Tell me about those nights you stayed awake, Tell me about those days you hated me, Tell me how you’d rather die alone Than being stuck here with me (One Less Reason — A Day to Be Alone)
В небольшой камере, едва освещённой светом из узкого коридора, повисла удушающая тишина. Облачённый в синие тюремные штаны и белую майку, плотно сидящую на подкачанной груди, заключённый, казалось, даже не дышал. Взгляд пугающе чёрных глаз, горящих изнутри дьявольской ненавистью и печалью, сфокусирован на старой вещице в подрагивающих длинных пальцах — уже потрёпанном от времени ремне-ошейнике тёмно-коричневого цвета. Слишком много воды утекло с тех пор, как Бэкхён чувствовал грубую кожу на своей тонкой шее, как металлическая пряжка сходилась прямо на кадыке, мешая вздохнуть. Слишком много, раз ошейник успел поистрепаться от времени, а пряжка — облупиться, только вот раны на душе не успели затянуться, воспоминания не успели исчезнуть. У них нет срока годности. От них нет способа избавиться. Если только смерть. Бэкхён откидывается назад, соприкасаясь спиной и затылком с прохладной бетонной стеной своих личных хором, хотя они и рассчитаны на двоих, если судить по двухъярусной металлической кровати справа. Парень устало потирает лицо свободной ладонью, второй продолжая до побеления костяшек сжимать ненавистный ремень-ошейник, выкинуть который не поднимается рука. Спать одновременно хочется и не хочется; сон не идёт, как только голова касается подушки, а лишь приносит уже засмотренные до дыр воспоминания. Голова готова взорваться последнюю неделю, ведь чёртовы флешбеки участились, как и приступы неожиданного удушья. Бэкхён уже и забыл, как это тяжело и как глупо с его стороны следовать старым привычкам: забиваться в самый угол невысокой (где-то до уровня живота) бетонной перегородки, отделяющей покосившийся невероятно мерзкого цвета унитаз и раковину с вечно капающим краном, сжиматься в комочек, прижимая ноги к груди, трястись и скрести пальцами по полу, ломая ногти. Скрести ими по шее, прямо по чёрной татуировке, ведь от воспоминаний старые глубокие шрамы начинают ныть. И всё без возможности нормально вздохнуть без этой блядской колющей, резкой боли в груди, без сводящих от боли рёбер, без тугого узла где-то на уровне живота. Бэкхён забыл, каково это, вновь прокусывать губы до крови, до мяса, лишь бы никто не услышал, как великий стойкий лидер блока С в очередной раз разваливается на части. Неожиданно слышится четыре коротких стука, тишина, два стука, тишина и ещё один. Бэкхён замирает, оторвавшись от исследования металлической двухъярусной кровати, где верхняя из двух была в таком беспорядке, что Бён может получить по первое число от начальника, если он только увидит. Ряд стуков повторился в той последовательности, что и сначала, и молодой лидер слегка свёл к переносице тёмные брови и поджал губы. Четыре-два-один — один из заранее оговорённых кодов для их блока, с помощью которых заключённые, сидящие ближе всех к двойной решетке-выходу на дистанционном управлении, могли предупредить остальных о ситуации: идёт начальник, зол ли он, проверка ли сверху, ожидаемый врач и что-то другое. Бэкхён не хотел подниматься с затёкших и уже слабо ощущаемых ног, но интерес подобно мелкой крыске скрёб своими когтями изнутри его грудной клетки. Бён вновь сжал ошейник двумя руками и поднёс его близко к лицу, слегка касаясь губами прохладной бляшки, от ударов которой синяки появлялись за секунду и сходили медленней всего. Четыре-два-один. Новенький. Его точно никто не ждал, не посреди летней жаркой ночи. Пинни, наверное, единственный адекватный человек из всех надзирателей в их тюрьме, всегда предупреждал, когда кого-то должны были привезти, ведь они не блок А. В блок С просто так не попадают — здесь постараться надо. Народу намного меньше, чем в соседних