Неудачная смерть

Утро.        Утро это всегда тяжело для него, несколько меланхолично и одиноко. Хотя нет, последнее излишне сегодня. Кто-то уже копошился на кухне Дазая, а до его носа доносится аромат кофе и яичницы.       Осаму приподнялся — сегодня болезнь немного отступила и голова не так болела — он прошёл в ванную и умылся холодной водой, которая сразу же помогла проснуться. Вернувшись, он увидел в комнате Ацуши, который стоял со сковородкой в руке. — Я услышал ваши шаги, — тихо произнёс тот. — Мне лучше, — ответил Дазай на не заданный, но и так понятный вопрос. Он знал Ацуши, мог ответить наперёд практически всегда, но что-то волновало сейчас. То, что он не знает о нём. Слишком много Дазай думал. Возможно, именно потому, что прежде не чувствовал такой заботы не от кого-либо или сам хотел позаботится о тигре, как не хотел заботится ни о ком боле. Этой ночью он вспомнил тот день, когда Накаджима спас его. Тогда он так холодно рассчитал всё, тогда его так удивила жажда к жизни этого парня.       Почему?       Почему он? Почему Дазай позволил ему быть так близко? Может, Осаму просто сам хотел спастись. Он искал смерть, как спасение, а тут…       Есть тысячи дверей, чтобы найти свою судьбу и только один коридор, по которому идёт человек? Осаму где-то слышал эту фразу и усмехнулся, вспомнив её. Отлично подходила под сложившуюся ситуацию. Но какую дверь ему открыть? Вернуться к двери, за которой была его холодная комната, где он душил себя бесконечными ночами, где тьма сгущалась по углам, забиралась в сознание кошмарами? Или открыть дверь, в которую так нагло ломится этот мальчишка?       Ацуши заметил его лёгкую ухмылку и на пару шагов подошёл к мужчине, спрашивая: — Вы точно в порядке?       Дазай улыбнулся ему и обнял, чем ввёл Накаджиму в шок, хотя тот и должен был привыкнуть к подобным выходкам сенпая. — Дазай-сан, у меня горячая сковородка! — Плевать, поставь её куда-нибудь. — Куда? Я ей тут все прожгу! — орал Ацуши, пытаясь вырваться, но его сенпай не собирался отпускать, даже попытался вырвать эту проклятую сковородку и поставить на стол. Почему-то тому было совершенно плевать на мебель. Дазай схватил её не за ручку, а за край и обжёг ладонь, следом оба выронили несчастную утварь. — Жалко яишенку, — простонал Осаму. — Дазай-сан, вы сошли с ума?! — спросил парень, уже в торопях ища аптечку. Нашлась она в нижнем ящике и Ацуши, удобно устроившись на полу, подозвал к себе раненного. — Присаживайтесь, немного обработаю кожу, а затем прислоните холодное. Сильно жжёт? — Бывали раны и похуже, — улыбнулся тот. — Знаешь, Ацу-тян, я хочу тебе кое-что показать. Помнишь, ты хотел узнать, что под моими бинтами?       Накаджима кивнул, а Дазай молча поддел зубами кончик бинта на запястье и затем снял их с рук до локтей. Они струились белыми полосками, небрежно падая на пол. Он снял их с шеи, оголил ключицы, медленно, дрожащими руками, будто с неким страхом и трепетом, открывая тайну, которую хотел унести в могилу, расстегивал верхние пуговицы, а затем и нижние, полностью снимая мятую рубашку. За все это время оба не проронили ни слова, боясь спугнуть момент откровения, что казался обоим проявлением высшей степени доверия.       На секунду Накаджиме в голову закрались абсолютно не те мысли — странные, неправильные. Он отвёл взгляд, но любопытство играло в нём, и он снова взглянул на Осаму, который освободил от бинтов ключицы и грудную клетку, уже расправляясь с бинтами на животе. Его руки были покрыты шрамами: кучей мелких порезов, а на шее были синяки и следы от петли. На груди же шрамы не были такими, как на руках — они были глубже, грубее, но на запястьях были свежее, еще сгустками бордовой, запекшейся крови. Кое-где свежие синяки лиловыми пятнами покрывали выпирающие рёбра. Живот оказался изуродованным сильнее, почти весь укрыт шрамами. Кожа-то бледная, будто лучи солнца не касались её даже не просто очень долгое время, а вовсе никогда, словно Осаму родился в этих проклятых бинтах, или, по крайней мере, они покрывали его тело с самого детства. Раны, раны, раны, как же их много, их количество пугало. Одни были короткими, старыми, почти зажившими и неглубокими, другие — свежими, другие — глубже, грубее, больше. Вместе они превращались в своеобразный узор, который уродовал столь прекрасное тело, из-за бледности казавшееся хрупким. Ацуши будто бы даже почувствовал боль от этих шрамов и невольно отвёл взгляд. — Тебе неприятно смотреть? — спросил Осаму тихо, печально смотря на парня, но в то же время смиренно спокойно. — Конечно неприятно! — ответил Ацуши, на что Дазай уж хотел выдать: «Я так и знал». — Как мне может быть приятно смотреть на ваши страдания? Вы дурак? — голос парня немного срывался, однако говорил он до боли искренне, раскрасневшись.       