The Prison

*ВСЕ ПЕРСОНАЖИ НА МОМЕНТ СЕКСУАЛЬНОГО ВЗАИМОДЕЙСТВИЯ ДОСТИГЛИ 16 ЛЕТ*       Исин совершенно не умел курить. Это занятие абсолютно точно не подходило ему. Как бы сильно он ни хотел научиться делать это правильно — вдохнуть сизый дым так глубоко в лёгкие, чтобы он проник в голову и унёс вместе с собой огромные скопища ненужных мыслей и болезненных воспоминаний, — у него никогда не получалось. Никотин действовал на Исина слишком удушающе: чересчур сильно сдавливал лёгкие, отчего парень заходился лающим кашлем, отдавал в виски мелкой шальной дробью, не успокаивая, а принося лишь чёртово головокружение, а затем язык ощущался как ватный и противный на вкус, горький, даже хуже ненавистного чёрного кофе без сахара.       Исин пробовал раз за разом, но его хватало всего на пару несильных вдохов, которых затяжками-то язык не поворачивался назвать: так, всего лишь вдох горьковатого дыма в рот, пара секунд абсолютной неподвижности, во время которой парень не дышал даже, а затем резкий выдох, переходящий в кашель. Исин пробовал, проваливался и вновь пробовал. Он был рад, что поставщиком его сигарет являлся никто иной как Кан Пин Иль или просто Пинни (один из надзирателей блока С). Не было никаких вопросов на этот счёт, не было выебонов и заносчивости, не было вечных заёбов о долге за поставку. Пинни был идеальным кандидатом на эту роль, и он прекрасно с ней справлялся. Конечно, время от времени просил не курить так много самому, да улыбался чересчур ласково для охранника самого свирепого блока во всей тюрьме, но это Исину даже нравилось. Он никак не мог понять, что Пин Иль вообще забыл на такой работе с таким-то характером.       Очередная попытка закурить не увенчалась успехом. Только начавшая тлеть толстая, слегка помятая сигарета оказалась раздавлена о посеревшую от времени и пыли кабинку туалета.       Исину чего-то хотелось, да он всё никак не мог понять, чего.       Наконец покурить и расслабиться? Он столько раз пытался, что уже тошнит от одного вида сигарет.       Перестать вести себя как отрешённый призрак? Проблем не оберёшься потом от Чжунхона и остальных.       На волю? Да кто его там ждёт! Вся его поганая семья, грёбанные конченые на голову извращенцы, уже гниют в земле, пожираемые червями.       Умереть? Нет, спасибо, пока что ещё хочется задержаться на этом свете, ведь только-только что-то начало налаживаться. С появлением Чиль Хо жить стало чуточку веселее. Он умел развеселить, поднять настроение. Он — кладезь с огромным количеством различных историй, выдуманных и реальных, которые хотелось слушать и днём, и ночью. Если бы только Чжунхон перегорел со своим животным пиздоёбским желанием раскрошить ему череп, как несколько дней назад сделал Чанёль с Чунмёном. Если бы только он оставил Чиль Хо в покое. Он не заслуживал такой ненависти, такое каждодневное насилие.       Исин бы хотел быть как Сехун. Вроде бы и делать вид, что ему совершенно плевать на человека, но в то же время помогать ему исподтишка. Он бы хотел помочь Чиль Хо, своему другу, но, по сравнению с и без того иногда трусящим Сехуном, Исин был никем в этой тюрьме, так, психом-перебежчиком с незакрывающимся ртом.       Тихо хлопнула входная дверь, и парень резко дёрнулся, обернувшись. Пять с половиной лет в тюрьме научили его с осторожностью относиться ко всему и всегда смотреть по сторонам, даже спать не так крепко, пусть железные решётки и надёжно ограждали его от остального мира.       Ненавистного для всех заключённых блока А надзирателя можно было узнать по трём вещам: улыбке (грёбанной кривоватой ухмылке), походке и взгляду. Даже закрыв глаза, можно было целиком и полностью почувствовать, когда Ёнмин появляется в комнате и что у него на уме (у него всегда одно было в мыслях).       — Давно не виделись, Исин, — пропел надзиратель, слегка растягивая слова и свои губы в кривоватую полуулыбку. — Скучал по мне?       