блоках, куда скидывают весь сброд, даже не фильтруя по статьям, ориентации и психическому состоянию. Здесь нет мелких правонарушителей, мошенников, воришек, насильников и убийц с небольшой степенью тяжести. Здесь отборный мусор корейского общества, количество лет заключения которых можно сложить и спокойно переплюнуть такую же сумму от других блоков. Здесь обитают головорезы, изощрённые убийцы и годами не пойманные серийники, потрясшие своими преступлениями общественность. И если в Южной Корее когда-нибудь вновь введут смертную казнь, именно блок С ляжет первым, один заключённый за другим. О них никто и не всплакнёт. Бэкхён слышал, как приближается Чхве Ду Ён, их начальник, главный надзиратель и просто конченный на всю голову пятидесятишестилетний мудила с выпирающим пивным животиком, лысеющей башкой и слишком плотным носом-картошкой для маленького смуглого личика, усеянного морщинами от напряжённой работы. Мужчина всегда чеканил свой шаг и не нужно было подниматься на ноги, подходить ближе к железной решётке, плотно удерживающей в своих тисках Бёна уже не один год, чтобы предположить, что спина Ду Ёна снова до неприличия, до хруста даже, вытянута в струну, а полные руки с толстыми пальцами сложены за спиной и крепко держат дубинку, как всегда наготове. Бэкхёну не нужно подниматься и высматривать мини-конвой, чтобы убедиться, сколько человек сопровождают новенького — их всегда четверо: главный надзиратель, двое его помощников-приближённых и конечно же Пинни, Кан Пин Иль, ещё такой молодой (всего тридцать пять), полный жизни и сострадания, слишком неподходящий для этого места. Шаги всё ближе, уже совсем рядом, и Бэкхён выпрямляет спину, убирает руки от лица и вглядывается прямо перед собой, надеясь в таком тусклом освещении рассмотреть новенького получше, а то грёбаное любопытство сожрёт его до завтрашнего, уже сегодняшнего, наверное, утра. Сначала появляется животик Ду Ёна, обтянутый тёмно-синей формой надзирателя, чем-то напоминающую полицейскую, и его напряжённое, серьёзное лицо, опущенные вниз плечи и по привычке сцепленные руки за спиной. А за ним ведут новенького, поддерживаемого с двух сторон широкоплечими, мускулистыми надзирателями. Новый заключённый очень высокий, и синяя тюремная роба на нём сидит плотно, не то что на Бэкхёне, каким бы накаченным он ни стал за время мотания срока. У него смуглая кожа, кажущаяся зеленоватой в коридорном освещении, чёрные волосы, комично завивающиеся на концах, и оттопыренные уши, едва выглядывающие между тёмными прядями. Новенький поворачивает голову, и парни встречаются глазами всего на каких-то жалких секунд пять, пока заключённый под конвоем не уходит дальше по коридору. Бён еле слышно выдыхает сквозь приоткрытые сухие губы. Где-то он уже видел эти глаза, эти чёртовы чёрные, как два огонька, миндалевидные глаза. Где-то он уже видел этот затравленный взгляд волчонка. Бэкхёна пробивает озноб: парень ведь только привык к спокойной жизни, которая продолжалась уже года три как, а эти чёрные глаза не сулили ничего хорошего. Только не для него.***
В очередной раз кусок в горло не лез, как и всегда бывало после тяжёлой, бессонной ночи, после чёртовых приступов, от которых сейчас ныли грудная клетка и рёбра и пульсировали виски. Бэкхён лениво ковырялся ложкой в тарелке с липкой кашей, и хоть запах от неё исходил вполне сносный, парня подташнивало. Игнорировать недовольный взгляд из-под густых бровей сидящего по правую руку Кан Чон Сока было сложно, с такой-то головной болью. — Снова начинается? — басит сорокавосьмилетний помощник, правая рука, лидера блока С, откладывая ложку в сторону и сцепляя в замок большие ладони с шелушащейся смуглой кожей. Он-то прекрасно знает обо всех приступах, обо всём, что тревожит молодого лидера, в прочем, как и все остальные в их блоке. С таким