Туманизация

      Хочется не верить в то, что это все-таки произошло. Каждый знал, что это случится, каждый знал, когда это случится, но это все равно оказалось слишком неожиданным. Ее лицо без такой привычной улыбки, лукавой искры в глазах, кажется безмятежным, будто спящим. Еноху же мертвым. Знает, что нет смысла звать ее, знает, что от этого только хуже, но ее имя само собой срывается с губ. Как молитва.       Ривер, хоть знак подай.       Но на красивом лице не дрогнул ни один мускул, только слеза скатилась по щеке. Это юноша счел за знак, хотя умник Монтгомери сказал, что это может быть просто усиленное увлажнение глаз, и вообще у нее хоть слюна потечь может. Что это ничего не значит. И Енох ненавидит всех и каждого, кто пытается его как-то вразумить, потому что верит, что где-то глубоко внутри, она — все та же озорная девчонка.       Хочется рвать на голове волосы, и парень практически делает это, запуская пальцы в курчавую челку и оттягивая до боли. Должно отрезвить, но наоборот лишь вводит в грезы больше. Его разум тоже покрывается туманом, как поволокой. И он думает, что в груди-то пусто, если бы не так предательски сильно бьющееся сердце, когда некромант вновь смотрит на это бесстрастное лицо. Дергается глаз.       Это настоящая агония, как у бешеного пса в клетке, что сломает все зубы себе, пытаясь выбраться. Енох ломает свой стержень, Еноха ломает перевертыш. — Ненавижу тебя за это, — шепчет юноша гневно, когда грязной рукой утирает слезу с щеки и приказывает себе собраться. Ты должен был привыкнуть хоронить дорогих тебе людей.       И как только он не понял раньше, что будет вот так? По этим нервно бегающим глубоким до асфиксии глазам, что не задерживались ни на одном предмете кроме лиц, по перебирающим подол платья пальцам с мраморной мозаикой вен от холода, по белым дрожащим губам. Она всей своей сущностью излучала страх и желание быть нужной, поддержанной хоть в последние мгновения жизни, но даже этого Енох дать ей не смог. И, пожалуй, себя он ненавидит больше.       «И сотню Горацию отдай», — отдается в голове многократным эхом, рвет на части, как острые клыки пса. Лучше в пасть к пустоте, чем так. Лучше навсегда кануть, чем так. Зачем она сказала это? Енох думает, что это — насмешка. Судьбы. Ривер. Всех. Чтобы даже тогда, когда она дышать станет через раз, могла делать больно. Как раньше. Как всегда делала одним только своим видом, фактом существования.       Он хочет кусать кулаки и кричать, вопить на всю округу, чтобы даже в своей дьявольской башне, твари услышали его боль. Но он молчит, взглядом опустевших глаз гипнотизируя эту кукольную маску. Она ведь не такая. Не тихая, не спокойная, не идеальная, но такая правильная, влекущая.       Почти мертвая.       Смотреть на свое будущее дается тяжело всем и даже Горацию, который к этому привычен. Потому что слышать, когда является к тебе это лишь во снах — одно, а видеть воочию — совершенно другое.       «Перевертыш, дура, давалка…» — как он мог? Так — и о ней. Как семиклассник, что свою симпатию выражает дерганьем за косички и сочинением обидных песен. И она молчала. Почему? Ни слезинки ни проронила, все только отвечала, да так с задором, будто ее все устраивает. А тут убитым голосом прощается, едва ли не признаваясь в любви открытым текстом, и глядит так, что в самую душу эти глаза смотрят. А он только звал, пытался узнать, что происходит, но толком и не ответил. А сейчас какой в этом толк, когда девушка даже моргнуть лишний раз не может?       Милларду проще решить для себя, что она все, не дышит, чем лелеять в душе надежду, что не сбудется никогда, о чудесном спасении девчонки. Потому что теперь весь их мир — не сказка из книжки, а суровая кусачая реальность. Ривер, вот, заглотила с потрохами, а теперь и в сторону остальных зубы свои игольчатые и острые скалит. Тут бы не прозевать.       Дни у Еноха не идут и не стоят — их просто нет. И воздуха нет, потому что он внезапно стал слишком вязким и жгучим, чтобы дышать. И, конечно, нет никаких мозгов, потому что были бы — все обернулось бы по другому. Но, несмотря на то, что Ривер, которой в голове у себя некромант начал звать никак иначе, чем «его Ривер», верила в то, что Джейкоб и Эмма поведут себя, как форменные идиоты с десятком жизней в запасе, и отправятся их выручать, юноша был другого мнения. Для него было легче верить в то, что их бросили, кинули, ведь в таком случае, не поздно и не рано, а со своим перевертышем он встретится. Правда, уже в другом мире, но марионеточнику не важен пейзаж за спиной. Все равно не на него любоваться, а на вновь ожившие громко-карие глаза. Звонкие, глубокие, красноречивей всех слов выражающие свое признание, глаза. У нее вместо улыбки — косо растянутая ухмылка, вся в затяжках, как старый чулок; вместо очей — бегущая строка, в которой невозможно-разборчивым текстом теплота и все-все мысли; а сердце в груди — его. Енохово. Вот куда оно делось. Хочется при этой мысли развести руками, оглядеться и рассмеяться, но тогда Странные точно сочтут некроманта полоумным, а так есть хоть малая надежда, что они еще этого не сделали.       Его взгляд пустой и больной, как гнойная ангина. Горло сковывает равно так же. Он снова сглатывает вязкую слюну и откидывает голову на толстый железный прут, а немного покрасневшие глаза смотрят только на нее. Хочется насмотреться на годы вперед таким взглядом, который так долго Еноху не могла позволить гордыня.

