Как мальчишка, ей-богу.
На девушку сыпятся один за другим удары, но Енох ничего не может сделать и ненавидит себя за эту беспомощность, а потом ее куда-то уводят. Юноша боится, что она больше не вернется, но большие карие глаза доходчиво объясняют, обещают. В них виден расчет и уверенность в грядущем. Ее глаза, как погода в Лондоне — колючие, холодные теперь, тусклые и влажные. Красивые, и О`Коннор слишком часто ловит себя на мысли, что в них смотрит. Не должно быть так, нельзя, не надо. Перестань. Милларду странно. Такая… не такая, эта девушка Кали. Такая нежная, хрупкая и воздушная, эта девушка Кали. Такая невозможная, эта девушка Кали. От неё у невидимки кружится голова. Она слишком хрупка для всего этого, её всё время хочется защитить, и не стой между ними решетка — Милл сделал бы это. И это не «запудрила мозги», «вскружила голову, ведьма», как у Еноха, а просто «влюбился». Как у Милларда. Он не думал, что бывает так просто и быстро это, легко, но теперь юноша дышит ею. Этой девушкой Кали. И видит она его. Ну, как видит — громко сказано. Она ведь эхолот, а значит лишь очертания, — слепая — но видит. С ней Милл не чувствует себя каким-то обделенным, неправильным. С ней все на своих местах. И парень держит ее холодную руку через решетку в камере, сжимает крепче, даруя надежду и хоть какую-никакую, но защиту. Старается дать. А Ривер думает, как много еще не успела сделать.***
Я стояла, как провинившаяся школьница перед директором, когда Тайлер ввел меня в кабинет к Каулу. — А ведь был у нас четкий порядок. Вот надо было тебе дергаться? Сколько на твоем счету уже провинностей? Было две, стало три. Я ведь говорил, что будет, когда их станет три. Но ты умная девочка, выкроила себе времени за счет эссенции. Ничего, завтра утром все равно тебя очистят. Полностью. Ты поняла меня? — крючковатые пальцы с вздутыми фалангами сцепляются на моем подбородке, поднимая его вверх и тем самым заставляя заглянуть в эти ужасные белые глаза. Нет их хуже. — Поняла, — скрежещу я зубами, после чего меня отпускают. Это все в сумме занимает не больше пяти минут, но я уже успела морально несколько раз умереть. Когда вхожу вновь в помещение с камерами, слышу несколько, как один, облегченных выдохов. Не хочу говорить, не хочу. В груди пусто, там давит, так что-то змеей ворочается, а на плечи давит груз не сказанных слов. — Что было? — спрашивает Енох неожиданно после долгой тишины. Я думаю, что он хотел дождаться, пока это спросит кто-то другой, но все молчали. — Ничего, — тихо отвечаю я. Ночью не сплю, только сижу, качаясь из стороны в сторону, и стараюсь запомнить лицо каждого из ребят в деталях. В особенности одно, которое во сне не такое уж и надменное. Я или они? Я или они? Я или они? Они. Жизнь одной имбрины не дороже нескольких Странных жизней. Но так страшно, но так хочется жить, что под утро даже не кричу и не вою — вопль застрял в груди, и его сейчас хоть когтями выдирай. Толку ноль. Я хриплю, хочу ударить себя по груди, где так неприятно, пусто, больно. Слезы в глазах застывают фальшивой улыбкой, которая должна успокоить была ребят, но выходит наоборот. Потеют ладони. Странно осознавать, что через какие-то пару часов ты перестанешь существовать. Просто умрешь, и это в лучшем случае. А на языке вертится наконец сложенное из пазлов в три тысячи деталей «Я влюбилась в Еноха О`Коннора». Оно сдавливает тисками горло, и хочется рыдать. Я без сил, без эмоций, без чувств, ведь они — через край. Прорвало хлипкую плотину. Сама не своя. Взглядом обвожу каждого из присутствующих и чуть не плачу. Почти вплотную к перегородке. — Енох, — сухое, пустое. Он откликается, придвигаясь ближе. На лице нет спеси. — Я не хочу умирать. Лбом в холодный материал. Звуки через вату. Кажется, там, в груди, что-то