и многозначительно произнес: — Больна, определенно. И так поздно. А это ведь как с ветрянкой: чем раньше — тем лучше, — на этих словах я чуть было не подавилась чисто британским чаем с бергамотом и сама тоже повторила его движение, коснувшись собственного лба. Никаких патологий я не обнаружила: нормальной температуры, кожа привычной структуры, рог не вырос, равно как и надписей никаких не было. — Что такое? — обеспокоенно спросила я. — Это всех касается. Это нормально. — Если ты так пытаешься меня утешить, то у тебя отвратительно получается. И нет, предугадывая твои слова, он мне не нравится. Сводники чертовы, — и вправду, в последнее время все, как один, пытались свести меня с Енохом не в жизни, так в одном помещении и один раз у них это почти получилось. Я стояла на кухне и старательно заваривала себе чай, который Чопстер любил называть ведьминым зельем из-за большого количества ингредиентов (собственно, чай, сироп шиповника, мед, корица, гвоздика и лимон, если есть), как в комнату, словно обезумевший ворвался некромант. Грубо оттолкнув меня, он тут же полез в свой ящичек, от которого за версту несло спиритом и еще чем-то тошнотворным. Видимо, кто-то из домашних сказал ему, что что-то стряслось с его банками и, конечно же, юноша мгновенно ринулся проверять. А там я по чистой случайности вот уже десять минут стою. Какое совпадение! Правда, чай я так и не попила, потому что смылась, стоило Еноху появиться на кухне. От Чоп-Чопа я ушла в расстроенных чувствах, потому что от него такой подставы я не ожидала. Оставшийся день я провела в петле, играя с детьми и пытаясь угадать, кто что и кому подарит, развалившись на мягкой траве и переплетая между собой стебельки тысячелистника и василька. Утром я увидела то, чего так боялась — некромант за непослушание отрывал «моему» человечку ножки. Я в мгновение ока подлетела к нему и вырвала из рук гомункула, стараясь вернуть все, как было. — Что ты делаешь? — воскликнула я, с жалостью глядя на трепыхающегося на моей ладони человечка. — То, что должен. Он ослушался меня в который раз, и я его наказал. Он же, все-таки, мой. — Но даже у твоего гомункула сердце чувствует больше, — сказала я, возвращая починенного солдатика на стол. — Будь послушным пока я тебя не заберу, прошу. — В таком случае ему придется слушаться меня всегда, — с каждым словом юноша повышал тон, потому что я все дальше и дальше от него отдалялась в обоих смыслах этого слова. Теперь я поняла одну вещь — за походами в настоящее я прятала желание подальше скрыться от О`Коннора, чтобы как можно меньше мне напоминало о нем. Миллард так же обходил меня за версту, что было бы еще хуже, чем если бы он и дальше приставал. Даже имея за спиной в рюкзаке все недостающие подарки и карамельные трости в большом ассортименте — дополнение к подарку — я сидела в кофейне и, попивая горчащий напиток, не торопилась возвращаться домой, потому что знала на что там наткнусь. Там Енох и холод, там Миллард и отчуждение, там больно. Ко мне за столик подсел какой-то весьма приятной наружности молодой человек и попытался познакомиться. Я же, как особа дружелюбная, ответила. — Мое имя Тайлер. Рад познакомиться, — он протянул мне руку, а я подняла взгляд на его глаза. Прищурилась. Слишком яркие. Таких не бывает. — Я тоже, — казалось, кровь в венах попросту свернулась. — Ривер, кстати. Вы носите линзы? — Да, я недавно перенес операцию по коррекции зрения и не хочу пугать прохожих, особенно таких привлекательных, кровавыми пятнами на радужке. Зрелище не из приятных, я вам скажу. — Охотно верю, — а про себя подумала, что надо валить, причем максимально незаметно, чтобы не сдать местонахождение своей петли в случае чего (то бишь переждать «бурю» у Чоп-Чопа), или продолжать играть в смертницу. Или тупую. Последнее, конечно, выходило лучше всего. — Куда вы шли? — Не понял. — Ну, вы ведь следовали куда-то прежде чем увидеть меня и решить посетить кафе. Или вы каждую девушку из этого кафе пытаетесь подцепить? — Ты меня раскусила, — покорно опустил юноша голову. Когда мы успели перейти на «ты»? — Обычно ищут пассий на вечер в барах, а не кофейнях, — заметила я, делая глоток кофе. — На вечер да, но меня же интересует более долгий срок. — Ищите