***
У Чанёля проснулся неожиданный голод, так что он слопал свой завтрак за несколько минут, но сытости совсем не почувствовал. Вчера вечером его вырубило ещё до отбоя, несмотря на ужасную жару и неудобную, жёсткую койку с каким-то колючим бельём, и он проспал до самого подъёма в одной позе — с правой рукой под животом. Теперь на правом предплечье его кожа была покрыта мельчайшими морщинками, что заметно портило только начатый «рукав» татуировки. Ёль медленно касался каждой чёткой линии, образовавшейся ото сна на руке, но взглядом скользил только по контуру будущего полицейского жетона, который так и не успел закончить тату-мастер, по личному номеру, который принадлежал его отцу. Чон Сок, усевшийся на завтрак рядом с ним, прожевал очередную полную ложку каши и произнёс спокойным, размеренным басом: — Правил, не так много, как ты успел заметить вчера. Основную массу я тебе уже рассказал, так что осталось чуть-чуть. Одно из самых главных — следи за тем, против кого выступаешь. Чанёль медленно отрывается от созерцания своей недоделанной татуировки на предплечье и поднимает глаза на сидящего напротив заключённого. И пусть у Чон Сока добродушная улыбка на губах, отчего очередные складочки прорезают кожу его лица, но голос звучит серьёзно, наставнически. — Ты ещё никого здесь не знаешь: сколько лет сидят и ещё будут сидеть, за что. Не знаешь, что они за люди. Тебя здесь никто не боится. Хватит одного неправильного слова или взгляда, как тебя придётся откачивать, зашивать или собирать по кусочкам, а от этого, знаешь ли, приятного мало. Здесь добрая половина — серийники, за которыми давно гонялись и наконец поймали. Остальные — хладнокровные убийцы, как ты или я. С одной разницей, ты убил одного, в то время как у меня руки по самые плечи в крови. — И кто же ты? — тихо отзывается Чанёль, отодвинув от себя пустой поднос и сложив руки друг на друга. — Бывший солдат, сошедший с пути? — Наёмник, связавшийся не с той мафией, — пустым голосом отзывает Чон Сок, расстёгивает левый манжет тёмно-синей рубашки и закатывает его до самого сгиба локтя. На внутренней стороне виднеется тёмная татуировка в виде чёткого круга с шестью волнообразными линиями, перечёркивающими друг друга крест-накрест три по три. Ёль слегка хмурится и приоткрывает от удивления рот. Он не раз видел этот символ на нескольких картонных коробках в шкафу отца. Он ненавидел этот символ, потому что убийца, которого его отец отправил за решётку, принадлежал именно к этой группировке. Пойманный несколько лет спустя ублюдок, отнявший жизнь у его матери, был частью этой мафии, потому что у него на ноге была такая же татуировка. Чанёль всем сердцем ненавидел эту группировку, слишком могущественную, неуловимую, а теперь её наёмник сидит прямо перед ним, на расстоянии вытянутой руки. — Я здесь уже пятнадцать лет, — продолжает Чон Сок, вновь скрывая ненавистную ему татуировку и снова принимаясь за еду. Прожевав, он добавляет: — Могу свернуть тебе шею на раз-два, ты даже понять ничего не успеешь. Ёль чуть отдвигается и сжимает руки в кулаки, что мышцы на открытых предплечьях заметно напрягаются, а на шее выступает жилка. Но Чон Сок легко усмехается и качает головой, сбивая младшего с толку. — Расслабься, я просто предупреждаю. Мне самому открутят голову, если я коснусь тебя, да и вообще кого-нибудь. — Пак недоумённо приподнимает бровь, но успокаиваться не спешит. Его мышцы настолько напряжены, что даже побаливают с непривычки. — Ещё одно важное правило, установленное лидером — относись к другим так, как хочешь, чтобы относились к тебе. Всё, что было до тюрьмы, остаётся за её пределами. Лидеру похуй, кого ты там убил (если это не дети), скольких: он сам не святоша. Но здесь ты обязан вести себя почтительно по отношению к остальным, не