Дазай захотел даже расплакаться от счастья, но в силу своей натуры не мог. Отчего так тепло в израненной груди? И ему снова захотелось обнять это солнышко. Он постоянно в последнее время замечал за собой такую склонность и не очень любил в ней себе отказывать, поэтому протянул руки к тигру и увлёк его в свои объятия, и не важно, было правильно ли это или нет. Просто он хотел этого. — Дазай-сан, а вам не больно? — растерянно спросил Ацуши. — Эти шрамы уже почти не мучают меня, — улыбнулся тот. — Но… — он немного отстранил от себя Накаджиму и продолжил: — Они доказательство сотни попыток суицида, а я до сих пор жив. Тебе не кажется, что это весьма странно? — Мне кажется, что прекрасно, что вы живы!       Дазай усмехнулся наивности тигра, но промолчал. Он встал и молча выбросил бинты, а затем попросил Ацуши помочь ему наложить новые. Дальнейший день прошёл у них довольно спокойно: Накаджима взял отгул с работы, а Дазаю дали больничный, и поэтому оба бездельничали. Выпили кофе, нашли в шкафу старую приставку и играли до вечера с перерывами на разогретый карри. Ацуши постоянно выигрывал. Может, Дазай просто поддавался ему? Кто знает. Но Осаму постоянно ловил себя на мысли, что ему никогда не было столь хорошо и легко на душе. Под вечер он присел у окна, а его глаза немного устали от игр. Дазай давно не смотрел на небо, точнее, смотрел, но не засматривался сильно. Небо как небо, но не сегодня. Закатное, яркое, розовые облака так умиротворенно плыли по нему, напоминали они сладкую сахарную вату. — Ацуши, пойдём на крышу, — крикнул Дазай. — Нет, там ветрено, — ответил тигр с кухни. — Вы болеете. — Мама-Ацу, ты мне сопли забыла подтереть!       Ацуши не выдержал и пришёл с кухни, забыв оставить там сковородку. — Не горячая? — покосился Осаму на кухонную утварь. — Я её мыл вообще-то. Да и совсем не смешно. Я о вас не как мама забочусь. — А тогда почему ты так носишься с обычным никчемным суицидником? — Сам не знаю, — признался парень. — Ты не будешь отрицать, что я никчемный? — удивился Дазай. — Ладно, не столь важно, идём. Мне уже лучше, — он немедленно прошёл в коридор и начал обуваться.       Накаджиме ничего не оставалось, как последовать за ним, но сперва занеся бедную сковородку на кухню и захватив из комнаты два пледа.       На крыше и правда было прохладно. Ацуши расстелил плед и усадил на него Дазая, накрыв вторым, а сам остался стоять, обнимая себя за плечи, чтобы не было холодно, жалея о том, что не захватил ещё и себе куртку. Но Осаму, естественно, не дал ему такой роскоши, как одинокое стояние в сторонке и мирное изображение статуи, и затащил его к себе под плед, заявив, что тигры — лучшие грелки на свете. — Красиво, — вздохнул Накаджима, уже смирившийся с участью быть подушкой. — Я давно так не смотрел на него. Не думал, что небо может быть настолько прекрасным. Скоро оно сменится, и наступит ночь, не менее красивая. Но красота эта иная, согласись. Знаешь, жизнь, словно небо — изменчива, в ней всё прекрасное проходит за секунды — но небо меняется, возвращаясь снова и снова к чему-то изумительному и величественному; не то, что люди. В мире есть много прекрасных вещей, которые когда-то исчезнут, а я бы этого не хотел. К примеру, ты, — Дазай немного осёкся и отстранился, подумав, что сказал уже лишнего. И зачем он вообще это говорит? Сердце пропустило удар, когда широко распахнутые глаза Накаджимы уставились на него в удивлении. — Я не прекрасная вещь, Дазай-сан, — тихо прошептал Ацуши. — Я знаю, потому что ты не вещь, — Дазай улыбнулся легко, а затем снова обратил свой взор к небосводу. — Ты больше. — Тварь, которая должна сдохнуть в кана… — Ацуши не договорил, как уже получил подзатыльник. — Прекращай жалеть себя, — напомнил Осаму. — Лучше скажи, в чём ты находишь смысл жизни. — Дазай-сан? — удивлённо спросил Накаджима. Не веря, что это его сенпай спрашивает такое. — Я хочу знать, — серьёзно ответил тот. — Ну, в этом закате, во вкусном карри, в глотке свежего кофе, в разговоре с вами… — И это всё? — удивился Дазай, хотя, честно признать, удивило его больше то, что кто-то находит смысл жизни в разговоре с таким, как он. Это казалось даже не странным, а из ряда вон выходящим. — А нужно больше? — улыбнулся Ацуши. — Жизнь же состоит из этих приятных вещей. В них нельзя себе отказывать. Я… я прожил довольно долго, лишенный даже радости вкусного обеда, и отядзуке считал шикарным блюдом, что говорить о другом? Разве не достаточно того, что можно видеть такие красивые закаты, есть такую вкусную еду и быть с теми, с кем приятно это делать?       