Хотелось сказать «нет», послать к чёрту, но Исин не был таким человеком — у него никогда не хватало духа дать отпор, с он давно забыл о таких словах, как «противостояние» и «сопротивление». Он лишь мог молчаливо повести худыми, острыми плечами и выдавить из себя жалкое подобие улыбки.       Ёнмин приблизился к Исину вплотную. Чуть вдохнув, парень уловил слабый запах соджу, мяты и горький аромат сигарет, которые Мин время от времени стрелял у кого-нибудь из заключённых (которые, в свою очередь, делали это у Исина, а тот у Пинни). Ёнмин осторожно коснулся ладонью левой щеки парня, невесомо скользя подушечками пальцев по коже. Исин чуть прищурился от щекочущего ощущения, но не отодвинулся (помните, никакого «сопротивления»?).       Заключённого толкнули к стене, вжали в неё, а пальцы крепче, сильнее сошлись на шее сзади — подушечками Ёнмин чувствовал чужие шейные позвонки.       — А я скучал, — на выдохе произнёс мужчина, опаляя дыханием маленькое, аккуратное ушко Исина. — Мне не хватало тебя.       Парень чуть отвернулся, лишь бы не чувствовать на коже чужую колющуюся утреннюю щетину, но Ёнмин настойчиво вернул его обратно. Сухие губы скользнули по коже, и мурашки прошлись по позвоночнику. Исин поморщился и зажмурился, как всегда бывало рядом с надзирателем во время того, что он с ним вытворял. Было до жути противно ощущать чужие мокрые губы на своей коже, но выбирать же не приходилось.       Ёнмин грубо схватил парня за подбородок и резко развернул прямо. Исин тут же открыл глаза, чувствуя, как мужчина прожигает его надменным пошлым взглядом.       — У нас мало времени, — произнёс он практически в самые губы Исина, чуть улыбнувшись, — и… ты готов поразвлечься со мной?       Исин за пять с половиной лет успел отлично уяснить, когда Ёнмин требовал незамедлительного ответа, а когда незамедлительного исполнения на его риторический вопрос. И как бы сильно ни хотелось придушить его голыми руками, как бы сильно ни горело всё внутри раз за разом, Исин, повесив голову и расслабившись, всё ему позволял и всегда подчинялся.       Ёнмин ведь так напоминал ему отца. Чертовски сильно.       Исину сложно было отказать любимому отцу, когда тот что-то просил сделать. Всё началось с обычных просьб посидеть на коленках, хоть он и был уже достаточно взрослым для такого. Затем прикосновения, совсем чудовищно откровенные и настойчивые; с каждым разом руки отца достигали новых частей кожи. Его даже не заботило, как чувствует себя в этот момент Исин, который, краснея, всем сердцем и душой мечтал вырваться на волю, но не смел, потому что отец приказывал оставаться на месте. Затем пошли поцелуи: лёгкие, невесомые — в шею, робкие и осторожные — на ключицы и скаты плеч, более грубые и властные — в тонкие губы, плотно сжатые, чтобы чужой язык не проник внутрь. Затем ладони его отца добрались до небольшого члена, аккуратного и девственно-чистого, которого ещё ни одна чужая рука не касалась. Исин брыкнулся в захвате пару раз, на что отец в ответ так сильно ущипнул его за рёбра с правой стороны, что к вечеру появился синяк.       Худые, остро выпирающие лопатки до боли вжались в бетонную светло-голубую стену. Ёнмин откровенно лапал несопротивляющегося Исина, воротившего от него подбородок всё выше и выше. Ладони надзирателя шарили по телу, начиная с плеч и заканчивая плоской задницей, которую парень старался прижать ближе к стене, а заключённый кусал губы, прищуриваясь в потолок, и надеялся, что подступающие к горлу слёзы из-за нахлынувших воспоминаний о его поганой, разрушенной жизни всё же не польются.       — Сделаешь любимому папочке приятное? — прошептал Ёнмин, коснувшись промежности Исина и аккуратно зацепив зубами и губами хрящик его правого уха.       Ёнмину нравилась эта игра: он был любимым папочкой, папиком даже, в то время как Исин — его великолепной безотказной игрушкой, его малышом, податливым и тихим.       