прошлым любой бы сломался. Бён поднимает на него глаза и слабо усмехается, замечая тёмные круги под глазами: не он один такой без сна бесполезно прожигает жизнь, пялясь на бетонные стены вокруг. — Всё нормально, хён, — тихо отзывается Бэкхён, скользя взглядом по впалым скулам, квадратному подбородку, трёхдневной щетине и чёртовым морщинкам, изрезавшим когда-то чистое лицо товарища. Лидер и заметить не успел, когда его правая рука успела постареть, раз даже небольшая седина тронула чёткий пробор тёмно-коричневых волос. Бён знал, что тюрьма сжирает тебя изнутри, что один месяц здесь тянется как десять лет, но чтоб настолько. — Есть идеи, почему всё вышло так быстро? — Бён кивнул влево, указав головой на дальний столик в углу. Чон Сок цепляется взглядом за сидящего в полном одиночестве новенького, который тоже угрюмо ковырялся в еде, а затем он вновь смотрит на Бэкхёна и передёргивает плечами. — Я удивлён не больше твоего. Если не Пинни, то хотя бы Мён Дык должен быть хоть что-то нарыть. — Хуёво сработал, значит. — Бён оторвался от рассматривания новенького лишь на секунду, чтобы серьёзно посмотреть в тёмные глаза. — Скажи ему, что мне нужна инфа по нему. — Взгляд снова вернулся на небольшое смуглое лицо нового заключённого. — Чем больше, тем лучше. Бэкхён жадно исследовал чужое лицо, каждый его сантиметр, хоть севшее за проведённые здесь годы зрение слегка всё портило. Новенький был ещё молодым, точно моложе самого Бёна, и кожа у него ещё не посерела от вечного заточения, нехватки воздуха и солнца. Он был свежим, ещё юным, зелёным для всей этой хуйни, в какую попал. Одно лишь радовало, что он оказался у них, а не в ебаном блоке В, где его могли сломать за несколько часов и растоптать, как жалкую букашку, каким бы грозным он ни казался. Лидер не знал даже его имени, ведь за всё долгое утро до завтрака новенький не произнёс ни слова, да и к нему никто не спешил подходить: срабатывал инстинкт самосохранения, когда парень кидал на каждого смотрящего долгий, пронзительный взгляд из-под опущенных пушистых ресниц. И вот сейчас Бэкхён встретился с новеньким глазами и почувствовал, как заскребли мурашки изнутри на уровне груди. Эти комично выглядывающие из-под чёрных волнистых волос уши, этот длинный нос, плоский подбородок, чёткая линия челюсти, эти пухлые, словно очерченные, губы, плотно сжатые и видно, что покусанные (от нервов ли?). И эти, о Господи, боже мой, чёрные, глубокие глаза с отчётливо выраженным двойным веком, глядящие в самое сердце из-под длинной чёлки. — Ты его знаешь? — произносит Чон Сок, слегка похлопав лидера по изящной, будто совсем не мужской ладони с тонкими, длинными пальцами, привлекая его внимание. — Выглядишь так, будто да. — Сложно сказать, — честно признаётся Бэкхён, продолжая играть с новеньким в тупую игру-гляделки. Эти широкие плечи, чью форму не спрятать за тёмно-синей робой, ведь она сидит слишком плотно на молодом подкачанном теле. — Кажется знакомым, поэтому мне и нужна о нём вся информация. — Хорошо. — Мужчина поднимается и сразу же направляется к невысокому короткостриженому Мён Дыку, двадцатишестилетнему информатору блока С, который за короткий срок мог достать факты из жизни любого заключённого в их тюрьме и всё благодаря старым воровским связям за стенами. Бэкхён чувствует, как сердце в груди бьётся слишком неистово из-за одного-единственного взгляда новенького, и он резко отворачивается, утыкается в тарелку и на секунду прикрывает глаза, пытаясь успокоить этот сердечный гул. Ещё этой хуйни парню не хватало. Только не сейчас. Только никогда.***