невесту? — Именно, — подмигнул Тайлер. Нет, ну вы видели в своей жизни хоть одну такую обаятельную и кокетливую тварь? Удивительный экземпляр. — Прости, но на такую должность я не подхожу. Придется подождать как минимум год, — улыбнулась я, на дрожащих ногах поднимаясь со стула. Как говорить еще могла? — Для тебя — хоть вечность! — выкрикнул парень мне в след. Руки тряслись и были невообразимо холодными, я постоянно оглядывалась на предмет преследования, но ни его, ни кого-либо еще я не обнаружила. Не мог ко мне просто так подсесть такой парень, в этом я могу быть уверенной. Несмотря на то, что теперь это не только мое дело, я никому не стала говорить о том, что произошло со мной и вообще старалась вести себя максимально непринужденной. Моя «непринужденность» была каплей в поре чужой подозрительности — каждый в доме ходил с вечно прищуренными глазами, словно выискивали предателя, и что-то без конца прятали.Завтра должен был быть Новый Год, который я не хотела встречать.
С утра, несмотря на взвинченных детей, не было никакого праздничного настроения абсолютно, потому что из головы не выходил тот юноша. Я верила, что это неспроста и не пройдет для меня так легко. Лишь бы только для меня… Все таинство началось ровно с того момента, как меня и Джейкоба Птица определила дежурными по кухне. В наши обязанности входила сервировка стола, мойка посуды и прочие прелести жизни. Несмотря на это, я была счастлива, потому что впервые за долгое время могла поговорить с кем-то на равных. Этот парень понимал мои мейнстримные шуточки, которые мог понять только тот, кто «в теме», да и вообще Якоб оказался достаточно взрослым для своего возраста мальчишкой. Я пожалела, что так мало с ним общалась, когда могла. На перезагрузку петли мы выходили все вместе и подивились на нее, словно в первый раз потому что не видели это снаружи так давно, что, кажется, вечность. По окончанию всего этого дежурные, они же мы, сварили какао, которому я предпочла свое «зелье» и вынесли все это в гостиную, где уже собрались все остальные. Они сидели в кругу рядом с елью (она надоедливо колола в плечо Хью, а Герман постоянно задевал дерево крылом) и уже делились какими-то воспоминаниями и предположениями касательно подарков. — Присаживайтесь, — женщина указала на свободные места и стоило мне опуститься на пол, как ее громкий голос объявил: — Первой нас покидает Фиона. Девушка покорно ушла, а мы оживленно затараторили. — Обычно, она дарит или какие-то диковинные фрукты, или венки, или что-то связанное с растениями, что неудивительно, — поведал Гораций между делом. У каждого на свое дело уходило примерно по двадцать минут и к концу списка мы порядком устали — сонные близнецы, как две одинаковые карточки, сложились друг на друга. Все, кто покидал комнату, возвращались ужасно ехидные и довольные, а мне уже не терпелось. Подошла очередь Еноха, но тот отказался, изъявив желание уйти последним. Так пришлось покидать такое приятное общество мне. Стоило закрыться за мной дверь, как я ускорилась до бега. Оставалось полчаса до полуночи и нужно было все успеть. Я вытащила из-под кровати достаточно больших размеров увесистую коробку и оставила ее на середине комнаты. На кровати уже лежали подарки, предназначенные мне и обернутые в пестрые упаковки, но я подавила в себе желание тут же ринуться разглядывать их. Нужно было покончить со своим делом. Так как комнаты некоторых ребят находились на первом этаже, я первым делом нагрузила полные руки нужных мне вещей и поспешила вниз. Люси — новые солнечные очки, несколько темных аптечных масок и балаклава со смешным изображением зубастого рта кролика; Горацию — несколько журналов, которые я сочла ценными исходя из его стиля в одежде; Раме и Ха — раскраски, цветные карандаши и двух одинаковых мишек в замену тому, порванному; Фионе — несколько упаковок семян, с поиском которых у Чоп-Чопа появились проблемы ибо недешевые и редкие, но безумно красивые, а в некоторых случаях и вкусные. И каждому небольшую карамельную тросточку. Не знаю, будут ли их есть близнецы, которым больше кровь по нраву, но на всякий случай. Мало ли. Устало встряхнула руками и обратно в комнату, потому что времени не так много, чтобы прохлаждаться