Это так сильно напоминало парню о доме, что он не раз готов был вскрыть себе вены, да только боялся.       Он всегда мечтал забыть раз и навсегда о своём прошлом, но был чересчур труслив, чтобы предпринять хоть что-то.       — Я ведь твой любимый папочка, — всегда говорил он, целуя шею и медленно скользя наслюнявленной ладонью по органу, призывно реагирующему на ласковые прикосновения. — Давай не будем портить всё попытками сбежать. Ты ведь точно любишь меня, Исин-а?       И паренёк, слишком хрупкий и хлипкий для своего возраста, утвердительно кивал, смаргивая слёзы отвращения или стирал тыльной стороной ладошек влажные следы с щёк. Он ведь и в правду любил своего отца, но только не принимал его нездоровое желание и потребности.       Мать смотрела на всё это со стороны. Смотрела, презрительно кривя губы, с завистью следила за каждым движением губ, рук, бёдер, но молчала. Она ни слова не говорила, видя в покрасневших от слёз глазах родного сына, ставшего жертвой педофилических и грязных инцестовых наклонностей отца, мольбу о помощи. Лишь смотрела с каким-то поганым наслаждением, с жадностью впитывая раскалившуюся до предела атмосферу в гостиной. Она присоединилась ко всему позже, намного позже, когда отец окончательно перешёл черту, когда окончательно подчинил себе Исина, когда парень больше не мог сопротивляться и противиться воле отца.       — Хватит быть таким деревянным! — чуть повысил голос Ёнмин, резко заглянув в чужие глаза. Он остановился на мгновение, не убирая пальцев с боков и тазовых косточек, и пару раз цокнул языком.       Исин смотрел на него снизу вверх (хоть они и были одного роста), из-под опущенного вниз подбородка, и кусал подрагивающие губы. В чертах лица Ёнмина парень начал замечать, узнавать черты собственного отца, чего раньше не замечал. Ему стало страшно и неуютно, но стоило дёрнуться, как его вновь пригвоздили к стене и зашипели на ухо:       — Поздно вырываться. Ты не уйдёшь. Просто порадуй папочку, а затем вали на все четыре стороны до следующего раза. Это твоя обязанность, Исин-а.       Ёнмин настойчиво схватил заключённого за руку и поднёс к краю своих расстёгнутых тёмно-серых брюк. Подрагивающие и ледяные от страха пальцы Исина проникали всё глубже, всё больше прятались под эластичной резинкой чёрных семейников.       Парень отвернулся, задышав чаще, рвано и шумно, сквозь приоткрытый рот. Мыслями он вновь был не здесь.       За дрочкой, чуть ли не каждодневной, последовали просьбы. Тихие, но настойчивые. Сначала об ответных поцелуях, но не ниже пояса, потом о прикосновениях. Теперь Исин сидел на коленях отца в кресле не спиной к нему, а лицом, испуганным и неуверенным, забитым, как у пугливого зверька в клетке. Сидел полностью раздетым, чтобы мужчина мог в любой момент прикоснуться к любой части чужого тела, чтобы одежда не мешала. Потом о прикосновениях как можно ниже, что ещё больше пугало Исина до нервного тика и кома в горле. Он никогда не смотрел вниз или в отцовские глаза, лишь куда-то в левое плечо, на россыпь мелких родинок на скате. Он до жути боялся посмотреть, но рукой чувствовал всё. Когда отец настойчиво повёл его ладонь ниже обычного, как только кончики пальцев проникли под резинку домашних шорт песочного цвета и коснулись начала роста жёстких, слегка волнистых лобковых волос, Исин окончательно понял, что бежать ему некуда, что всё станет лишь хуже. Он дрожал всем телом, плотно сжимая губы, стискивая их до побеления и прикусывая зубами, когда ладонь коснулась лишь головки отцовского члена, скользкой и липкой непонятно от чего.       — Не бойся ничего, — прошептал тогда отец, улыбнувшись, и заставил Исина обхватить ладонью член и плотно сжать. — Помнишь ведь, что я делал тебе? Просто повтори это же. Порадуй папочку.       Исин мог лишь подчиниться, зажмурившись и заработав неуверенно ладонью, стараясь отогнать от себя рвотные позывы и стоящие поперёк горла слёзы.       