Дилемма его дней

Иногда мы сталкиваемся с тем, что нам крайне сложно объяснить. Чаще всего в таких случаях нам больше по нраву представить, что там, за пеленой того, что ещё поддается нашему разуму, находится что-то бесконечно прекрасное и светлое: Рай или Нирвана, а, может, и ещё что-то – не важно, самое главное, чтобы там было лучше, чем здесь. Тогда нам как-то легче уживаться с навалившимися испытаниями. Таким образом, все считали, что Рукие было хорошо. Но на самом деле это было ложью. Потому что ей было никак. Рукия не чувствовала ничего. Вокруг неё разворачивался целый мир, зарождались новые жизни, Луна наворачивала круг за кругом по своей орбите, машины шумно перемещались между определёнными пунктами и воздух то был пронизан холодом и зимним дыханием, то прогревался под влиянием солнечных лучей. Рукия почти чувствовала всё это, но ощущения эти не приносили ей ровно ничего: ни радости, ни печали, ни скуки. Девушка просто не успевала понять, что происходит, но ей больше и не хотелось ничего познавать. – Долго она ещё пробудет такой? – как-то спросил Рэнджи, устало вздыхая и всматриваясь в бледное и совершенно безразличное лицо Рукии. – Мы сделаем всё возможное, чтобы помочь ей, – сдержанно отвечал ему седой врач, и тон его не выражал ни толики энтузиазма. Естественно, кома – не прогулка по парку аттракционов, тут не до веселья. – Если бы вы делали всё возможное, то этого бы не произошло, – тихо пробурчал Абараи, еле сдерживая едкие гневные высказывания, так и ложащиеся ему на язык. – А теперь... Теперь всё было не важно. Наверное, Рукия сама это понимала, поэтому и пряталась от бессмысленного существования в непознанной темноте. Видимо, её мнение заключалось в том, что она сделала всё, что могла, и это был поистине странный вывод, учитывая её юный возраст. Правда, Рукия считала себя довольно зрелой особой ввиду своего опыта. Часто люди, оказавшись в непростой ситуации, душой своей уползают в потаённый уголок своих детских впечатлений, где навсегда с ними остаётся радость, беззаботное существование, любовь, новизна ощущений и радуга размером во весь небосклон. Рукия не могла себе такого позволить – в её жизни как-то не сложился этап детства. Она родилась в не самое лучшее время. Родители её даже не думали, что у них появится вторая дочь – возможно, им даже не нужен был ещё один ребёнок, ведь все силы их были целиком и полностью отданы трём идеалам: Карьере, Деньгам и Амбициям, а для поклонения этим современным божествам обуза в виде семьи не нужна. Как бы то ни было, мать сохранила Рукие жизнь и в одну из январских ночей всё же благополучно родоразрешилась. Даже дала девочке имя. Но Рукия так и не смогла запомнить лицо, голос, тепло прикосновения матери, и вместо образа женщины, что родила её, у девушки была пустота. Потому что она погибла ровно через неделю после рождения малышки. И только Хисана могла рассказать Рукие об их семье, но она упрямо молчала, намеренно заменяя родителей одной лишь собой. Она даже улыбнулась, когда первое слово сестрёнки – "мама" – было обращено к ней. Конечно, девочка всё же узнала правду, но это было позже, гораздо позже... Сама Хисана росла в достатке. Родители покупали ей всё, что она просила, чтобы только откупиться. У неё были подруги, она располагала к себе преподавателей своим гибким умом. Казалось, что все карты были у неё на руках. Хисана успешно закончила школу и поступила в престижный университет, и безбрежный успех поднял её на самый гребень своей волны, обещая, что всё будет только лучше. Оказалось, это была просто самая высокая точка, после которой шёл неминуемый спад. "Мне была индифферентна беременность матери, – как-то начала Хисана, когда Рукие было двенадцать. – Что там, я её и не замечала, пока её живот не надулся, как воздушный шарик, натянутый на открытый баллон гелия. Когда ты появилась на свет, я решила, что пора освободить место и не мешать родителям в воспитании нового чада. Даже подыскала маленькую квартирку, сняла её на те карманные деньги, что давали родители и стала потихоньку обосновываться там. Планировала устраивать посиделки с подружками, строила тучу воздушных замков... А однажды утром, когда я зашла забрать часть своих вещей, увидела отца и мать лежащими на полу и бездыханными, и от ужаса и запаха крови мой желудок сжался, а отчаяние будто перекрыло доступ к кислороду. Чуть отойдя от истерического ступора, я услышала требовательный твой крик. Ты была голодной маленькой девочкой, всеми силами стремящейся привлечь внимание, – Хисана улыбнулась и в глазах её заблестели слёзы. – Скорбь чужда младенцам, и в этом и есть вся прелесть. Тебе была дана возможность заполучить иную жизнь". Но девятнадцатилетняя студентка не могла с лёгкостью растить грудную сестру, и ей пришлось отказаться от многого, работать, как