вызывать ненужные мордобои. Не выбешивать настолько, что тебя захотят кокнуть, понимаешь? Чанёль молча скользит взглядом за плечо Чон Сока и натыкается на щуплую фигурку собачонки, этого мелкого с щенячьим взглядом, который сегодня выглядит даже хуёвее, чем вчера: под чёрными глазами пролегли тёмные круги, и без того бледная кожа посерела, а волосы растрёпаны, и он будто совсем не хочет их пригладить. Его поднос всё ещё полон, а к столовым приборам он словно и не прикоснулся. Ёль прекрасно понимает это чувство, это желание кокнуть кого-нибудь, ведь мелкий выбесил его всего за один день, но сегодня, на удивление, он ни разу на него не взглянул, даже мельком. — Дай угадаю ещё, — подаёт голос Чанёль, не отрывая взгляда от притихшего мелкого, и Кан с улыбкой кивает, — не трахать чужих сучек. Чон Сок еле заметно закатывает глаза. Ему не нужно оборачиваться, чтобы понять, куда смотрит непутёвый младший. — Здесь нет сучек, Чанёль, — резко отрезает он, перенимая внимание Пака на себя. — С приходом нового лидера — больше нет. Если захочешь потрахаться, то только по обоюдному согласию. — Ёль фыркает, ведь не особо верит в такое правило. — Я тебе серьёзно говорю. Лидер накажет жёстко и беспощадно, если только узнает, что в его блоке промышляют изнасилованием. Нравится такое — лучше сразу пиздуй в другой блок, у них там просто рассадник подобной хуйни. — Я вообще не заинтересован в ебле с парнем, — тихо отзывается Чанёль, потирая предплечья, а Чон Сок недоверчиво скользит по его лицу взглядом, пытаясь высмотреть ложь, которая проскользнула в чужом голосе. Да и вольные птички Мён Дыка неплохо поработали со сбором информации. — Как знаешь, моё дело предупредить. Но ты здесь надолго, так что всё всегда может измениться. Чанёль усмехается и вновь переводит взгляд на дальний столик у зарешётчатого окна, но Бэкхёна на месте не наблюдает, лишь его полный поднос да парочку заключённых, трещащих без умолку, с которыми он сидел. Ёль поворачивает голову, выискивая по незнакомым лицам нужное, но в итоге натыкается на подошедшего к его столику невысокого надзирателя с добродушной улыбкой, озаряющей маленькое лицо. — Пак Чанёль. — Даже если это был не вопрос, младший всё равно кивает в ответ, смотря в раскосые светлые глаза, посаженные близко к маленькому носу с заострённым, словно сделанным в клинике, кончиком. — Твоя очередь дежурить в прачечной. Иди за мной.***
Маленькая прачечная, в которой с трудом помещаются несколько старых стиральных машинок, сушилок, которые того и гляди развалятся, деревянный стол, прикрученный к полу, да металлическая тележка, куда надо будет сложить постиранное и вывезти в другую комнату. Слишком маленькая для двух людей, между которыми витает такое напряжение, что воздух взорвётся, стоит поднести спичку. Они даже стоят близко друг к другу, практически соприкасаются локтями, ведь стол оказался слишком коротким для них двоих. Бэкхён аккуратно складывает постиранное и уже прошедшее сушилку бельё. Его длинные пальцы работают уверенно, отточено, ведь это уже не первая его смена в прачечной за долгие десять лет. А вот новенький Пак Чанёль, хмурясь, складывает всё медленно, кое-как. Он стреляет глазами в сторону Бёна, пытаясь понять, что да как, но в итоге забывает последовательность движений и начинает импровизировать. В конце концов Бэкхён забирает у Чанёля очередную простынь, на несколько секунд дольше положенного задержавшись пальцами на его ладонях, и медленно показывает, как правильно. Он не произносит ни слова, а после выполнения смотрит младшему в глаза и ласково улыбается, протягивая сложенную вещь. Чанёль принимает её всё с таким же хмурым лицом и швыряет в сторону тележки к остальным. Старший, покачав головой, направляется к пикающей стиральной машинке, чтобы переложить