Ёнмин прижимался к нему всем телом. Его здоровая рука удерживала небольшую холодную ладошку на собственном члене, а ещё восстанавливающаяся после перелома покоилась на бедре, выглядывающие из-под гипсовой повязки пальцы ласково постукивали по телу. Надзиратель касался губами чужого уха и сам работал бёдрами, понимая, что от одеревеневшего Исина пока ждать нечего. Он трахал его ладонь, будто это само собой разумеющееся.       Исина душили слёзы и отвращение — его грудь тяжело подымалась и опускалась. Хотелось оттолкнуть, но сил не было. У него никогда не было сил оттолкнуть.       Это продолжалось несколько дней, пока отец не сказал:       — Давай-ка мы облегчим тебе работку.       Мужчина снял со своих колен сжавшегося от страха и покрывшегося мурашками от холода шестнадцатилетнего паренька, чуть приспустил свои домашние шорты, хрустящие при прикосновении из-за особого материала, вместе с трусами, уселся обратно в кресло и вновь усадил Исина к себе на колени. Его прижали к чужой груди так сильно, что уже вставший, возбуждённый орган оказался зажат между двумя телами как можно плотнее.       — Подвигай бёдрами. Потрись об него.       Исин не хотел. Он даже замер, будто не расслышав приказ отца, но мужчина впился в чужие бока своими грубыми, сильными пальцами и сам начал нужное движение, даже не заметив, что при этом Исин впился ногтями в его плечи.       Самое отвратительно было то, что такое времяпровождение отца и сына стало практически каждодневным. Исин нехотя прибегал со школы, запирался в своей комнате и делал домашнее задание (как приказывала мать), со страхом поглядывая на часы. В шесть часов вечера возвращался домой отец, скидывал свой деловой портфель в прихожей на тумбочку, разувался, скидывал пиджак, шёл в гостиную, где занимал своё любимое место в кресле и громко звал сына к себе:       — Исин-а, иди-ка встреть любимого папочку.       И Исину приходилось идти. Раздеваться, глотая слёзы, размазывая их по лицу, идти в гостиную, низко опустив подбородок, прижав его как можно плотнее к грудной клетке. Проходить мимо матери, вновь застывшей в дверном проёме, ожидая вечернего развлечения, волочить ватные ноги к креслу и занимать своё почётное место на чужих коленях, плотно прижиматься всем телом к отцу и заставлять его кончить вязкой, горячей спермой на собственный живот одними лишь движениями бёдер.       Он был слишком хил и слаб, чтобы сопротивляться. Его растили, как домашнего мальчика, отчего уже повзрослевшие по всем показателям одноклассники доставали Исина, смеялись над ним, издевались, порой и избивали (только не по лицу, чтобы следов не было видно). В свои нежные шестнадцать лет он выглядел значительно младше и страдал не только от каждодневного насилия со стороны отца, но и от грубых, мерзких слов одноклассников, которые вечно кричали ему, называли его педиком.       — Ты ведь очень сильно меня любишь, Исин-а? — всегда спрашивал он, пугающе ласково улыбаясь, смахивая непрошеные слёзы, текущие по чужим щекам. В ответ лишь кивок, неуверенный, робкий. Он всегда спрашивал, а затем требовал что-то для себя.       Как-то, когда Исину уже исполнилось семнадцать, когда обычные прикосновения, минет, дрочка и поцелуи наскучили отцу, он потребовал больше.       Это было 15 февраля — день рождения любимого папочки, который он решил отпраздновать дома в тесной компании сына.       Исин не пошёл в этот день в школу, ведь мама отпросила его по причине болезни. Его заставили целый день ходить голышом, стучать босыми пятками по едва тёплому полу и прислуживать сексуальным желаниям отца.       Мать лишь смотрела, довольно и с гордостью улыбаясь.       