проклятой, научиться жить без прелести тёплой постели. Но всё равно Хисана так и не смогла сделать детство Рукии поистине счастливым. Она росла в бедности. Болела часто. Становилась предметом издевательств. И ей ничего другого не оставалось, как научиться бороться: с мальчишками ли или с хворью. Хисана безмерно любила её, испытывая за неё весь спектр переживаний и родительской гордости, корила себя за то, что не испытывала к ней подобных чувств, когда их родители были ещё живы, и чувствовала толику радости, думая, что мать и отец никогда бы не полюбили Рукию так же, как она. Нежные чувства эти были взаимны. Рукия не мыслила себя без сестры, даже росла полной её копией. Прощала то, что она подолгу была на работе и оставляла её одну в пыльной комнатушке, заполненной соседским табачным дымом. Скорее, это Хисана не могла себе простить, что в один ужасный день ей позвонили и снисходительным тоном объявили, что её пятилетняя сестрёнка была направлена в больницу после приступа удушья, который сразил её совершенно внезапно. Она всегда винила только себя в том, что Рукия всё же узнала этот страх смерти, от которого ей так хотелось оградить малышку. Через годы она пронесла это бесконечное чувство вины. Теперь же настала очередь Рукии винить себя, только теперь в том, что она так и не сумела спасти от смерти свою заботливую сестру. *** – Ичиго, балбес ты этакий, вставай уже! – верещал Куросаки-старший, пока его сын ленно открывал глаза и издавал нечленораздельные протестующие стоны. – Хватит спать, пора бы уже делом заняться! – Да каким, мать-перемать, делом? – возмутился Ичиго, морщась от солнечного света, льющегося из открытого окна. – Я сегодня не иду в школу, почему я не могу поспать подольше?! Куросаки-старший воззрился на своего ленивого сына со всей злобой мира и замахнулся, чтобы отвесить ему оплеуху, но Ичиго оказался достаточно проворным, чтобы увернуться от неё. – Ты обещал мне помочь сегодня, беспамятный, – сказал мужчина более спокойным тоном, чем прежде. О да, юноша вспомнил, что отец уговорил его немного побатрачить в его отделении. В конце концов, Куросаки нужно было быть хоть немного профориентированным. – Было дело, – проговорил Ичиго, поднимаясь с постели. – Дай хоть одеться. – Всегда пожалуйста, – с улыбкой ответил Куросаки-старший и вышел из спальни сына. Ичиго протяжно выдохнул и начал собираться. Будни его шли скучно, однообразнее, чем прежде, и на эту поездку в больницу юноша возлагал большие надежды. И, как ни странно, его пожелания были учтены. Едва они с отцом прибыли, Куросаки-старшего внезапно кто-то окликнул, и тот стремительно скрылся в одном из светлых коридоров. Вскоре, за ним прошло ещё с десяток людей в белых халатах. Ичиго последовал за ними: в конце концов, вдруг кому-то понадобиться его неквалифицированная помощь! В этой толпе он не мог разобрать, в чём суть дела: до его уха только доносились слова "молодая девушка", "астматический статус" и "гипоксемия" – юноша старательно переваривал их и пытался привести эти понятия к общему знаменателю, но получалось криво. В итоге поток людей вынес его в абсолютно белый кабинет, и Ичиго смог увидеть отца, стоящего у каталки, и, хоть мужчина был к нему спиной, Куросаки почуял что-то неладное. – Сын, – развернувшись и приближаясь к нему, произнёс отец. – Что? – отозвался Ичиго. – Почему ты не рассказывал мне, что случилось с твоей девушкой? Ичиго как молнией пронзило. – Ч-что? – Ичиго ощутил, как его мысли путаются в замешательстве. – Какая девушка?.. Куросаки-старший отошёл от сына и раздосадованно произнёс: – Я думал, что смог вырастить тебя настоящим мужчиной. Как жестоко я ошибся! Иди наверх, скажи, чтобы готовили палату интенсивной терапии. Ичиго внезапно осознал одну истину: он всегда думал лишь о себе, даже когда считал, что заботился о чувствах других – Куросаки лгал сам себе, только чтобы не замечать, что он так и остался капризным маленьким мальчиком, который не может выбрать, какая из игрушек лучше, пытается играть обеими, но не выходит, что приводит его в ярость. В такой ситуации одна из них закономерно ломается. Ичиго мучился этой мыслью, пока шёл в отделение, и ему самому становилось страшно от того, что его разум не охватывала печаль, боль за возлюбленную, а размышления о том, кого же он увидит здесь. Когда же приехал лифт и в коридор ввезли каталку, а взору юноши предстала Рукия, окружённая медперсоналом, пытающимся понять, что с ней, помочь ей, сердце его сделало кульбит. – Всё же странно, – проговорила медсестра, просматривающая историю болезни Кучики, – её перевели из очень престижной клиники в таком тяжёлом состоянии. – Видимо, её родные решили, что не хотят платить за почти мёртвую девчонку, – отозвалась другая медсестра, толкая каталку в сторону палаты. – Нельзя так