Давай, Эмма, ты же хотела скинуть пару килограмм.
Они питаются какой-то мерзкой желеобразной дрянью, отдаленно похожей на собачий корм, глотают, не жуя, а потом, подавляя рвотные позывы, крошат зубы о трехдневный хлеб, которым в пору забивать гвозди. Не к такой жизни Странные стремились, нет. Гораций, который так хотел бы остаться с этим мужчиной в кукольном салоне, все чаще себя ловит на этой мысли. Да, скорее всего он трус, но он еще и ребенок. А еще куда-то пропал Хью. Нет, Фиона молчит по своему обыкновению, зачаровывает вьюнок, но пальцы трясутся, как от сильного напряжения и в горле ком. «А Истории о Странном и Неизведанном оказываются не просто сказками детям на ночь, а путной вещью» — ловит себя Миллард на мысли, когда прыгает внутрь скалы в виде огромной головы. Там внизу Джейкоб и, вроде, даже живой. А ещё там вода. А у невидимки просто натуральный детский восторг, на время развеявший волнение по иной причине. В этой петле в компании странной говорящей собаки по имени Эддисон, эму-рафом Дердрой и вообще настоящим Странным Зоопарком, они наконец едят. Едят будто впрок, наперед, ведь потом неизвестно, когда выпадет еще такой шанс. В приятной тишине, спокойствии они проводят ночь и Горацию как-то не хочется возвращаться в Лондон времен войны — при мысли об этом немеют кончики пальцев и сводит живот. Вот тогда он колеблется. Будь Гораций хоть трижды трусом, таковым он сам себя считать не будет. Он просто рассудительный, он просто менее безрассудный. Тем не менее, прочие Странные так не думают. Они смеются, они подкалывают, они пытаются уговорить пойти с ними. Не бросать семью. В итоге вместе с заболевшей Клэр оставляют Фиону. Она прощается с Хью, как в последний раз, потому что знает, что он действительно может стать последним. Герман молча подходит к Клэри, вдыхает запах ее мягких платиновых локонов, пару раз хлопает ее по плечу как бы ободряюще и уходит. Извинился бы «Прости, надо идти», приободрил бы «Всё будет хорошо», сожалел бы «Я бы с удовольствием остался с тобой», но он молчит. Молчит как рыба. А зачем раскрывать рот, если у этой девчонки два? Зачем произносить слова, если и без них все понятно? У Эммы незаметно для всех дрожит подбородок, когда она держит благородную птицу в руках и понимает, что времени осталось катастрофически мало. Три дня. Три дня и все. Но три дня это, наверное, много. Три дня — это целая жизнь.***
За каждым из них приходят. Каждый день за ними приходят. У обреченных есть клеймо — они лишаются умения использовать свою странность. В этом плане я эгоистка, ведь давно поняла в чем дело и не беру в рот ни крошки с прошлого полудня. Только то, что я предупредила ребят о том, как они теряют свою странность и становятся уязвимыми ничего не меняет. Они не могут отказаться от еды, ведь и так во многом себе отказывают. Я тоже не могу, но стараюсь. Не есть целый день — много. И я кусаю пальцы, ногти, губы — все, лишь бы не кусок хлеба, отдающий немного сладким — отваром с цветком папоротника. У меня, почему-то, не возникает вопросов о том, откуда они берут столь ценную вещь. Ученые, а значит и философский камень создадут при желании. Иногда, забирают по одному Странному в день, а иногда и по несколько. Все проверяют: кто озадачен — пропал. А у меня на полу камеры только меняются тарелки. Каждая моя встреча с Каином начинается со слова «Раздевайся». Мерзкого такого слова, от которого по телу дрожь и почти выворачивает наружу. Подгибаются ноги, хочется убежать, но я только через широкий ворот спускаю сарафан вниз. Сначала я не понимала куда девается мое нижнее белье, которое являлось