Вечером отец вновь вызвал Исина в гостиную, в которую тот незамедлительно пришёл с тяжёлым сердцем. Посреди комнаты, прямо на ковре, было расстелено два больших мягких одеяла, в которые парень любил заворачиваться, сидя у себя в комнате в полнейшем одиночестве, лежала пара диванных подушек, полосатых и ненавистных для Исина — отец не раз заставлял его вставать на них коленями, поворачиваясь спиной к нему, нагибаться как можно ниже, оттопыривая маленькую, аккуратную задницу кверху и как можно шире раздвигать ноги, и замирать в таком положении минуты на три, пока отец, сидя в кресле, мастурбировал на открывшуюся картину. Мать сидела в ненавистном кресле с бокалом вина, тёмно-красного, под цвет пододеяльника одного из одеял, и с бесстрастным лицом посматривала то на мужа, то на сына.       — У нас реально мало времени, малыш, — тяжело дыша, прошептал Ёнмин, вытащив ладонь Исина наружу. Глаза в глаза, и парня взбесило возбуждение в чужом взгляде. Хотелось выколоть надзирателю глаза, но приходилось терпеть, — поэтому сегодня обойдёмся без особых прелюдий. Поработаешь для меня своим ротиком?       — Давай, иди ко мне, малыш, — произнёс отец, расположившись на одеялах и подушках полностью обнажённым, уже возбуждённым, с лихорадочным блеском в глазах и алеющими щеками. — Я хочу получить свой подарок на день рождения.       Исин, нервно сглотнув, сделал неуверенный шаг назад, но мужчина нахмурился и отрицательно покачал головой. Он сел, скрестив длинные мускулистые ноги, и поманил сына пальцем, да только побитый жизнью, запуганный парень не приблизился к нему ни на шаг.       — Чжан Исин, не вынуждай меня подниматься и идти за «лопаткой». Тебе ведь не хочется вновь терпеть боль, пока ты сидишь? — Отрицательный кивок. — Значит, быстрее ко мне, Исин-а. Папочка не сделает тебе больно.       И Исин шагнул вперёд, навстречу расположившемуся на подушках отцу, ласково поглаживающему свой же член и облизывавшему губы.       Стоило ему оказаться в крепких объятьях мужчины, как он в очередной раз пожалел, что не может противостоять желаниям отца, не может сопротивляться.       Его поставили на колени, и Исин даже не заметил этого сначала. Его ноги сами собой подкосились — и вот он уже стоит прямо перед чужой расстёгнутой ширинкой.       В нос ударил слабый запах предспермы, солоноватый и специфический. Он немного отрезвил мысли, но через минуту вновь напомнил о доме.       Исин отодвинулся затылком ближе к стене, но Ёнмин приблизился в ответ.       Быть оттраханным собственным отцом — не самое лучшее времяпровождение для семнадцатилетнего подростка. Быть оттраханным собственным отцом на глазах у собственной матери — ещё хуже. Быть оттраханным собственным отцом на глазах у собственной матери, которая постанывала, развалившись в кресле с поднятым до плоского живота платьем и спущенными кружевными трусиками, быстро удовлетворяя себя, не отрывая глаз от семьи — вообще катастрофа вселенского масштаба.       И никуда нельзя было деться. Отец держал крепко, даже грубо, стискивая узкие бёдра до красных отметин на коже, вдалбливал в некогда девственное тело быстро и яростно, мощно, заботясь лишь о собственном удовлетворении. Мать стонала всё громче, поглаживая через плотную ткань платья собственную грудь. Исин глотал слёзы, уткнувшись в подушку, разрывал тонкие губы в кровь и мясо, лишь бы не издать ни звука, цеплялся до побеления кожи пальцев за одеяло и мечтал, чтобы это поскорее кончилось.       Кто же знал, что это было лишь начало. Начало, продлившееся до середины его восемнадцатилетнего возраста, до эмоционального взрыва.       В висках застучало.       Дум-дум-дду-ду-ду-дум.       Дум-дум-дду-ду-ду-дум.       Сердце билось в таком же рваном ритме. В горле пересохло.       Он стрельнул глазами в дальний угол туалета, к самой двери, и увидел уже знакомое лицо, которое не возникало перед ним уже пять с половиной лет.       Исин убежал на кухню от отца. Босые пятки глухо стучали по паркетному полу. Дыхание сбилось за секунду, хоть дистанция и была до жути короткой.       Он не знал, куда ему деться. Куда бежать? Где прятаться? Как добраться до одежды, а то бежать в одних тонких боксерах, когда на улице стоит минус девятнадцать — совсем не вариант?       