и изучать чужие комнаты. Особенно без спроса. Бронвин, как самой заинтересованной в истории про Мальчика-Который-Выжил, я положила подарочный набор книг, который весил для меня достаточно много, — семь книг, еще бы! — но совсем ничего для девушки. Мальчику управляющему пчелами я подарила новые дурацкие очки летчика, которые он, казалось, не снимал, взамен старым, в которых недоставало одного стекла — споткнулся и очки, свалившись с головы, угодили на камень. Он так расстроился. В его светлой комнате, выполненной в желто-зеленых тонах, я увидела множество баночек с янтарным медом, которые, как я думала, ему в подарок принесли другие воспитанники Птицы. Я слышала, конечно, что Хьюго любит мед, но не настолько же. От таких запасов не избавиться и за год. Так как мне нельзя было приносить в дом технику из настоящего даже не по той простой причине, что в петле она отказывалась работать, а потому что имбрина в миг выходила из себя, так что для долговязого Ульриха я припасла небольшой набор для резки по дереву и пособие для чайников. Именно к этому делу в последнее время пристрастился мальчик. Следом шел Герман, для которого я приготовила небольшую птичку-балансира, которого, правда, раскрасила на свой манер. Получился пестрый тукан, который, я думаю, заинтересует молчаливого мальчишку. Клэри я оставила красивую куклу, так как я запомнила, что она сетовала на отсутствие игрушек в новой петле. Правда, эта была уже из их настоящего, потому что я конкретно опасалась обрушить на себя праведный гнев имбрины. Девушка с белоснежными волосами и красивом платье лежала в коробке из крафтовой, как я думаю, бумаги и взирала на мир большими голубыми глазами. Я надеялась, что Клэр такому подарку обрадуется. Монтгомери я решила подарить налобную лупу, только получше той, что была у меня, ведь стекла там были не поцарапаны и чисты, без той въевшейся буквально в само стекло. На постели Талии, которая была заправлена связанным своими руками пледом, я оставила набор новых крючков и спиц, которые она постоянно стукала в «узелок» на затылке. Как только голову себе не проткнула?.. Эмме на аккуратную кровать в светлой чисто-девчачьей комнате я положила утяжелитель для рук и ног. Конечно, я не надеялась, что они девушке пригодятся хоть раз, но ничего лучше придумать не смогла. А вот и претендент на номинацию «Самый ненужный подарок». Сальме на комод опустились духи. Те, что она так давно хотела, но никак не могла себе позволить. Я действительно сильно переживала, когда дело дошло до последних комнат. Енох, Миллард, и Джейкоб. У меня правда было что им подарить и больше этого я могла волноваться лишь в тот момент, когда нас отпустили бы по комнатам шуршать оберткой яркой упаковочной бумаги и удивленно вздыхать от восторга. Джейкобу я припасла особый подарок — письмо от его дедушки, которое тот мне оставил на случай, если с ним что-то случится. Старик уже тогда знал о грядущем, но наотрез отказывался что-либо говорить. Со временем это забылось, а зря. Я так и таскала конверт в блокноте с набросками, а нашла его совсем недавно. Тут же осенило. Подарок для невидимки был так и обозначен на одном из углов, вверх которым я его как раз и оставила — Карта Дней. С этим вышли, несомненно, проблемы, и именно этот сверток я получила от Чоп-Чопа последним. Дорогая, зараза, но для будущего открывателя новых петель это может стать отправной точкой, так что я решила, что карте быть. В последнюю комнату я заходила с опаской, словно бы ее хозяин мог ждать меня там, пальцами нервно постукивая по поверхности стола. Трясло. Тут было все так же темно и прохладно, в высокой коробке на подоконнике копошились, точно те же самые мыши, глиняные человечки и я не смогла отказать себе в желании заглянуть туда. Своего «неправильного» я там не обнаружила, да и определить его можно было по одной отличительной черте — глазам, сделанным из бусин, когда лицо всех остальных собой представляло смазанный отпечаток пальца с множеством завитушек и спиралей. Это удивило меня, но тут же я приказала себе поспешить, потому что не одна в этом доме и еще остальным за мной следовать. Ну, как «остальным», Еноху… Кожаный сверток я оставила прямо на столе, зажмурив один глаз, когда