метаморфозой и пару раз отказывалась снимать одежду. Лиловый синяк на скуле до сих пор служит воспоминанием. Вообще у меня появилось много синяков — на резко так четко проступивших ребрах, ногах, боках, руках — везде. За непослушание здесь бьют. Это я уяснила. Я дрожу, как осиновый лист, когда меня буквально насилует этот взгляд колючих седых глаз. Надеюсь, когда-нибудь он их лишится. Он глядит на меня внимательно и жадно, так мерзко и почти больно, что я невольно начинаю прикрывать себя, хотя знаю, что Каину это не нравится. Иногда за это он бьет меня, а иногда воркует «Ну, ну, милая, убери руки, покажи себя» и тогда мне хочется, чтобы он ударил меня, но прекратил это говорить. В своей камере я долго царапаю те места, где меня касались его сухие горячие ладони, стараясь содрать с себя это омерзительное чувство. Ещё мучает мысль о том, как же я после такого буду с парнем? А буду ли? В таком случае я хотела бы остаться в этой клети до самого конца своей короткой жизни. Он говорит мне раздеваться каждый день, каждый раз, когда я прихожу в эту лабораторию, в которой пахнет бинтами и болезнью, словно ищет в моём теле изменения. Я нахожу их достаточно часто, чего только стоят многочисленные сине-лиловые кровоподтеки. Еще начали сильно проступать голубые, как небо, которое я больше никогда не увижу, вены. Они вьются, расходятся, как ветви зимнего дерева, и так же холодно. Кажется, меня уже не согреет ничего. Даже Самаэль, который, когда выдыхает, выпускает облачко пара. Его сегодня забрали. Самаэля и Агату называли Ромео и Джульеттой. О, они сильно любили друг друга. По ночам, когда я не могла уснуть под гнетом стотонных мыслей, было отчетливо слышно, как девушка делится с ним своими переживаниями и страхами, а Странный её утешает и приободряет. Рассказывает, как они сбегут, как покинут это треклятое место и снова будут гулять по какой-то там аллейке, которая для них значит много. Сегодня утром, когда нам приносили завтрак, к которому притрагиваться я не планировала, к моей камере подошел Тайлер с тарелкой и присел на корточки. По прозрачному материалу клетки прошлась вибрация от его стука — так он пытался привлечь мое внимание. — Эй, перевертыш, — зовет он, и я нехотя подхожу. Сажусь так же на колени и смотрю ему в глаза. В эти ужасные глаза цвета молока. — Почему не ешь? — Нет аппетита, — откликаюсь я, стараясь не смотреть на такую резко ставшую аппетитной серую кашу, ломоть хлеба. — Второй день подряд? Не дури меня. Никому здесь не выгодно, чтобы ты загнулась, да и ты, думаю, хочешь жить. Жить и есть. — После этой еды у меня пропадает моя странность, а тех, кто не может ей пользоваться забирают, — голосом обиженного ребенка наконец поясняю я и сглатываю слюну. Ее так много. — Тебя не заберут точно, — смеется он и, если только слушать голос, то кажется, словно я говорю с обычным парнем. — Еще Каин… — Он тебе ничего не сделает, ему запрещено, — заверят, словно не всё равно. — Он уже делает. Каждый день делает. Смотрит, трогает, — голос дрожит, а горло сковывает тошнота. Резко пропадает аппетит, хочется скрючиться узлом, запустить пальцы гребнем в волосы и сидеть, качаться. Как умалишенная. — Ладно, — выдыхает он. — Ешь. Ешь, я сказал, а не то весь оставшийся день проведешь без еды. Я молчу, плотно сомкнув губы. Я и так проведу весь день без еды, что мне его угрозы? Оказывается, я зря храбрюсь, потому что тварь в тот же миг раздраженно забирает еду через небольшое отверстие в стене и, шепча что-то про возню со мной, уходит. До завтрашнего утра я и правда еду не вижу, а от этого перестают держать ноги. После завтрака приходят