Исин прижался поясницей к кухонной тумбочке. Острый край до боли впился в кожу, но восемнадцатилетний парень этого даже не заметил.       Его всего трясло. Исин выставил руки перед собой, оглядел их, покрытые красными, отчётливыми следами от великой «лопатки» — деревянной широкой штуковины, напоминающей своим видом кухонную лопатку для жарки, — и они жутко тряслись.       По щеке медленно текла небольшая, но тяжёлая капля тёмно-красной, насыщенной, как вино, крови. Парень стёр её, но только оставил слабый развод на бледной коже, а на открытой ране, расположенной на самой верхушке левой скулы, уже начала собираться другая капля.       На кухню вошёл отец. Медленно и уверенно он вплыл в комнату, раздражённо хмурясь.       Исин резко дёрнулся, подпрыгнул на месте от неожиданности и сдвинулся чуть влево. Не отрывая взгляда от отца, медленно к нему приближавшегося с укором в больших глазах, парень на ощупь достиг одного из шкафчиков и тут же его открыл. Подрагивающие пальцы шарили внутри, отодвигая в стороны вилки и ложки, пока не достигли резиновой ручки кухонного ножа.       — Исин-а, — успокаивающим тоном произнёс отец и ласково улыбнулся, протянув к сыну руки.       — Не подходи ко мне, — дрожащим голосом выдал парень, резко выставив руку с ножом вперёд.       Между отцом и сыном расстояние сократилось до небольших двух шагов.       Нож, вытянутый вперёд, трясся в бешеном танце и утыкался прямо в центр чужой груди.       — Не смей прикасаться ко мне! — закричал Исин, чувствуя, как слёзы градом катятся по его щекам; некоторые даже смешиваются с кровью и окрашиваются в слабоватый розовый цвет. — Я не хочу! Хватит уже!       — Прости меня, сынок, — ласково продолжил отец, приблизившись, но тут же отодвинувшись назад, как только паренёк махнул перед ним ножом, хоть неуверенно и слабо. — Пойдём в гостиную.       — Никуда я…       — Я ведь твой любимый папочка, — он вновь сделал попытку приблизиться, и Исин отчего-то отступил назад, всё ещё держа нож наготове. — Давай не будем портить всё попытками сбежать. Ты ведь тоже любишь меня, Исин-а?       — Я тебя ненавижу. То, что ты делаешь… мерзко! Ты мерзкий! — закричал Исин, чуть нагнувшись вперёд. От крика защипало в горле, а чуть пониже губы повисла тонкая ниточка слюны, совсем как паутинка. — Хватит! Я уже устал от всего этого! Хватит трахать меня! Я твой сын!       — И я люблю тебя, Исин-а.       — Тебе нужно лечиться! Из тебя вышел хуёвый отец! Ты…       — Тебе ведь нравилось. Мы любили проводить время вместе, Исин-а. Ты всегда наслаждался нашими вечерними встречами…       — Заткнисьзаткнисьзаткнись!       Парень неожиданно резко подался вперёд, и острое лезвие ножа, блеснув серебром в свете люстры над их головами, полоснуло по выставленным вперёд ладоням. Тяжёлые капли крови, соскочившие с самого края, теперь медленно стекали по персиковой стене или покоились маленькими точечками на тёмном дереве кухонной тумбочки. Всё же отец не сдвинулся с места, но заметно вздрогнул и зашипел от боли, пронзившей ладони. Бледная кожа тут же окрасилась; кровь обволакивала каждый еле заметный изгиб ладоней.       — Ты ведь не можешь поступить так со своим любимым папочкой, Исин-а… Ты ведь любишь меня…       Следующий быстрый и неумелый удар проскользил снизу вверх, начиная от пупка и заканчивая центром грудной клетки. Рана получилась неглубокая, но кровь тут же начала растекаться по коже, хлынула слабым потоком, да и отец сделал несколько шагов назад, шокировано переводя взгляд со своей груди на сына с его полыхающими безумием глазами и окровавленным ножом в руках.       Исину стало легче, будто какая-то часть его, плохая и ненавистная ему, исчезла с этими двумя неловкими царапинами.       