***

      Легче жить оказывается с открытыми глазами, но перед взором быстро начинают плясать цветастые пятна. Тут, как бы ты не хотел этого, моргать приходится. Приходится закрывать глаза и видеть их, слышать их голоса, а потом стремительно, словно выныривая из затягивающего на глубину озера, веки распахивать до боли. Дышать, словно и в правду тонула, запускать пальцы крючковатые, как дерева ветви, в волосы, сжимать их там в кулаки, пока наружу не рвется вой. Кричать болит горло. Мое тело разделилось на две части: здесь и там, за пеленой закрытых глаз. Оба чувствуют все по разному. Я практически не могу концентрироваться на том, что чувствует мое настоящее тело, но здесь я уже вся больна. Разум захватила лихорадка, а тело худшая напасть — боль. Сбиты колени, локти, руки о стены моей темницы, сорван голос почти что в хрип и исцарапаны предплечья до красных полос. Слезы застывают на щеках противной пленкой, которую я так же убираю ногтями. Могла бы и более мягко, но не хочу. Думаю, так будет лучше. Отрезвляюще. Как пьяному снег за шиворот и задницей в сугроб. Чувства рвут изнутри, а снаружи — ногти. На нервной почве начинают беспрестанно зудеть голова и руки в тех самый расцарапанный местах, и скоро, думаю, там появятся ранки. Ничего, мне с этим телом все равно ничего худого не сделать. Оно побочное, левое, суррогатное. Не мое. От бессилия иногда кричу просто в пустоту, но почти никогда не закрываю глаз. Для меня это страх, боль и натуральная пытка. Петля наказаний по сравнению с этим — славное местечко. В груди не то щекотка, не то пустота, не то еще что. Мерзко в общем. Погано, как и всему телу. Руки ходят ходуном, когда я ими зажимаю рот, распахнутый в беззвучном всхлипе.       Он ведь так близко, что можно протянуть руку и почувствовать через прозрачный пластик тепло его тела, но я и пальцем не шевельну. Любые попытки приводят к таким сильным мигреням, что рвет желчью, и я лишаюсь возможности нормально функционировать на добрых двадцать минут. Не засекала, это так, на вскидку. Здесь ведь нет времени. Здесь нет вообще ничего. А организм, кажется, протестует против попыток вернуть разум в тело. Но за возможность элементарно попросить прощения у Еноха за то, что с ним сейчас происходит, я отдала бы жизнь. Даже, может, что-то большее. Обе оставшихся души.       Ведь я вижу, как его там гнет. Связывают крепким морским узлом чьи-то умелые пальцы, как меня здесь, как он пытается дозваться. Все зеркально. И если ему там так же больно, так же плохо и у горла горячо, то хоть извиниться, но я обязана. Священный долг. У каждого из нас своя клетка, но боль на двоих, на двоих и чувства. А теперь и жизнь. «Не за что» или «Прости»? Вместо этого истошное и истеричное «Я здесь!», которое опять не донесется до адресата.       В какой-то момент я вижу свет, который словно рассеивает ставшие вдруг так явными, удерживающие меня стены. Я делаю пару шагов вперед на резко переставших слушаться ногах, цепляюсь за острый, что режет, край стенки, и вглядываюсь вперед. Не видно, но, думаю, что даже если там иной мир, то надо идти в любом случае. Шаг за незримую черту и долгое падение в невесомости. Удар, как мясо, упавшее на кухонный кафель.       Потирая глаза, я оглядываюсь. Тру голову, которая ушиблена, в ушах звенит, а колени жжет. На них содрана кожа и выступила кровь. Вокруг снова темно. Со скрипом все еще едет кресло, а потом металлически звенит, ударяясь о глухую стену. Вздох сиплый, дерущий горло. Словно астматик. — Вашу мать, — первое. Недовольное, удивленное. Со всех сторон шепот, а с одной — крик. И удары ладоней по пластику. — Ривер, Ривер! Посмотри на меня! Ривер! — Да вижу я тебя, — отвечаю я на удивление спокойно, потому что не сразу приходит понимание, что я — это я, и что-то не так пошло. За перегородкой Енох. Сердце пропускает удар, а потом едва ли не носом об прозрачную стенку. — О имбрины, Енох! Как… как так вышло? Да плевать. Черт, я думала, что больше тебя