говорить, – одёрнула её коллега. – Зато честно, – пожала плечами та. – Я помогу Вам? – выдавливая из себя учтивую мину, спросил Ичиго, отчего прямолинейная медсестра издала короткий смешок. – Конечно, – ответила она, и Куросаки схватился за поручень каталки, бросая мимолётный взгляд на бледное и безжизненное лицо Рукии. Вина опутывала его тело, словно паук своей липкой паутиной, и юноше было трудно препятствовать этому. Тем временем они уже достигли палаты, посему Ичиго пришлось переложить Рукию на кровать, аккуратно поднимая её то за плечи, то за таз. От прикосновения к её холодной коже он вспомнил ту ночь, когда обрабатывал её ссадины после падения, а затем и ту, когда они впервые уединились на диване, и воспоминания эти разрывали его душу, подобно тысячам маленьких бомбочек. – Что с ней? – очень аккуратно спросил Ичиго. – Бронхиальная астма. Девочка не смогла выйти из приступа удушья, и теперь находится между жизнью и смертью, – безразличным тоном отрапортовала медсестра. "Бронхиальная астма"?! – этот вопрос разрывал голову Куросаки мощнейшим взрывом. Юноша был крайне обескуражен. Кусочки пазла явно не складывались в ту картинку, которою он наметил за последнее время. – Что, знаешь эту девушку? – ехидно спросила у него медсестра, всматриваясь у его глаза. – Мы вместе учились, и мы... я... – Куросаки явно не мог собраться с мыслями и ответить как положено. – Да ты влюблён в неё, да? – медсестра хихикнула. – Я здесь не первый год работаю, и знаю этот взгляд. Люди умирают часто, до ужаса часто, быстро ли, медленно – какая к чёрту разница! На моём веку здесь, прямо на этой кровати, преставлялось множество мужчин и женщин, а рядом с ними были такие вот как ты, сожалеющие, – женщина тяжело вздохнула, и Куросаки почувствовал, как сжимается всё в его грудной клетке, будто душа скукоживается. – Тяжко тебе. Присмотришь за ней? – Да, – отрывисто ответил Ичиго, и медсестра размеренным шагом вышла, выкатывая каталку, из палаты. Куросаки же смотрел на Рукию, опутанную сетью трубок и проводов так же, как и он – сетью лжи, что была создана ими обоими. Юноша поближе нагнулся к ней, вслушиваясь в шум, сопровождающий вдох девушки через аппарат ИВЛ. – Только попробуй умереть, слышишь, мелкая? – тихим голосом проговорил он, концентрируя все свои силы в этих словах. – Даже думать не смей уходить на тот свет, поняла? Ичиго внимательно смотрел на лицо Рукии: его не покидала надежда, что сейчас она снова ухмыльнётся и ответит ему в своём стиле какой-нибудь колкой насмешкой – но девушка всё лежала, глаза её всё так же были закрыты, а губы слегка приоткрыты, будто она спала. – Прости меня, – сдерживая настигающее его душу отчаяние, пролепетал юноша. – Слышишь – я был идиотом, ничтожеством, но я не знал. Почему ты не говорила?.. – А что, не стал бы спать с больной девчонкой? – услышал Ичиго позади себя скептичный голос отца. Юноше захотелось спрятаться куда-нибудь от всего этого, будто он был испуганным малышом, и от этого ненависть к себе росла в неистовом темпе. – Пожалуйста, не говори всякую муть, – тихо отозвался Ичиго, не оборачиваясь. До него донёсся отцов смешок. – Прямо как тогда, когда я впервые увидел эту девушку в твоей постели, – Куросаки-старший подошёл к сыну, распространяя вокруг себя резкий табачный запах. Ичиго не мог заставить себя хотя бы бросить взгляд на отца. – Нет, я ничего не имел и не имею против Иноуе, но... – Какая тебе разница, с кем я? – огрызнулся Куросаки. – В тот день мы с ней и не спали вовсе, мы просто дружили... – Сын, мне когда-то тоже было семнадцать, и моя голова тоже была забита девушками и гулянками – знаю я твою "дружбу", – с горькой усмешкой парировал отец. – Вы ночевали вместе, а большего тут и не надо. Подумать только: она спала с тобой три месяца, а ты бросил её, чтобы вернуться к её смертному одру! Ичиго хотел наброситься на отца. Возражать. Заставить его не говорить чушь. Защищаться самыми едкими из слов. Выбежать из палаты, из больницы – наверное, даже прочь из города. Но Куросаки-старший был чертовски прав. Прав настолько, что Ичиго хотел лечь рядом с Рукией, умчаться с ней в безразличную тьму, чтобы не вылезать оттуда во веки вечные. Предательская слеза всё же скатилась по щеке юноши. – Ичиго, я приложу все усилия, чтобы она пришла в сознание, – донёсся до него голос отца, тихий и сдержанный, отчего юноша сделал шумный вдох, осознавая, что доселе не дышал. – Так что либо убирайся отсюда, как трус, забывший обо всём, либо оставайся с условием, что не покинешь её. Третьего не дано. – Слова Куросаки-старшего казались крайне резкими, но они почему-то чрезвычайно приободрили Ичиго. – Тогда, может быть, поищешь мне стул, а то у меня ноги устали стоять, – дерзко заявил Куросаки, и он готов был поклясться, что кисть Рукии слегка дёрнулась в эту секунду.