Чанёль развалился на нижней кровати и бессмысленно пялился в металлический потолок, представляющий собой низ верхней. Он с трудом умещался на койке в полный рост, так что стопы болтались где-то в воздухе, а заложенные за голову затёкшие руки уже покалывало, но это сейчас мало волновало парня. Как и всё с того дождливого апрельского дня, когда Чанёль впервые почувствовал, как задыхается. Тогда парень был совершенно один в сеульском колумбарии, стоял перед высокой стеной, отведённой для размещения урн с прахом, памятных фотографий, мелких вещиц в память об умершем, и задыхался. Грудь раздирало на части, и стоило бы отвести взгляд от небольшой урны цвета деревенского молока с покрытой лаком деревянной именной табличкой, от полицейского жетона, бережно оставленного отцовскими коллегами по работе. Стоило выкинуть из мини-усыпальницы совместную фотографию, сделанную ещё в средней школе напротив ненавистного реабилитационного центра по управлению гневом: она лишь напоминала о тех временах, когда всё пошло наперекосяк, когда они с отцом перестали общаться. Но это фото было самым последним совместным снимком, ведь после этого в течение одиннадцати лет Чанёль вёл себя по-свински по отношению к единственному оставшемуся родителю, а отец будто специально грузил себя работой в участке, лишь бы только приходить домой позже и не разговаривать с сыном. Чёртов чёрный галстук душил тонкую шею, но Чанёль не спешил ослаблять его ни на толику: он наказывал себя. Слёзы не переставая текли по опухшим щекам, глаза уже щипало от них, но Чанёль просто не мог остановиться. Хотелось выплакаться до последней капли и рухнуть на бетонную землю рядом с могилой отца, да только силы никак не хотели покидать молодое тело, как бы сильно Ёль ни нагружал себя, как бы ни старался достигнуть нужного предела. Чанёль всегда знал, что был плохим сыном. Потеряв мать в тринадцать из-за чёртовой опасной работы отца, из-за одного из убийц, мечтавших отомстить Паку-старшему за заточение в тюрьму, Ёль пошёл по накатанной вниз, в бездну. Отца не раз вызывали в школу за прогулы, невыученные уроки и низкий рейтинг по всем предметам. Отец не раз вытаскивал его из полицейского участка за драки с местными юными бандитами, за грубость по отношению к правоохранительным органам, за мелкие кражи алкоголя или сигарет в круглосуточных магазинчиках. Отец не раз заточал его в центр по управлению гневом за постоянные вспышки агрессии, помогал ему справиться со злостью, разъедающей сердце, но всё возвращалось к отправной точке спустя неделю после окончания курса. И сейчас, лёжа на твёрдой тюремной койке в свои двадцать пять, Чанёль понимает, что закончил там, где и должен был со временем. Он слишком заигрался, пытаясь привлечь внимание скорбящего от потери жены любимого отца. Слишком заигрался, падая на дно. Чанёль всегда знал, что был плохим человеком. Он не считался ни с учителями, которые пытались вложить в него нужные знания, ни со сверстниками, конфликты с которыми всегда заканчивались одинаково — больницей для них. Он не считался с ненавистными полицейскими, с отцом и его начальством, всей системой правосудия, ведь винил их всех в смерти матери. Он не считался со слабым полом, хотя мать учила совсем другому. Он использовал их лишь для снятия стресса, для избавления от гнева. Люди уходили от него, не задерживаясь подолгу, потому что юный Чанёль всегда относился к ним как к дерьму. Парень, почесав нос затёкшими посиневшими пальцами, задумался, был ли у него хоть один друг в течение этих одиннадцати лет. Но, нет, он всё это время был предоставлен сам себе, отталкивая любого, кто попытался с ним сблизиться. Ёль нахмурился, а затем слабо улыбнулся, вспомнив какого-то мелкого мальчишку из реабилитационного центра, который подошёл к нему первый. Чанёль прекрасно помнит, как пытался его запугать, как угрожал ему, сильно сдавливая горло и вжимая в стену, орал, чтобы тот перестал таскаться за ним хвостиком, а то худо будет. Ёль помнит, что тогда разбил бедному мальчишке нос и пару раз неплохо приложил затылком о стену. Помнит, как