все-таки остановилось. Голос хриплый, в нем все чувства. Енох там, кажется, что-то уже кричит мне, потому что никак не может дозваться, а я молчу, только гляжу на него снизу вверх и улыбаюсь. Впервые так искренне ему улыбаюсь. Жаль, что ничего так и не будет. Не будет у нас счастья, не сложится. — Похорони меня раньше времени. Прости, что так. И сотню, которую я должна Горацию, отдай. Вижу, как он обомлел. Замолчал, рот в ровную «о», а потом снова в крик. Только мои последние слова вторили в такт гулкому стуку берцев по бетону. Они, как самый четкий в мире метроном. Кажется, у меня едет крыша, ведь когда грубо хватают под руки — улыбаюсь. — Странные дети, для меня было честью с вами познакомиться. Жаль, что так вышло. Может, у вас все сложится, — шагаю резво, по сторонам не гляжу. Ломаюсь красиво. — Куда её? — спрашивает Бронвин, это доносится как-то отчужденно, как не до меня. — На Чистку, — резво отзывается один из сопровождающий меня охранников, и я уже не слышу зовущих криков. По щекам не текут слезы, их просто нет. Словно высохли все. Я так рада, что сказала, так рада. Все правильно сделала. Так и должно было быть. Мама, как же хочется жить. Меня заводят не в Чистую комнату, а в кабинет к Каулу, и я откровенно не понимаю, что происходит. Там нас столе стоит стакан дымящегося чая и яичница. Меня оставляют один на один с этим ужасным человеком. — Присядь, — жестом приглашает он меня. Стул стоит как раз напротив еды, а мужчина на другой стороне стола. Обивка такая мягкая, когда все-таки присаживаюсь. Руку протяни — коснешься твари. Убийцы. Моей. — К чему весь этот цирк? — недоверчиво спрашиваю я, косясь не на него, а на тарелку. Желудок скручивает в приступе голода. — Знаешь ли, я зависим от эстетической составляющей процесса. Ты ведь не завтракала? Поешь, — когда я недоверчиво гляжу на брата Птицы, тот заходится в скрипучем и кашляющем смехе, от которого на затылке шевелятся волосы. — Думаешь, там яд? Не смеши. Тебя ведут на Чистку, к чему облегчать участь? Мы ведь твари. Это будет последняя еда, которую ты съешь, так почему бы ей не быть вкусной? Я с недоверием беру в руку вилку (металлическую, кстати. Он что, совсем меня не боится?) и отхлебываю чай. Сладкий. — Ведь то, что ты исполнила вчера изначально было обречено на провал. И ты это знала. Мне интересно, зачем ты подставила себя под удар, — столовый прибор замирает в нескольких сантиметрах у рта. Все до этого съеденное от волнения начинает проситься наружу. Вилка падает на тарелку и все, что было на неё нанизано разлетается по посуде. Большой глоток напитка обжигает горло и дает времени придумать хорошую отговорку. К сожалению, я тупа и ничего не идет в голову. — Не пойму о чем вы, — голос хрипит, и я прочищаю горло, пока тянусь за порцией пищи. — Не переживай, Ривер, это не повлияет на итоги. Тебе уже готовят койку, порядок изменен, и я не стану менять его снова. Так зачем тебе все это? Я думал, ты хочешь ещё немного пожить. — Они тоже хотят, — сухо отзываюсь я. Каул и так все скажет за меня. — Ах так. Ради друзей? — Чистка, обработка моей души — всё это займет время, и вам некогда будет заниматься амброзией. А значит, мои друзья не будут тронуты, — есть совсем не хочется, и я отодвигаю от себя тарелку, в которой еще половина осталась. — Мне не нравится все это представление. Почему бы нам просто не начать? — Так торопишься кончиться, как человек? — Расстроены, что я не молю пощаде? — хуже они мне не сделают, так что могу позволить себе и поязвить. — Я не любитель подобного в отличие от Каина, — махнул мужчина рукой. Я шла рядом с ним, как с другом, и тварь знал, что я никуда не сбегу, что бы мне не прочили в Чистой комнате. Да и он не подумает отпустить ту, что так вокруг пальца обвела.Смертники и дамы вперед.