Дазай не понимал парня, не скрывал, что подобное наивное мировоззрение было ему чуждым и принять его было сложно, но все равно он был заворожен этой наивностью, этим огнём в лилово-жёлтых глазах, в которых отражался алый цвет заката. Он был поражен искренностью и простотой. — Ты удивительный, Ацуши, — признал Осаму.       Неожиданно для самого себя, для обоих, он прижал тигра сильнее. — Да почему вы меня всё время обнимаете? — выкрикнул Ацуши. — Потому что хочу! Может, это единственное, что удерживает меня от прыжка с этой крыши! — П-правда? — запинаясь спросил парень, немного краснея. — Я вообще думал, что я вас своей заботой достаю и вы ждёте, пока я уйду. — Если только чуть-чуть. Я не привык к такому, пойми. Хотя я рад, что ты сейчас рядом.       Ацуши на это лишь легко улыбнулся. — Я тоже рад, — ответил он после затяжного молчания. — Я рад просто находиться рядом с вами, рад слышать это, рад, что вам становится лучше.       Дазай наклонился к нему и прошептал прям на ухо: — Звучало как признание.       Ацуши в миг покраснел, а Осаму притянул смущенного тигрёнка к себе и легко поцеловал в губы, осторожно, будто боясь всё испортить. Не настойчиво, а с нежностью. — Дазай-сан, — выпалил Накаджима и подскочил. — Зачем вы? З-зачем?! — Ты сам сказал, что нельзя себе отказывать в прекрасных вещах. — Дазай-сан, вы дурак. — Ацуши бросился бежать с крыши. Мысли путались. Ему было одновременно и жутко стыдно, и страшно, и приятно. Он был счастлив, но не знал, что делать. Возможно, поэтому и сбежал. Сердце стучало, как бешеное, готовое вот-вот выпрыгнуть из груди.       Дазай остался на крыше, продолжая смотреть на небо. Ему казалось, что он поступил правильно. Скрывать чувство, поселившиеся в его душе, было бы больнее. Пусть даже он не нужен Ацуши в этом плане, но это легче, чем притворяться, что их отношения остались на уровне «сенпай/кохай». Никакой лжи не должно быть между ними, никаких недосказанностей. Но хотя о прошлом Дазай бы желал молчать.       Он спустился в квартиру, в которой уже не было Ацуши. От него осталась лишь записка, ужин в холодильнике и запах.       Одиноко.       На утро Ацуши пришёл на работу как ни в чем не бывало и принялся за рутину. Мысли не давали ему покоя: Дазай не выходил у него из головы. Работа не клеилась, Накаджима постоянно ошибался в отчётах и переделывал их. Спустя три часа он не выдержал, и, подорвавшись с места, прямиком направился к Куникиде. После долгих уговоров тот всё же разрешил ему проверить, не совершил ли Дазай очередной суицид, скорее всего, неудачный, но нервы парнишки стоило успокоить. — Всё равно этот дебил не подохнет, — прокричал вслед Доппо.       Ацуши знал, что Куникида прав, но всё же хотел успокоиться. Увидеть лицо Осаму и всего лишь узнать, как он там. Поэтому он и бежал со всех ног. Поднялся по лестнице на этаж, не став дожидаться лифта, и позвонил в дверь. Ему не открыли. Дверь была заперта. Тогда Ацуши прижал к ней ухо и прислушался: благо, тигриный слух был обостренным. Из квартиры доносилась лишь гробовая тишина, ни звука. Он вспомнил, что Осаму говорил о запасном ключе за огнетушителем, и сразу подорвался туда.       «А нормально ли будет вламываться в чужую квартиру?» — мысленно спросил сам себя Ацуши. — «А что, если он там себя убил?»       Накаджима потряс головой, избавляясь от жутких картин, которые успело нарисовать его воображение. Соблазн узнать, что случилось с Осаму велик, страх за неудачного суицидника и того больше, а это изрядно перевалило на чашу весов в пользу решения в квартиру всё-таки ворваться.       Там не было никого. Пусто. Плащ, нетронутый, висел на спинке стула, еда осталась на столе, будто со вчерашнего вечера, ибо успела подпортиться. Парень обежал все комнаты. Всё было нетронутым, лишь Осаму пропал, будто сквозь землю. Никаких записок, ничего. Накаджима обыскал плащ: в кармане осталось обезболивающее, но исчезла лишь пачка сигарет и зажигалка.