несколько вооруженных тварей и Тайлер вместе с ними. Не знаю, почему он постоянно здесь ошивается. А Самаэль буквально теряет рассудок, озадаченно глядя на свои руки, и всё твердя: «Холодные, они холодные». — Ну-с, — тянет тварь, проводя пальцами по прутьям клетки. — Сегодня в зоне риска двое из вас. Сэм, выбирай, кого мне забрать: тебя или Агату. Даже отсюда я вижу, как округляются его небольшие глаза, как он несколько раз поглядывает, будто бы опасливо, на девушку справа, а потом кивает. — Меня, — и Агата срывается на крик. Истошный и полный боли, который я не слышала никогда в своей жизни. Сперва она зовет юношу, просит забрать ее вместо Самаэля, а потом просто воет от безысходности, когда парня уводят под руки. Последнее, что он сказал, было теплое «Встретимся на аллее», от которого у меня защемило сердце. До меня её крики доносятся даже через закрытую плотную дверь, когда меня с «Ох уж мне эти подростки», выводят из клетки и ведут к Каину. Будто кто-то схватил за хребет между лопаток и тянет вниз. Так и стою посреди комнаты, наблюдая за суетой Уоррена и неторопливыми движениями мужчины. Когда лаборант поворачивается ко мне, я вздрагиваю — все его лицо представляет собой месиво оплавленной кожи, будто куклу лицом поднесли к жаровне. Не возникает вопроса за что его так, ведь если сделали — значит надо. И не жалко. От голода и осознания того, что сейчас будет, трясутся руки. — Раздевайся, — говорит мне Каин свои противным липким голосом, и я, давя в себе зарождающиеся всхлипы, спускаю по плечам грубый сарафан. Голова в сторону, плечи трясутся и спрятаться негде. Я могла бы сейчас обратиться львом и разорвать его на куски, но тогда в моем организме в несколько выстрелов твари за дверью резко повысят содержание металлов, да и сама я не смогу убить. Даже тварь, даже Каина. Его шершавые руки очерчивают контуры моих ребер над животом, большим пальцем по ключицам, надавит на синяк на плече, заставив меня съежиться, а потом нажмет на выпирающую тазовую косточку. Вдохнет запах волос у шеи, и я почувствую влагу на глазах. Своим крючковатым пальцем он зацепится за чашечку бюстгальтера, потянет вперед, и я постараюсь вырваться. — Не надо… пожалуйста, — тихо и отрывисто, а следом сильная пощечина, что я отшатываюсь в сторону, хватаясь за мигом покрасневшую щеку. Каин называет меня грязными, мерзкими, обидными словами. — Тупая химера. Заткнулась бы — лучше было. Натягивай, — и кидает мне сарафан. Потом хватает за запястье и, почти выкручивая, ведет за собой. — Пойдем, покажу, что тебя ждет. Я плетусь неловко, семеня, потому что не успеваю за его широким шагом, а мы минуем несколько лабораторий, одна страшнее другой, и заходим в комнату, которую я прежде не видела. Здесь стоит несколько кроватей, к которым были привязаны Странные люди. На полу в углу сидел мужчина с поистине безумным взглядом. Он смеялся, хотя на его лице не было улыбки. Он перебирал торчащие в разные стороны волосы на голове, и провожал меня взглядом, от которого становилось не по себе. Его глаза напоминали осколки черного льда. На одной из кроватей лежал полностью обездвиженный Сэм, который мог только вращать глазами. — Ривер? — спросил он обессиленно. Я кивнула, но подойти не решилась, опасаясь реакции Каина. — Это, дорогая моя, называется Чистая комната. Тут происходит Чистка. — Что? — переспросила я, не совсем понимая смысл его слов. — Чистка — это отделение от Странного человека его второй души. Она находится вот здесь, — он провел пальцем по стопе юноши от пятки до середины подошвы. — После я покажу тебе, что случается со Странными, у которых забрали