В углу мелькнула тень, и парень на секунду отвлёкся, переведя туда взгляд. Странное существо, маленькое, как и он когда-то в тринадцать, абсолютно чёрное, как пустота в его душе и сердце, и забитое, как и он сам по жизни, стояло в самом уголке и смотрело на Исина своими угольно-чёрными, выделяющимися среди этой темноты, глазами. Парню показалось, что он сходит с ума, когда существо улыбнулось ему и незаметно кивнуло.       Отец, воспользовавшись моментом заминки, бросился в сторону сына, забыв, что истекает кровью…       Уже знакомый Монстрик вновь был с ним рядом; он нашёл Исина, спустя долгие пять с половиной лет в тюрьме. Он вновь улыбался и кивал, довольно потирая маленькие ладошки с нечётким, будто размытым контуром — будто он был ничего не значащей дымкой.       Исин отлично знал, что Ёнмин с нетерпением ждёт от него «работы ротиком», что если заставить его ждать слишком долго, то он начнёт распускать руки, как когда-то отец, пускавший в ход «лопатку», но на сей раз, его рёбра встретятся с дубинкой. Исин также знал об одной особенности Ёнмина, его истеричном заскоке, о котором надзиратель сам же рассказал парню полтора года назад.       Достать нож, надёжно спрятанный под тугой резинкой высоких чёрных носков, не составило труда. Воткнуть его в чужую ляжку, прямо туда, где под слегка облегающими брюками бугрились мышцы, — тоже (не то, что тогда, пять лет назад). Сложнее было подняться на неслушающиеся ноги, но и с этим Исин справился в два счёта — просто забил и на коленях подобрался к упавшему на задницу от шока Ёнмину, оседлал его, не забыв вытащить нож из мягкой плоти.       — Исин, сука ты ебливая… — прохрипел Мин, дёрнувшись, но заключённый прижал небольшое лезвие так близко к чужому горлу, что мужчина тут же заткнулся, замер на середине фразы.       Исин в ответ лишь улыбнулся, стрельнув глазами в сторону своего личного Монстрика, усевшегося поудобнее в самом уголке, но боявшегося (скорее всего) подобраться ближе.       — Ты прямо как он, — произнёс одними губами парень и, размахнувшись, всадил нож по самую рукоятку в чужое плечо.       Ёнмин заорал так громко, что у Исина уши заложило, и он тут же закрыл ему рот рукой.       — Ведёшь себя так же! — прошипел он, наклонившись ближе и вдохнув в лёгкие больше металлического запаха тёмной крови, расползающейся огромным отвратительным пятном на униформе надзирателя. Зрачки его расширились, заволокли практически всю радужку. Адреналин циркулировал по венам и артериям вместе с кровью, он заставлял сердце бить бешено и тяжело.       Удар в следующее плечо, и Ёнмин задёргался под парнем, как в припадке, запищал, срываясь на верхних нотах, и из глаз его брызнули слёзы. Руки уже его не слушались, ведь от каждого движения боль была такая, словно их прижигали раскалённым железом.       — Ведёшь себя прямо как… — прошептал Исин, вытащив нож и наклонившись ближе к чужому лицу. Он смотрел в подёрнутые пеленой слёз глаза своей жертвы и улыбался, лыбился, как ненормальный, а ноздри его щекотал резкий металлический запах, который лишь раззадоривал его.       — Как мой отец, — закончил после минутной паузы Исин и вогнал нож в чужую грудь, скользнув прямо между рёбрами (к великой случайности).       И сразу так легко стало на сердце. Исин ведь никогда и никому не рассказывал, что с ним делал отец, что с ним делала мать и даже дядя (один раз, но всё же). Он не рассказал даже Чиль Хо, с которым сблизился с самого первого дня. Боялся осуждения в его глазах, в глазах других людей, ведь Исин мог сбежать от отца намного раньше. Он мог рассказать всё в школе, и его бы забрали от таких уёбищных родителей. Но он молчал и терпел, потому что любимый папочка приказывал держать рот на замке, а ноги всегда разведёнными, чтобы трахать было удобнее.       «— Тебе ведь нравилось. Мы любили проводить время вместе, Исин-а. Ты всегда наслаждался нашими вечерними встречами…»       — Это неправда! НЕПРАВДА! — закричал парень и стал наносить удары ножом как можно чаще, не заботясь о том, что Ёнмин уже не вырывается, что уже обмяк под ним, что его кровь окропляет оранжевую робу, шею и лицо. — Я ненавидел это! Я всё ещё ненавижу!       