не увижу. Ребята! Чудо какое-то…       Хочу взять его за руку прямо так, через странный материал, но не могу. Глухо. На меня смотрит восемнадцать пар удивленных глаз, а я и сама такая же. Полностью одуревшая. Неожиданно брызгают из глаз слезы и я, улыбаясь так счастливо, прячу лицо в руках. Только всхлипы выдают. — Рив, ты чего? — спрашивает Миллард, а я поднимаю на него взгляд счастливых заплаканных глаз. — Это кончилось. Неужели, — и голос, как у блаженной. — Расскажи, что там было, — с присущим ему интересом, опуская все лишние слова, просит Монти. — Пустота. Стены вокруг невидимые совсем, и тело, будто свое. Я говорила, даже кричала, а когда закрывала глаза, то видела то, что видит мое настоящее тело. Все, как в темнице. Ужасно. — Ты все видела? — кажется, глаза Еноховы, что были до этого на лбу, стремительно полезли на затылок, и я снисходительно улыбнулась. — Ага. И слышала, — кивок, а волосы так выгодно закрывают собой глаза; почти не видно в них улыбки. — Знаете, про свет в конце туннеля — не выдумка. Я шла на свет. — А еще? — недовольно подстегнул меня Монтгомери. — Дай мне оклематься. Попозже все расскажу в подробностях. Енох, сколько времени прошло с того момента, как меня увели? — А ты не знаешь? — он отвечает без спеси. Только прямо и по делу. Мне нравится, но непривычно как-то. — Нет, на Чистке вообще время тянулось, как резина. Мог пройти час, а мог и день. А потом я почти не закрывала глаз, а в моей темнице тоже время — смазанная единица. — Два дня. Тебя уводили куда-то, потом приводили обратно. Каул устраивал нам воспитательно-запугивательные беседы… — Я видела Птицу. Давно хотела сказать, но что-то вечно мешало. — Мисс Перегрин? Как она там? — как один, затараторили почти все дети, и даже Талия раскрыла было рот, чтобы что-то сказать, да захлопнула его. Видимо, нашелся тот, кто озвучил ее мысли ранее. — Плохо. Я видела ее перед тем, как открыть Библиотеку Душ. Она была связанная, какая-то то ли больная, то ли накачанная чем-то. Каул — ее брат, он не станет убивать Мисс Пи раньше времени. К тому же, ему, как оказалось, теперь нужен Библиотекарь, который видел бы сосуды с душами. Он думает, что это Джейкоб. Теперь неизвестно, сколько мы здесь проторчим, но Джейку сюда категорически нельзя. А Птица ему нужна, думаю, как еще один туз в рукаве. Для шантажа.       Несмотря на головную боль и тошноту, я была безумно счастлива (пожалуй, как еще никогда в жизни), и смущенно улыбалась каждый раз, когда случайно смотрела в глаза Еноху. Твари так и не появлялись, словно вымерли все до одной, но я думала, что они просто хлопочут над душой, которую забрали у меня. Конечно, настораживало такое волшебное выздоровление, но я совершенно не зацикливалась на этом, ведь какое дело до того как, главное, что есть.       Во мне много что изменилось. Не стало больше той легкомысленной девочки, которая говорит все, что думает, спускает самой себе и другим с рук поступки и мыли, думает, что в запасе еще уйма времени. Теперь каждое слово я взвешивала, а действовала, будто живу последний день. Но почти не смотрела в эти темные глаза, в которых тонула. Это ведь так опасно — потеряться в лабиринте слов, что они выражают, захлебнуться его эмоциями. Из своих бы выплыть.       Минул день, и весть о том, что я пришла в сознание, разлетелась по башне и крепости резвой пичужкой. Предвкушая предстоящие процедуры, я сидела, как на иголках, прислонившись спиной к перегородке. По другую ее сторону сидел Енох. Смотреть ему в глаза — табу; говорить — табу. Лишь чувствовать тепло его тела. Общаться так, неслышно, незримо, но красноречивей всего прочего. Хлопнула тяжелая металлическая дверь, ведущая в коридор, и раздался стук шагов. Пришедший в помещение Тайлер нецензурно высказал свое удивление и присел на корточки. — Это… как вообще? — парень выглядел абсолютно обескураженным, а седые его глаза расширились, что смотреть в них не хотелось пуще прежнего. Вместо полноценного ответа, я только развела руками. — Ладно, поднимайся, Каул велел тебя к нему доставить.       