вторые души. — Ничего хорошего, — догадалась я. Тем временем несколько медсестёр зашли в комнату и, проверив удерживающие ремни на теле Самаэля, что-то вкололи ему в шею. — Что это? — Успокоительное. Иначе, он потеряет сознание от болевого шока, — пояснил неожиданно мужчина. Его рука отпустила меня и теперь лежала на спине, постепенно спускаясь ниже. Хотелось убежать, но я была вынуждена стоять ровно и смотреть. — Мистер Ворст, пациент ещё не отошел от действия блокатора, дождаться прекращения реакции? — спросила одна из женщин в дурацком чепчике, которая держала в руках на зажиме ватку с коричневым антисептиком. — Добавить блокатора, чтобы хватило до окончания Чистки, — сухо ответил Каин, большим пальцем поглаживая мою поясницу. Я была в одном шаге от того, чтобы закричать и скинуть его руку. — У него сильная странность, мы не сможем провести процедуру пока он будет способен к действию. Я дернулась и ойкнула, когда он резко сжал мою ягодицу, а грудь часто затряслась. Как же мерзко… Хочется разодрать себе кожу в кровь, снять её толстым слоем с мышц, чтобы не осталось тех незримых следов этих отвратных прикосновений. Лицо бело, как мел, а губы дрожат. На ноге парня по намеченной линии делают глубокий надрез, и я отворачиваюсь, часто дыша. Когда я снова перевожу взгляд с белого медицинского халата этого мерзкого человека на Самаэля, у него в ноге торчит игла, из которой по пластиковой трубке что-то черное стекает в предназначенный для этого резервуар. Алая — такая яркая — кровь пачкает белый пол, а я прижимаю ко рту руки, губы немеют и мутится сознание. Ноги перестают держать, и я падаю в обморок. Всё кажется мне несколькими секундами и не видно никаких снов, не слышно ничьих голосов, только щеки почему-то болят. Прихожу в себя, получая очередную неслабую пощечину, а в носу жжет от резкого запаха нашатыря. Морщусь и привстаю на локтях. — Хватит, — говорю я, когда Каин снова заносит руку для пощечины. — Хватит, я пришла в себя. — А это уже в воспитательных целях, чтобы не выпендривалась и ела, — несколько сильных ударов рассекают губу ближе к складке, она сильно болит, припухает и кровоточит. Небольшую проступившую каплю я вытираю прямо так, рукой, на языке чувствуя металлический вкус. Противный. Перед носом буквально оказывается кусок хлеба. — Ешь, а то еще раз ударю. И я, конечно, принимаю из его рук еду, сначала пробуя ее совсем чуть-чуть, только на вкус, а потом на запах, хотя отвар не имеет специфического аромата, а когда желудок сводит в больном спазме, принимаюсь жевать, откусывая большие куски. Этот ломоть абсолютно чистый, без папоротника и любых других примесей, так что я съедаю его быстро и с удовольствием. Живот крутит от голода. У меня снова берут анализы (кажется, что всей кровью, которую я сдала, можно хорошо неделю кормить среднестатистического вампира) и отпускают. Я очень хочу умереть. Никогда так не хотела. До судорог в мышцах, до рта в беззвучном крике, до соглашения на все, до сдирания кожи ногтями. Меня словно ударили током — на полу возит, как ужа на сковородке, а пальцы — скрюченные ветви дерева. Я хочу домой, чтобы все было, как раньше. Пусть даже хуже, пусть меня ненавидит Енох, пусть до меня домогается Миллард, пусть делают что угодно. Я не хочу, чтобы у меня отбирали душу. Под вечер я сижу у стены и пусто бьюсь о неё затылком, все равно камера пуста — мальчика с волосами дыбом забрали вчера после обеда. Уже я рассказала Агате о том, что происходит в Чистой комнате, и она так похожа на меня. Такая же желающая умереть, совсем неживая, обреченная, сломанная. Она говорит, что хочет пойти