Мне запястья и ноги до лодыжек протирают спиртом, который холодит кожу, а в вену вставляют систему, которая должна активизировать мою странность на максимум, чтобы на «выхлопе» можно было получить больше силы и действенности от того, что собираются делать твари. А у меня глаза зажмурены и вопрос: смысл был спасать ребят, если я сейчас обрекаю их на смерть, практически добровольно помогая тварям? Но мне бы для них хоть день выкроить — и то чудо будет. А за это время Джейкоб и Эмма — я верю, что они ищут нас и хотят спасти — успеют. По крайней мере, должны. После капельницы всё, как в тумане, через вату, но я кричу, когда пятку разрезают скальпелем, а вслед за этим в шею что-то вводят. Сперва тело максимально, до боли, напрягается, а потом расслабляется навсегда. Темнота окружает, заходит со всех сторон, даже с тыла. Теперь я ее пленница. Никогда в жизни не тянулось так долго время. Никогда в жизни мне не было так больно. Это как дрема. Когда звуки из реальности перекликаются со сном, и пара слов, которые ты произнес в голове, могут случайно сорваться с губ. Сорваться… С меня будто срывали кожу. Эта боль не была похожей ни на одну из тех, что я испытывала ранее. В девять лет упала с дерева и сломала ногу? Не то, эта слишком тягучая. Обожгла руку? Нет, эта более тупая. Прошила палец? Эта слишком острая, колючая. Шла на Чистку, попрощавшись с парнем, в которого влюблена? Похоже, но тоже не то. Я чувствовала свое тело, словно как чужое. И не преследовали кошмары или вообще хоть какие-то видения, нет, только густая боль. Тягучая, как мед и колкая, как шило. Но все равно не хуже непринятия Еноха, осознания того, что лишнее время тянула дирижера за фрак и упустила. Все упустила. Это лишает рассудка, не дает нормально функционировать. Хочется умереть, но, думаю, что это лишь начало. Будет и хуже. Было хуже, когда из ноги убрали трубку, по которой стекала душа, и поставили капельницу. Я начала постепенно возвращаться в себя. Открыла глаза, но не увидела ничего. Потом опустила взгляд и увидела свои руки. Худые руки с тонкой сетью вен и грязными ногтями, множеством мелких шрамов на пальцах, легким тремором. Но так не должно было быть. Пытаюсь согнуть пальцы, и они подчиняются. Все шевелится. Ноги поднимаются, голова вертится. Тогда я осматриваюсь. Вокруг все темное. Серый потолок, черный пол и почти черные стены. Вот и подвох. Закрываю глаза, тру их, а вместо темноты вижу медсестру, что кружит передо мной, Каина, который что-то записывает в тетрадь, слышу его голос. Когда распахиваю глаза, то снова все темное. А закрываю — Чистая комната. Я помотала головой в разные стороны и сделала несколько неуверенных шагов вперед. Удалось. Через еще несколько, руки уперлись в невидимую, но весьма осязаемую стену. Таким образом я ощупала границы своей клети, которая оказалась примерно такой же по габаритам, что и та, в которой три стены из четырех были прозрачными. Паника началась, когда меня отвезли на кресле-каталке обратно в камеру. Как оказалось, прошло больше дня. Я увидела Еноха мельком, но уже этого оказалось достаточно для того, чтобы я, отчаянно закрывая глаза, ладонями забила по стене своей клетки, срываясь на крик, в котором одно только слово — его имя, так неожиданно ставшее моим гимном. Когда вокруг этого надменного мальчишки начала крутиться вся моя вселенная? Меня завезли в середину камеры и оставили так, а потом Каул, что вез меня, громко огласил: — Дети, слушайте внимательно. Она будет вам примером как не надо делать. Кто ведет себя плохо — проходит