тот сильно громыхнул железным перестуком. Да, я хорошо помнила, как юноша недовольно сетовал на затупившиеся и местами ржавые скальпели и зажимы, которыми он вскрывал грудные клетки мышам, с периодической смертью которых я, казалось бы, смирилась. Я, как человек, оперирующий в своем деле так же предметами со стола стоматолога, знала, как хороши в любой работе медицинские инструменты, так что этот подарок был одним из первых, который я точно определила, как точно будущий. В гостиную я возвращалась бегом и там, сидя со всеми в кругу, чувствовала себя совершенно неуютно. Постоянно поправляла волосы и периодически вытирала со лба проступившую от волнения испарину. За Енохом быстро закрылась дверь и почти так же быстро он вернулся на свое место, будто никому ничего и не разнес. — Дорогие, вы можете посмотреть свои подарки, а Джейкоба, Бронвин и Еноха я жду в своем кабинете через десять минут. Мне нужна будет ваша помощь, молодые люди, — несмотря на то, что это было простая просьба о помощи, все звучало куда более угрожающе, вот только конец фразы директрисы никто не слышал — младшие с победными криками обгоняя друг друга по пути, ринулись в комнаты. Я, с глупой улыбкой до ушей, пошла следом. Еще в дверях меня встретил маленький человечек — как раз тот, которого я недосчиталась в общей коробке — с плакатом в руках. Там печатными буквами было написано «Я твой подарок», чему я улыбнулась. Пригладив малыша по голове пальцем, я хотела было идти, но гомункул, отчаянно жестикулируя, пытался указать мне на бумажку, которую я сперва не заметила. Она лежала на самом краю комода. «Наверное, я был неправ» — гласила она. Я прижала ладонь к губам, чтобы не расплакаться. Извинился. В привычно-своей манере, но извинился, черт возьми! Я зачем-то кивнула, словно бы прощая неосязаемого Еноха, и вернула записку на место. Пускай еще полежит, потом перечитаю раз с десять. Присев на краешек кровати, я принялась разбирать подарки: рисунки от младших, цветок, вырезанный из деревяшки (пусть и неаккуратно, неровно местами, но все равно так приятно и красиво по своему), пособие по кулинарии для чайников (нет, я не шучу, там так и было указано), увидев которое я рассмеялась, четверо колец, которые я тут же надела (они оказались небольшими, аккуратными и очень красивыми, вот только от кого они оставалось загадкой), новый альбом с ровными красивыми листами и такой же белой обложкой (плотной такой — удобно будет на коленях рисовать, как я люблю это делать). Следующим по списку шел кремового цвета плед (именно такой была нить, которую выделяла Талия), невероятно мягкий и теплый, в который я мгновенно закуталась, решив, что мерзну. Так же среди всего этого вороха оберточной бумаги, ниток и еще не развернутых подарков, я обнаружила теплые красивые варежки. Они были оторочены белым мехом по самой кромке и снаружи. Мягкие и такие приятные, что я ходила бы в них, не снимая, но тогда было бы неудобно делать многие вещи, например, разрывать упаковку на следующих вещах. Того, кто принес мне эти варежки я определила, как Горация, потому что никто кроме него не владел так хорошо швейной машинкой. Тут же был фотоальбом, в котором находились лишь фотографии ребят по отдельности, а рядом с одной из свободных ячеек неровным почерком было помечено: «Для совместного фото большой семьи». Среди вороха бумаг, которые теперь были не более, чем мусором, я обнаружила небольшого (чуть больше среднего пальца в длине и двух в ширине) заводного богомола, целиком состоящего из механизмов и шестеренок. Он смешно жужжал и шатался, когда я проворачивала крохотный ключик, торчащий в его гладкой спинке, прикрытой металлической пластиной, но все же он ходил. На все том же самом комоде я обнаружила небольшую жужжащую коробочку, а на подоконнике — красивый цветок темным бутоном, который, как и положено ему ночью, был закрыт. Я полагала, что это какое-то полевое растение или, может быть, орхидея, но из-за того, что мои познания в ботанике были еще хуже, чем в кулинарии, я толком вид определить не смогла. «Твои личные опылители» — гласила записка на коробке и когда я ее раскрыла, в комнату вырвались три пчелы, которые — я была убеждена в этом — меня не ужалили бы ни при