унижал его мерзкими словами, называл жалким прилипалой и хлюпиком. И сейчас, столько лет спустя, парень уже и не вспомнит его имени, как он выглядит, его голос, но вот его интонацию и фразу, сказанную в тот момент, когда он стирал тыльной стороной ладони нескончаемый поток крови из носа, Чанёль запомнил слишком хорошо. Мальчишка попросил перестать недооценивать его из-за роста и телосложения и уже приказным тоном добавил, что Ёлю (он первый из его знакомых, после мамы, назвал его так) нужно перестать себя вести как мудиле, а то плохо кончится. И ведь кончилось. В свои-то двадцать пять, когда другие люди влюбляются, женятся и заводят семью, путешествуют и наслаждаются жизнью, пробуют что новое, Чанёль заперт в четырёх стенах с кучей таких же отбросов, как и он. Он окружён такими же ублюдками, которые рассматривали его добрую половину времени на завтраке и на обеде, которые изучали его как новую зверюшку в зоопарке и которые боялись даже на метр к нему приблизиться (что несказанно радовало). Чанёль уверен, что останется мудилой даже здесь, окружённый бетонными стенами камеры и кирпичными — наружных стен, отгороженный от остальных решётками и колючей проволокой. Прекрасно понимает, что так нельзя, что стоит просто вести себя спокойно и, может быть, его выпустят за примерное поведение, не дав отсидеть полный двадцать один год обязанного срока. Да только Чанёль знает себя как облупленного, свой взрывной характер, который порядком испоганил ему всю жизнь, начиная с четырнадцати лет. Парня всегда что-то бесило в его жизни. Чуть ли не каждый день — новая вещь для ненависти, а, может, и выплёскивания бурлящего гнева. И вряд ли здесь что-то изменится. Чанёля уже порядком подбешивает этот невысокий черноволосый парень, выглядящий младше его, но со взглядом вполне взрослого, повидавшего всю дерьмовую суть жизни человека. Этот мелкий пялился на него на завтраке и обеде чаще остальных и никак не хотел отъебаться, даже когда они играли в гляделки исподлобья. Этот мелкий его не побаивался, хотя ему с его блядско женской комплекцией, тонкими запястьями и худыми пальцами стоило бы остерегаться Ёля в первую очередь. Этот мелкий — чья-то сучка, видимо, раз крутится около взрослого высокого мужика, такого смуглого, будто он целыми днями только и делает, что загорает здесь. И Чанёль был наслышан от прошлой неправильной компании, с которой зависал, что тюремные сучки должны быть тише воды, ниже травы, а этот мелкий ведёт себя слишком для своей роли. У Чанёля за сегодняшние полдня руки чесались подойти и вломить ему, чтобы только перестал прожигать своими ублюдскими щенячьими глазками, чёрными, как два уголька. И если так пойдёт и дальше, этого придурочного придётся откачивать, чтобы Ёлю сверху пару лет не накинули за ещё одно хладнокровное убийство. Но волна злости и недовольства по поводу странного мелкого, имени которого он (как же хорошо) не знает, укатила так же быстро, как и нахлынула. Она оставила за собой лишь чёртову пустоту и внутренний холод, а ещё приятное покалывание затекающих в неудобной позе рук. Она оставила Чанёлю одиночество, с которым он идёт бок о бок вот уже одиннадцать лет. Двадцатипятилетнему запутавшемуся в своей мерзкой жизни парню она вновь бросила, словно кость, ненависть к самому себе. Такую ненависть, которую никогда не перекроет ненависть к кому-то типа того черноволосого женоподобного мелкого с щенячьим взглядом и даже к тому ублюдку, из-за которого Ёль оказался за решёткой. Чанёль всегда будет ненавидеть самого себя. Ведь что бы он ни думал, какие бы отмазки ни находил, всегда будет знать, кто именно во всём этом виноват. Знать, из-за кого всё пошло по пизде.***