без очереди на Чистку. — Что ты сделал с ней, ублюдок? — почти так же громко спрашивает Енох, а я съеживаюсь от одного только взгляда этих белых глаз. Меня поворачивают лицом к юноше, а на ухо голос: «Это и тебе будет уроком, дорогая». — Взгляни сам. Она все видит, все понимает, а сказать не может. Полный овощ. — Когда я выберусь отсюда… — начинает Миллард, но его перебивают. — Когда ты выберешься отсюда, то станешь материалом для амброзии, а потом вот таким же, — видимо, Каул махнул рукой в мою сторону, но я не вижу. Смотрю только на марионеточника. Тварь разворачивает меня лицом вперед уходит. Просто так уходит. А время теряет свой счет. Перестают существовать все странные, кроме одного, который сейчас смотрит на меня и зовет. Громко, протяжно, больно. Я раньше думала, что самое ужасное — боль, но теперь понимаю, что нет, что есть хуже. И название ему бессилие. Сколько не кричи — не услышит, сколько не маши руками — не увидит. Я для него застывшая картина. Худшая пытка на земле. Если бы меня попросили рассказать об этом кому-нибудь, я бы описала это так: «Настолько больно, что ты будешь корчиться, рыдать, биться головой о стену и захлёбываться своими слезами. Ни одна сигарета, ни одна бутылка не заглушит этой боли, а будет всё больше разъедать твои раны. Ты будешь разбивать кулаки, ломать всё вокруг и просто кричать, кричать на всю округу. Так дико, как будто тебя сжигают заживо. Ты не сможешь даже покончить с собой. Ты будешь биться, как раненый попугай в клетке, который хочет свободы и до ужаса же её боится. Твоя душа будет истекать кровью, а он будет тушить о твое сердце сигареты своим зовом. Это худшее, что можно испытать.» Я поверила, теперь поверила, что в такие моменты живые завидуют мертвым.***
— Енох, смирись, она умерла, всё, — пытается утешить друга Миллард, а я чувствую, как по щеке бежит горячая слеза. Как безумица хватаюсь пальцами за щеку, мажу по ней эту каплю, а она все ползет назойливо. Как у Мисс Глассбилл, как говорил Каул. — Тебе везет, что мы за решеткой, иначе я бы тебе врезал, — шипит некромант. Из нас двоих мертвый он. Абсолютно мертвый и холодный. Отчаявшийся. Я уже не могу кричать, звать, но все равно продолжаю, бессмысленно щуря глаза, чтобы видеть, крича в пустоту. Но он не слышит — а как тут услышать? — только зовёт. Мне бы хоть какой-то знак подать. Нет. Хуже будет. Сидеть и молчать. Умирать вместе с ним. Сколько-то проходит времени. Наверное, оно идет. Я считаю по приступам слез, по крикам и по зовам. Каждый раз сбиваюсь. Каждый раз больно. Сбить плечи о невидимые, несуществующие стены, сорвать голос в безмолвном крике. Не выражать ничего. Забери меня за собой, Енох, в эту чертову пропасть. Чтобы не чувствовать. Чтобы не быть. Я кусаю кулак и вою, потому что больше не могу ничего. Это — все, на что хватает. — Ривер, — снова, с надеждой. Нет, не надо, не делай, молчи. Знал бы ты, как сводит это — беспомощность. — Да нет меня! Сдохла! — кричу я в сердцах, и голос эхом отскакивает от стен. Неосязаемых, невидимых, несуществующих стен. С подбородка срывается, прочертив на щеке дорожку, ещё одна слеза. Я не хочу больше плакать, я устала. Открыв глаза, я не вижу ничего. Я не слышу никого и думаю, что так лучше. Что так легче. Правда, от тишины едет крыша, но от его голоса она поедет быстрее. Затылком — о стену. Как привыкла. Как, когда тяжело, когда плохо. Когда вот так. Мне стоило бы продолжать ненавидеть тебя, Енох, я хочу ненавидеть тебя. Моя боль — взаимная; моя смерть — взаимная; мои чувства — взаимные.