Я раздосадованно вздохнула и глянула в сторону кресла-каталки. Из-за глубокой раны на ноге, которая сейчас медленно срасталась, зашитая и заклеенная плотным пластырем, я не могла ходить, а вдобавок ко всему, после моего падения с каталки, ранка начала кровоточить. Сейчас же она противно ныла, не давая полностью сосредоточиться на какой-то одном деле и внося в мысли сумятицу. — Помоги мне сесть, — попросила я тихо. Енох сзади дернулся, но тут же затих, видимо, поняв, что второй раз такого не повторится. — У меня вообще-то пятка вскрыта, — пояснила я, когда на меня тварь воззрился с непониманием. Тогда он сам усадил меня на кресло и повез в кабинет. Там пришла очередь Каула строить удивленно выражение лица, немея от изумления. — Я хочу лично присутствовать на осмотре, — решительно заявил мужчина, и мы вновь двинулись в путь. Я хмурила брови, размышляя о том, что же будет теперь, и старалась не думать о самом худшем. Каин в лаборатории раскрыл рот, потом закрыл его и молча приступил к уже рутинным для меня процедурам. У меня взяли анализа и уложили на странную кушетку, у изголовья которой находился узкий и толстый белый обруч. Руки и ноги накрепко приковали в кушетке тугими ремнями и приказали не шевелиться. Я закрыла глаза, кивнув. Когда над головой проезжал этот обруч, под веками вспыхнули бело-красные узоры, а после заплясали цветные. Я замычала, трепыхая связанными ногами, что смотрелось со стороны, наверное, жалко, а грудь поднялась над кушеткой на несколько добрых сантиметров. Я начала задыхаться, словно горло так же перевязали. Во рту явственно ощущался металлически-солоноватый душный привкус крови. Когда обруч поехал обратно, я перестала как-либо соображать, изгибаясь в своих путах так словно была одержимой во время обряда экзорцизма, хотя именно такие звуки и издавала. А веки словно склеили, спаяли — не раскрыть никак, сколько не пытайся. Я закашлялась, и кровь запузырилась в уголках рта, несколько капель, как я ощутила, упали на платье, а одна особо крупная прочертила полоску к шее от губ. Я дернулась еще несколько раз, сходя с ума от пламени, охватившего легкие, а потом замерла. Грудь не вздымалась.       Открыв глаза, я увидела снова ту самую чернь, а под ладонями — холод стены. Ужас заворочался там, где был желудок, обхватывая сердце своими черными щупальцами, а глаза расширились. Я тут же закрыла их, чтобы, как я надеялась, получить опровержение своей пугающей гипотезы, но там, под веками, я видела лабораторию Каина, склонившегося надо мной брата Мисс Перегрин, который довольно говорил: — Пришла в себя все-таки. Ты провела в коме больше дня. Это много на самом деле, и, судя по показателям, тебе что-то снилось. Рад заверить тебя, Ривер, что это был всего лишь сон. А пока твой суул… душа, короче говоря, приносит неплохие результаты.       Я забыла как дышать. Задрожало все тело, не минуя ни одного участка, а я усиленно молила сердце остановиться, не биться больше. Поверить не могу, что то отпущение, которое я получила от Еноха было всего лишь сном. Простой чертовой галлюцинацией. В своей осязаемой «яви», я сползла вниз по стене на отказывающих ногах, и прижала руки ко рту. Слезы нескончаемым потоком текли по щекам, а в груди было все то же поганое чувство, что только недавно покинуло и, как я надеялась, навсегда. Плач перерастал в истерику, начинало неметь лицо, а тело сотрясали сильные всхлипы, точно приступы судорог. Я свернулась калачиком на невидимом полу, точно зависла в бесконечной пропасти, и продолжала плакать. Это продлилось недолго. Спустя уже минут эдак семь, я бегала по своей клети, оббивая плечи о стены, мечась в камере, как обезумевший зверь. А потом просто упала на колени, захлебываясь слезами, и истошно закричала. Громко, словно кожу сдирали с тела живьем, срывая голос на нет.       Худшее, что можно сделать с заключенным — подвести его к окну.