следующей, чтобы еще хоть раз взглянуть на её ангела смерти. Самаэль для такого, как он — символичное имя. Ангельское имя Дьявола. Когда утром приносят еду, я так и сижу у стены, заснув в этой неудобной позе. Больше не устраиваю себе принудительных диет, потому что чувствую, что ещё немного — и просто отправлюсь на тот свет, ем быстро, почти не жуя, а спустя полчаса замечаю, что все так же могу пользоваться своей странностью. Это пугает больше беспомощности. Весь этот день я чувствую себя чертовым Уэйдом Уилсоном — через меня пропускают ток, топят, заставляют переносить невероятные перепады температур, бьют до полусмерти и все заставляют держать одну и ту же метаморфозу на своем теле. Каждый раз «процедура» оканчивается тем, что ко мне, еле живой, приводят маленькую девочку лет десяти, которая своим светом из ладоней заживляет все раны. Правда, после тока все ещё коротит, и боль никуда не девается. Каждый раз я мечтаю лишь о том, что этот тупой лаборант пережмет рубильник и пустит по мне двести двадцать, что волосы опаляться, зато остановится сердце и все сразу прекратится. Так больно, так страшно, так пусто. Я трясусь не по своей воле, а потому что у меня просто передоз эмоций, причем не самых приятных. Каждый раз ко мне крепят странные датчики на присосках и Каин не упускает возможности полапать меня под разными предлогами. Кажется, после этого я уже никогда не могу смотреть на своё тело и представителей противоположного пола без содрогания. Под конец дня я не могу ходить, перебираю волосы выгнутой странно рукой, трясусь и что-то шепчу. Кажется, свихнулась. Но я просто пытаюсь попросить Бога, если он есть, поскорей забрать мою жизнь. Когда возвращаюсь в камеру, то во всем помещении я одна. Гуляет завывающий ветер по полу, но я его лишь слышу, не чувствую из-за плотных стен. Тогда, когда приходит осознание, что я катастрофически одна, что никто не поможет и не придет, я снова становлюсь слабой и плачу. Долго, глотая слезы, пока не начинает колоть лицо, словно иголками. В полутьме поблескивают металлические кольца на пальцах, и в голове появляется идея. Не слушающимися от волнения пальцами, я разгибаю одно, размер которого можно было регулировать, и быстро-быстро затачиваю его о бетонный пол. То оставляет полосы на поверхности, но становится достаточно острым. Судорожно вдыхаю и приставляю своеобразное лезвие к запястью. Вены видно слишком хорошо, чтобы промахнуться. Оно холодное, не нагретое онемевшими пальцами, оно слегка съезжает с оси, потому что руки дрожат, а я смотрю. Смотрю и смотрю, словно это заставит предмет двигаться, но ничего не происходит. Пытаюсь заставить себя сделать порез, но мышцы словно залили бетоном. Из горла вырывается отчаянный крик, и я бросаю кольцо в сторону. Оно отскакивает от стен и приземляется где-то в другой стороне камеры. А я просто лежу на полу и плачу. Почему такая слабая? Почему такая трусливая? В груди больно от безысходности и я совсем не хочу признаваться себе, что хотела бы, чтобы здесь оказались ребята из моей петли. Я не должна желать этого, ведь тогда и они будут под ударом, тогда и их душа будет частью наркотика во флакончике, но я эгоистично этого хочу. На следующий день что-то отвлекает Каина от привычной процедуры созерцания моего полуобнаженного тела, и он, оборачиваясь, уходит к Уоррену, что дает мне шанс. На ходу туманизируя одежду, я подбегаю к стойке, которую заприметила давно, и хватаю с нее острый скальпель. Не знаю, что будет дальше, главное, что я это сделаю. Доктор Ворст только и успевает опомниться, когда я с таким наслаждением погружаю лезвие скальпеля в