Кровь брызнула в лицо сильным потоком, как только отливающее серебром лезвие прошлось по чужому горлу, задевая наружную и внутреннюю сонные артерии с левой стороны под линией челюсти. Исин лишь приоткрыл шире губы, позволяя солоноватой на вкус жидкости попасть и внутрь, прямо на язык, а затем продолжил изувечивать чужое тело, нанося хаотичные удары в центр груди.       Монстрик в углу захлопал в ладоши, наблюдая за слетевшим с катушек парнем и раскачиваясь взад-вперёд. Он был доволен взрослым «собой», сумевшим выбраться из-под очередного гнёта сексуального контроля. Но он исчез, оставив всё ещё перевозбуждённого убийством Исина одного, чтобы он выплеснул все своим скопившиеся за пять с половиной лет в тюрьме эмоции наружу, изуродовав чужое тело.       Исин, гонимый чувствами, видевший на месте Ёнмина своего давно умершего таким же способом отца, нанёс первый удар в лицо. Острое лезвие вошло в глазницу, легко, как в масло, а парень, слизнув кровь с тонких губ, улыбнулся, услышав характерный тихий звук лопнувшего глазного яблока.       Он ненавидел отца.       Он ненавидел Ёнмина.       И теперь ни того, ни другого больше нет в живых.

***

      Тэ Сук подходит к нему не спеша, но чеканя каждый свой шаг. От него за версту несёт злобой, прогнившей яростью, от которой волосы на затылке дыбом встают.       У Исина чешется кожа. Она плавится и чешется так жутко изнутри, что хочется сорвать её, лишь бы только избавиться от этого зуда.       Его трясёт, будто на волнах качает.       Парень кое-как трясущимися руками чешет кожу на руках, на которой виднеются кровавые разводы.       Он ведь пытался всё смыть. Осознание, что он убил человека вновь, так резко нахлынуло тогда, что Исин просто-напросто свалился с изуродованного тела Ёнмина, кое-как отполз в сторону, прижался спиной как можно ближе к дверце туалетной кабинки и принялся тереть покрытые чужой кровью руки ладонями или же об одежду. Уже тогда его начало трясти, и всё ещё не отпускает.       Слёзы заволокли глаза.       Исин маленькими отрывками дышал через нос, надрывно и шумно. Его взгляд бегал от одного заключённого к другому, и все смотрели на него в полном и глобальном шоке, кое-кто даже с осуждением.       «Они знают… Они знают про меня и отца. Они отлично знают, что я ему позволял…»       Губы затряслись, слёзы хлынули из глаз и потекли по кровавым разводам на щеках. Лицо Исина исказилось от боли и страха; он нахмурился и скривил подрагивающие губы, чтобы только не запищать, словно маленький.       Он готов был рухнуть на землю и забиться в истерике, которая уже дышала ему в затылок своим ледяным зловонным дыханием.       Раздался выстрел.       И Исин всё же рухнул на пол, прямо на левое плечо, обдавшее такой обжигающей болью, которую он ещё никогда не ощущал. Оставалось прижать трясущуюся ладонь к небольшой дырочке, из которой бурным потоком вытекала тёплая кровь, скрючиться на полу в позе эмбриона и глушить в себе все звуки, рвущиеся наружу.       Монстрик, появившийся позади подошедшего ещё ближе Тэ Сука, сжимающего в правой руке иссиня-чёрный пистолет, разочарованно и обиженно покачал головой, надув губки, и, сложив руки на груди, принялся медленно отходить назад, отдаляться от своего взрослого «я». Он оставлял его одного разгребать проблемы, созданные с помощью него.       Исин силился что-то сказать, но стоило ему открыть рот, как наружу вырвалось лишь жалкое подобие писка, переходящее в рваные рыдания. Он смотрел на Тэ Сука, прожигающего его ледяным взглядом, умолял его помочь одними лишь глазами. И Гризли, добрая душа, помог.       Тяжёлая, массивная подошва военного ботинка соприкоснулась с его виском, последняя волна боли обдала всё тело, начиная с самой макушки, и дошла лишь до центра груди, до сердца, затем темнота накрыла его с головой.