Идёт только первый день Чанёля в чёртовом уже ненавистном ему месте, но он ощущается за все пять. Ещё никогда в своей жизни парень так долго не лежал пластом на кровати, не думал обо всех прошедших одиннадцати годах жизни, не перебирал в памяти последние разговоры с погибшим на задании отцом, которые как всегда оказались не самыми приятными. Накопившаяся за долгое время воздержания злость жгла огнём изнутри, и единственным способом выплеснуть её оказался потрёпанный от времени чёрный боксёрский мешок, намертво вбитый в асфальт во дворе для прогулок. Но даже удары по тугому спортинвентарю не приносили долгожданной разрядки. Чанёлю хотелось раскроить кому-нибудь голову. Тому мелкому с щенячьим взглядом, например, который всё ещё продолжал испепелять его своими чёрными глазами. Самому себе, например, что оказался в такой дерьмовой ситуации, в замкнутом пространстве на последующий двадцать один год. Парень был готов взорваться, но терпел изо всех сил, тяжело дыша через рот и дубася боксёрский мешок перед собой, заставляя его шататься и опасно скрипеть. Костяшки уже ныли, смуглая кожа покраснела от резкого соприкосновения с грубой кожей, и кое-где даже выступила кровь. Ёль стоял вполоборота к баскетбольной площадке, на которой разгорелась ожесточённая игра четыре на четыре на одно кольцо, к железным скамейкам, где сидел тот самый мелкий. Он снова смотрел. Вскользь, но всё же смотрел, ведь Чанёль вечно сталкивался с ним взглядами. Парень не понимал, почему сам продолжает цепляться за его фигурку глазами и смотреть, не смотрит ли он. Слишком глупо для человека, который готов размозжить чужую маленькую головку о стену, не так ли? Стоило Чанёлю задуматься, что нужно поговорить с хозяином этой сучки, чтобы приструнил, как тот смуглый высокий мужчина подошёл сам и облокотился на пошатывающийся боксёрский мешок, придерживая его в вертикальном положении. Парень попытался на глаз определить, сколько заключённому лет, но он выглядел вполне молодо, если не брать в расчёт изрезанный двумя длинными линиями-морщинами лоб и десяток таких же, но поменьше, в самых уголках глаз, если не обращать внимание на лёгкую седину в тёмных волосах. Мужчина спокойно стоял, наблюдая за сильными, резкими ударами, за хмурящимся младшим и тем, как он постоянно стрелял глазами в сторону баскетбольной площадки. Усмехнулся от осознания, что Бэкхёну всё же удалось быстро вывести новенького из себя, раз он с таким остервенением начинает дубасить мешок, взглянув на лидера лишь секунду-другую. — Слушай, — Ёль остановился, тяжело дыша от слегка сошедшей на спад злости внутри, но всё ещё чувствующий её сковывающую силу в каждой клеточке тела, — какие-то проблемы? — Я Чон Сок, Кан Чон Сок, — басит мужчина, протягивая парню широкую ладонь с тонким бледным шрамом у большого пальца. Ёль, недолго думая, пожимает чужую руку и произносит: — Пак Чанёль. — Не скажу, что счастлив видеть тебя здесь. — Парень ухмыльнулся, недоумённо приподняв бровь, однако Чон Сок этого даже не заметил из-за густой чёлки, но всё равно поспешил пояснить: — Здесь и врагу не пожелаешь находиться, тем более в таком возрасте. Чанёль бы вспылил, там, за пределами чёртовой тюрьмы. Со времён того мальчишки, что он отдубасил в центре по управлению гневом, Ёль стал замечать, что прокручивает его фразу в голове каждый раз, когда кто-то начинает недооценивать его из-за возраста. Ёлю хотелось сказать, что этот Чон Сок нихера о нём не знает, не понимает, с кем связывается, в душе не чает, кого пришлось кокнуть Чанёлю, что его сразу упекли на двадцать один год без долгого, нудного судебного разбирательства. Но сейчас грудь жгло от другой ненависти, которая значительно вытесняла эту. — Раз уж ты тут, — произносит Чанёль, отпуская чужую руку и в очередной раз стрельнув глазами в сторону замершего на железной лавочке мелкого с щенячьим взглядом, собачонку, Ёль решил теперь называть его так, — сделай что-нибудь со своей сучкой. — Какой это? — усмехается