его руку. Оно натыкается на кость, и тогда я помогаю себе второй рукой, хлопая сверху по ручке. Мужчина издает вопль, от боли почти не помня себя, он оседает на пол и бьет здоровой рукой по столу рядом со скальпелем. — Не смей двигаться, — твердо говорю я Уоррену, который хотел было смыться куда-то, и он, запуганный Каином, замирает на месте, поднимая руки. Резким движением вынимаю нож из одной руки и втыкаю его в другую, теперь уже между костей, но, судя по характерному хрусту, задевая сухожилия. Теперь он больше не сможет трогать меня, он не сможет… Чувствую резкую боль в спине и сама оседаю на пол.***
— Какова девчонка, — хмыкает кто-то, и это первое, что я слышу, когда прихожу в себя. — Дря-я-янь, — тянет Каин, голос которого я теперь на всю жизнь запомню. Открываю глаза и вижу перед собой порядком лысеющего человека с маленькими глазами и носом, похожим на старый истертый ластик. — Здравствуй, мое имя Каул, — спокойно и вежливо произнес мужчина и помог мне сесть. После всего произошедшего, я не совсем понимала, что творится. Ко мне тут же рванул Каин, руки которого были забинтованы. Его глаза горели пугающей яростью. — Я… я убью тебя! — взвизгнул он, но тут же был усмирен тем, кто представился Каулом. — Успокойся, сам виноват. Я говорил тебе угомонить свое либидо рядом с ней. Эта девочка нужна мне здоровой и, черт тебя подери, вменяемой. Радуйся, что она уже покалечила тебя, и я трогать не стал. — А где я? — спустя долгое молчание, запинаясь, спросила я. — В моем кабинете. Встать можешь? Пойдем, поговорим, — я поправила платье и поднялась. — Скажи, Ривер, ты слышала про Библиотеку Душ? — Нет, а должна была? — я чувствовала себя немного неловко, а еще совсем странно. — Раз ты Странная, то да. Ладно, я расскажу. Несколько тысяч лет назад существовала особая петля, куда после смерти отправлялись Странные люди. Это было нечто вроде библиотеки, в которой вместо книг хранились странные души. Видишь ли, это — весьма драгоценная вещь и запас её ограничен, так что в конце жизни мы должны вернуть ее назад. В библиотеку, а не уносить с собой в могилу. Древние считали, что человеку положен лишь ограниченный запас странных душ и каждый раз, когда рождается Странный человек, он берёт свою душу напрокат. Итак… Существовала эта библиотека. Но однажды кто-то решил, что проникнуть в эту библиотеку можно, даже если ты не собираешься умирать. Этот человек ограбил библиотеку и взял себе самые мощные души. В конце концов, хранители библиотеки убили этого человека, но слух о том, что души можно взять просто так распространился по планете, как эпидемия. Наступили мрачные времена, когда чуть ли не каждый пытался попасть в Библиотеку, на нее организовывали крупные набеги. В течение короткого периода люди жили в ужасных разрушениях, бедствиях и страхе. Контроль над библиотекой переходил из рук в руки и вот, самопровозглашенный хозяин Абаттона погиб, а тот, кто его убил так и не смог найти Библиотеку. Она исчезла. А я, спустя долгие годы поисков все-таки смог найти город Абаттон, в котором она скрыта. Но чтобы открыть эту петлю, мне нужна ты. — Но я не имбрина, — попыталась я возразить. Почему-то тряслись коленки. Нервное. — Это ты так думаешь, — он улыбнулся, а я решила, что улыбка его больше похожа на оскал и совсем не красит такого человека. Тварь, если быть точнее. — Вы имеете в виду… — я не решалась договорить. — Пока ты была без сознания — один из солдат вколол тебе хорошую порцию снотворного, так как я запретил наносить тебе вред — я позволил себе провести исследование и обнаружил одну очень интересную вещь. Ты метаморф, Ривер, но