каких условиях. Еще один человек, скрывающийся за маской инкогнито оказался Хью, а следом за ним я определила по растению и Фиону, его подругу и, как говорила Эмма, девушка. В бедро мне уткнулось нечто острое, оказавшееся уголком от книги. «Виды птиц» она называлась и широкая надпись на титульном листе ее была такова: «Может, найдешь себе новый любимый облик». Рядом с некоторыми из животных в это энциклопедии — я просмотрела ее мельком — были пометки, причем иногда весьма остроумные, а иногда просто мудрые. Я подозревала, что ее предыдущим хозяином был Герман. От Сальмы же мне досталась тугая стопка фотокарточек, которые она, видно, сберегла и вынесла из старой петли. Не удивлюсь, если девушка сговорилась с тем, кто преподнес мне фотоальбом. Совершенно не хотелось плакать, но я все-таки решила распустить узелок на нитке, что связывала все фотографии, дав им рассыпаться по кровати, и медленно, каждую изучая, вставляла в положенную ей ячейку в альбоме. Тут было много счастливых изображений, несущих в себе счастье запечатленного момента, как, например, Маркус, что так не любил дождь, морща нос, пытался скрыться от него под тонким карнизом какого-то магазина — время от времени, чтобы мы не свихнулись, нас выводили в настоящее — или младшие (Пиньг, Сальма и Ченглей), свисающие вниз головой с одной ветви дерева. О, прямо перед нашим домом раньше рос огромный раскидистый дуб с множеством крепких веток, на который постоянно забирался Ченглей — маленький китайский мальчик, способный говорить абсолютно на любом языке, будь он мертвый или живой — и кричал потом, чтобы его сняли, потому что до ужаса боялся высоты. На вопросы о смысле его деяния, мальчик прятал взгляд и спешил ретироваться. Внезапно ко мне шумной гурьбой ввалились Миллард и Сальма. До ужаса довольные, счастливые и с горящими глазами. Приметив знакомый флакон в руках девочки, я выставила вперед указательный палец. — Сальма Гейинг, если ты хоть попытаешься брызнуть на меня духами, до полуночи ты не доживешь, — пригрозила я ей, ведь лично мне запах этот не нравился и не шел — слишком сладкий и вообще детский. Не успела я опомниться, как меня в охапку сгребли чьи-то руки, прижимая к себе. — Бог ты мой, Ривер спасибо большое, это просто невероятно, — благодарно произнес Миллард, даже не думая отпускать меня. Коленкой я, кажется, что-то смяла. — О чем ты толкуешь? — попыталась я состроить дурочку, но в миг перед миом лицом возникла свернула Карта Дней, а заодно я оказалась освобождена от удушающих объятий. — Ну, а кто же еще? Ты же спрашивала меня недавно, — и тут я поняла, что прокололась по полной. — У тебя на лице все написано, не отпирайся. Серьезно, спасибо большое. — Да не за что, — отмахнулась и я попыталась вернуться к рассматриванию фотографий и рассортировке их по страницам в альбоме, но девочка с дырой в животе упрямо потянула меня за руку прочь из комнаты. — Потом погрустишь, сейчас не время. Пойдем, Птица там что-то затевает, — и меня бессовестно поволокли в коридор, что я только успела все скинуть на самую середину покрывала и подняться, чтобы не упасть на пол, запутавшись в пледе. Все вокруг радовались и были до того счастливыми, что я и сама улыбалась, как безумная, потому что, как я думала, обрела, наконец, покой. Так мягко и тепло на душе от этого стало. В самом конце коридора, прислонившись к косяку, стоял Енох и будто бы ждал меня, внимательно изучая взглядом. Я улыбнулась еще шире и сделала непонятный жест головой, который для себя юноша истолковал совершенно верно. Я его простила, хоть и не обижалась почти. Делать это оказалось больно и тяжело. Спустя некоторое время, когда мы шумно и наперебой рассказывали о подарках и высказывали предположения касательно некоторых, на лестнице показалась жгуче-черная голова имбрины, а позади нее трое запыхавшихся ребят. Жестом она поманила остальных на улицу. Как оказалось, для каждого из нас Талия связала что-то свое: для меня плед, смешные шапки с помпонами для близнецов, за которые они тут же подрались, жилетку для Горация, теплый шарф Милларду или свитер для Джейка. Тот вообще вышел из комнаты сам не свой и тут же обнял меня. Он был теплым, даже горячим и я не исключала того, что, читая