Чон Сок, жалея, что Бэкхён не слышит, как его только что обозвали. Он бы с радостью посмотрел, как лидер с лёгкостью размажет по стенке этого паренька без капли уважения к старшим и дольше отсидевшим. — Вон той. — Чанёль еле заметно повёл подбородком в нужную сторону. — Он заебал пялиться на меня. Так что приструни его, пока он не нарвался на проблемы. — Бэкхён не сучка, — с той же насмешливой улыбкой выдаёт Чон Сок. Ему так и хочется сказать, чтобы непутёвый новенький расслабился и прекратил строить из себя непонятно кого, ведь так будет легче. Для всех, и для него, в том числе. — Выглядит именно так. — Ёль резко стёр выступившую на костяшках кровь, а Чон Сок наконец звонко рассмеялся, обнажая верхний ряд ровных зубов. — Не стоит его недооценивать, Пак Чанёль. Только не его. — Его улыбка за секунду испарилась, и взгляд стал чересчур серьёзным, даже жёстким. — Ты его даже не знаешь. — И не особо хочу, — тем же тоном отзывается Чанёль, посылая очередной прямой взгляд так называемому Бэкхёну, который, подперев острый подбородок небольшими кулачками, не отрываясь смотрел прямо на них, прямо на него, чёрт бы его побрал. На секунду Ёль даже представил, как разбивает этому мелкому лицо за этот грёбанный взгляд, так заебавший его — он улыбнулся, сбив тем самым парня с толку, заставив прищурить блядские щенячьи глаза. — Что-нибудь ещё угодно Его лидерскому Величеству? Чон Сок рассмеялся пуще прежнего и отпустил боксёрский мешок, шутливо, но сильно ударив по нему левым кулаком. Этот новенький забавлял его больше остальных, потому что точно строит из себя крутого, каким не является, пытается казаться старше, хотя на деле ещё жуткий ребёнок. Потому что он первым из всех посчитал его лидером, когда не было ни одного намёка. — Думаешь, лидеры сами приходят к новеньким? — со смехом спрашивает Чон Сок, легко откидывая лезшую в глаза тёмную чёлку, сдвинутую набок. — Потрахаться — да, но в остальных случаях — нет, совсем нет. Лидеры не просвещают новеньких в правила блока, для этого есть другие люди. — Шестёрки? — Порой, да, именно они. Но я значительно выше их по рангу. — Но выполняешь их работу. Так в чём тогда разница? — дерзко заявил Чанёль, и Чон Сок снова усмехнулся. Паренёк ему нравился, недаром Бэкхён так быстро обратил на него внимание, сказав, что есть в нём что-то особенное, помимо типичной айдоловской внешности. — У нашего лидера нет шестёрок, Чанёль, — терпеливо поясняет мужчина. — Для него мы все равны, просто близкие товарищи, помощники, приближённые, называй как хочешь. Он не использует других для грязной работы, потому что не ведёт такую игру — если бьёт, то бьёт открыто и сам. — Но подойти к новенькому у него кишка тонка? Интересно посмотреть на такого лидера. — Попробуй найти, Чанёль, — с улыбкой. — Только не задавай этот вопрос каждому в лоб, а то рискуешь быть поднятым на смех. Прозвучала сирена, призывающая заключённых построиться по парам-сокамерникам, и недовольные слишком короткой прогулкой мужчины начали возмущаться, но больше в шутку, ведь всё равно послушно направились строиться (неповиновение может вообще лишить их и такой роскоши). — Так ты выслушаешь кратко о части правил, или сам расспросишь лидера о них, как только найдёшь его? Скользнув взглядом по Чон Соку с ног до головы, затем по Бэкхёну, который в очередной раз встал в строй в одиночестве, потому что он, как и Чанёль, видимо, жил в камере один, Ёль кивнул в знак согласия. Двое мужчин быстро направились в строй, чтобы не задерживать остальных и не получить нагоняй, как тут же объяснил Чон Сок. — Только ты всё же объясни этому придурку, чтобы не пялился, если ему дороги его глаза, — злобно бросил Ёль, сверля взглядом чёрный затылок невысокого паренька за три человека от него. Усмехнувшись, мужчина бросил: — Скажи ему это в лицо, если не боишься.