ты же и имбрина. — Как такое возможно? — Три души, — коротко пояснил он. — Обычно вторая душа Странного человека находится в правой стопе, а у тебя мы нашли точно такую же в левой. Это так же объясняет изменение твоего тела внутри петли. Ты ведь сильно похудела за это время, да? Так вот — в петле не худеют и синяки не остаются на неделю. — Что вам нужно в Библиотеке? — дрогнувшим голосом спросила я. — Души. Сильные души. И власть, конечно, — он сказал это так спокойно, будто делал заказ в забегаловке, а не рассказывал мне свои планы по захвату мира. — А с чего вы взяли, что я соглашусь сотрудничать? — У нас Мисс Перегрин, — развел он руками, но на меня это впечатления не произвело, по крайней мере внешне. Сопоставив все «за» и «против», я решила, что жизнь одной имбрины не дороже судьбы целого мира. — Если выбирать между ей и миром, я выберу мир, — это я постаралась сказать как можно спокойнее, словно ничего не стоило. — А еще твои дорогие друзья. Сколько времени прошло, неделя, полторы? Они исколесили почти весь Лондон и сейчас мои товарищи везут их сюда. Бедные дети постоянно беспокоились и говорили о тебе, — он картинно приложил руки к груди и состроил страдальческое выражение лица. — Видишь ли, притворяться Алмой в облике птицы оказалось не так уж и сложно, когда сам от сестры перенял некую Странность. Что? От сестры? — Вы брат Мисс Перегрин? — спросила я неверяще. — Именно. А ты — девочка. Подросток, точнее и совершенно точно неравнодушна к кому-то из тех парней. Я прав? Я прав, — он сказал это так довольно, что захотелось ударить. Себя. По лицу. — И ты ведь не хочешь, чтобы им пообедала пустота? Значит, будешь слушаться. А сейчас я хочу показать тебе, что будет потом. Он широким и приглашающим жестом отворил дверь Чистой комнаты. Да знаю я, знаю… На кроватях я увидела ребят, что несколько дней делили со мной темницу. Они извивались в своих путах, а на лицах было изображение чистой муки, словно им снился кошмар. Каждый из Странных людей двигался именно так, словно пытался уйти от иглы в стопе, словно сопротивлялся. У меня все похолодело. — Видишь ли, мало одной только могущественной души, если за пределами петли тебя ждет резкое старение. Поэтому мы используем еще и твою душонку. Её так же выцедят из тебя и мы что-нибудь сделаем с ней. Что-нибудь ужасное. А после этого ты станешь овощем. Практически, — Каул провел меня в другую комнату, где находилось несколько человек, а в одной из камер сидела женщина. Ее лицо не выражало абсолютно никаких эмоций, глаза глядели вперед, но сквозь. — Это имбрина, у который мы взяли душу. Зовут ее мисс Глассбилл. Если я не ошибаюсь. Её тело ей не подвластно. То есть мозговая активность полностью в норме, но двигаться она может только при чьей-то помощи. Если её поднять, она будет стоять, а если повести — пойдет. Иногда у неё текут слезы и это единственная реакция, которую мы смогли уловить. Знаешь, это именно та ситуация, когда живые завидуют мертвым. — Со мной будет то же самое, — даже не вопрос — глухое утверждение. — Да. Только когда зависит от тебя. Если будешь послушной — поживешь ещё, может, даже увидишь своих друзей, попрощаться дам. А если нет, то откроешь Абаттон насилу и сразу в Чистую комнату. Какой исход тебя больше устраивает? Самое странное и даже немного страшное, не то, что я стану такой, не то, что должна буду открыть Библиотеку Душ, не то, что после этого Каул завладеет всем миром, а что я хочу увидеть Еноха. Хочу попрощаться. Хочу, чтобы он меня назвал как-нибудь обидно, чтобы это отрезвило. — Первый. Первый исход меня устраивает. Что я должна буду делать?