письмо, он плакал. Все-таки все мы не железные, а он еще и столько потрясений перенес. Честно говоря, меня тоже душили слезы, когда я читала это письмо в первый раз — после известия о смерти Эйба. Это не было вторжением в личную жизнь, нет, я просто хотела сама подготовиться к тому, что предстояло сказать Джейку и что сделать. Когда мы спустились во двор, на ровном газоне стояли качели, которые, как я думала, в землю воткнула именно Бронвин, и качели-доска. Дети тут же влезли и на одни и на другие, все радуясь тому, что теперь у них действительно будет настоящая детская площадка. Эмма вышла последней и протянула Алме футляр в котором, я уже знала, лежала новая трубка. На нее мы скидывались всем домом и происходило это примерно так: Летающая девушка собрала нас всех, как могла, у себя в комнате и объявила что «Нужно собрать деньги на подарок Птице. Собираем энную сумму денег (на вопрос почему именно энную, она пояснила, что чем больше — тем лучше). Дарить будем трубку, потому что старая сильно потрескалась, испортилась в воде, пока плыли на корабле и вообще она никуда не годится». Вместе с Миллардом, который лучше всех остальных знает этот город, она отправились за подарком и вот сейчас Эмма держала его в руках. Нам она категорически показывать его отказывалась, ни на что не ссылаясь. Просто уходила от темы и все, что потом никто не возмущался ибо делала она это невероятно искусно. Все мы хором поздравили Мисс Перегрин с Новым Годом и по очереди обняли. Прослушав объявление по радио и, под бой курантов Биг-Бена, загадав желание, мы долго уговаривали имбрину отвести нас в мое настоящее, чтобы хоть глазком глянуть на салют. Так как делали это все ее воспитанники, женщина быстро сдалась, потому что даже у меня от такого гомона загудела голова. Тому, как младшие загадывали желание стоит уделить особое внимание: они приготовились еще за минут эдак пять до всего мероприятия, сложили руки на коленках и шикали на каждого, кто пытался заговорить. К слову, Хью предложили написать свое желание на бумажке и, затушив его в стакане с соком (шампанское нам выдавать Птица отказалась от слова «категорически»), на что он согласился. Уже в который за день раз я пожалела, что не имела при себе камеры или хоть фотоаппарата, чтобы заснять ну просто такой кадр! В общем, дети не находили себе места, а юноша аккуратно раскладывал на столе стакан с соком, спичку, которую он предусмотрительно вынул из коробка, карандаш, клочок бумаги, который невесть где он взял и, собственно, сам коробок. Наконец, куранты начинают свой отсчет, а вместе с ними и в комнате начинается настоящее веселье. Воцаряется тишина, нарушаемая только звуком смыкаемых-размыкаемых губ, что желания шепчут. Я зависаю. Вот просто, как старый компьютер потому что до этого не смогла придумать желание и сейчас судорожно выбираю варианты. Под последний удар Биг-Бена я решаюсь:Хочу, чтобы все закончилось хорошо.
Потому что мы, как герои книги, потому что все, происходящее со Странными, кажется совершенно нереальным, написанным автором с бурной фантазией. А я хочу, чтобы этот автор был милостив к нам и позволил жить счастливо. Хью мечется, обжигает палец, не успевает дать бумаге догореть и выпивает потемневший апельсиновый сок прямо с плавающим там кусочком записки. Потом выпивает содержимое чужого стакана, ведь не сожженная бумажка прилипла к небу и никуда не девается. В результате все смеются, а юноша во рту бумагу жует и выплюнуть боится — вдруг не сбудется. На улицу я впервые за такой долгий срок надеваю настоящую одежду — варежки, подаренные мне, как я предположила, Горацием, а остальные ребята наряжаются в его подарки и те, что связала Талия. Чтобы увидеть салют и услышать взволнованный гомон празднующего города, нас не нужно ждать попутку до Лондона — достаточно просто выйти из петли. В Дартфорде тоже шум, гам и веселье. Мы двигаемся до одной из площадей, где сейчас проходят народные гуляния, и наблюдаем, некоторые особо смелые присоединяются, а я только, согревая руки о стаканчик с горячим какао, который купила в одном из лотков, которых сейчас уйма, вглядываюсь в небо, взрезаемое сотней астр салюта. Пестрые, шумные, красивые. И, кажется, я по-настоящему счастлива.