бельё в сушилку, но его резко толкают в сторону стены, разворачивают и вдавливают в бетон, нависая сверху. Тёмно-синяя рубашка опасно трещит из-за чужих сильных пальцев, комкающих тонкую ткань, а Бэкхён приподнимает подбородок выше, когда Чанёль хватает его за шею, пережимает кадык, мешая вздохнуть полной грудью. Пака бесит, что даже в таком положении мелкая собачонка смотрит на него своими глубокими чёрными глазами, по-щенячьи печальными, и легко улыбается. Словно не он в ловушке, словно не ему прижали хвост. — Кажется, нам лучше кое-что прояснить раз и навсегда, — басит Чанёль, медленно перебирая пальцами чужую шею, как бы примеряясь к её небольшой ширине. Невысокий заключённый перед ним слегка прищуривается, как довольный кот, что выбешивает Ёля ещё больше. — Заключим сделку: ты прекращаешь на меня палить, а я не ломаю тебе кости. — Тебя ещё не посвятили в правила блока? — спокойным голосом отзывается Бэкхён, и Чанёль сжимает его шею сильнее, заставляя приоткрыть блядские розовые губы и жадно схватить один маленький вздох. Взгляд скользит по чёрному переплетению острых линий слева на шее, и Пак поджимает губы: он не знает почему, но чужая татушка кажется мерзкой и уродливой, как и сама собачонка. — Ты… это запрещено. Чанёль хищно улыбается несколько секунд, но затем выражение лица меняется на диаметрально противоположное: он становится злым, а взгляд — пугающим. Он прожигает Бэкхёна насквозь, до самых костей, но ещё не знает, что наткнётся внутри на выжженные дотла поля, горы копоти и летящие с неба крупные кусочки пепла. Размахнувшись, он ударяет кулаком по бетонной стене, недалеко от рёбер краснеющего от нехватки воздуха парня, и поудобнее обхватывает его шею своими сильными мозолистыми пальцами. Ему хочется услышать звук чужих ломающихся костей, услышать чужие стоны боли. Ему хочется сделать Бэкхёну больно, потому что даже загнанный в ловушку парень излучает странную уверенность и не показывает страха. — Подтвердишь своё звание сучки? Стуканёшь лидеру? — Бён лающе смеётся, поднимает левую руку и кладёт её поверх изображённого на предплечье полицейского жетона, чуть ниже сгиба. — Даже стучать не придётся, — хрипит Бэкхён и указывает взглядом вниз, на свою шею. Ёль слегка ослабляет хватку, давая Бёну вздохнуть сильнее, и опускает пальцы чуть ниже. На бледной коже тут же проявляются красные следы, которые позже, к вечеру, станут россыпью мельчайших синяков. — Отпусти меня, пока хуже не стало. — Я хочу, чтобы ты уяснил, что ко мне лучше не лезть, — шипит Чанёль в покрасневшее лицо заключённого. Глаза в глаза, так близко к чужому лицу, к чужим губам. Ёлю хочется ударить его, разбить нос, чтобы стереть чёртову улыбку с щенячьего лица. Так хочется, что горят руки и неистово бьётся сердце. — Мал ещё. Силёнок не хватит. — На очередной сдавленный смешок руки переходят с шеи на подбородок и сжимают так, что тихо скрипят кости. — Поэтому в следующий раз, я тебе глаза на жопу натяну, чтобы не возникало желания палить в мою сторону. Бэкхён надавливает пальцами на руку Чанёля с каждой секундой всё сильнее, и ладонь, крепко держащая его подбородок, постепенно разжимается, возвращая украденный кислород и больше не принося боли. Ёль морщится и кое-как отходит на шаг назад, ведь колени начинают подгибаться. Свободной рукой Бён притягивает младшего к себе, схватив парня за шею сзади, и низко шепчет ему на ухо: — Я хочу, — драматическая пауза, и чужие пальцы лишь сильнее сжимают волосы на затылке, — чтобы ты уяснил, что со мной лучше не связываться. Ёль цепляется за чужую тюремную рубашку, пока правая рука, начиная от локтя, медленно немеет, и скатывается на пол, больно стукаясь коленями. Упасть ему не даёт Бэкхён, крепко держа за загривок и опаляя горячим дыханием краснеющее ухо. Ёль пытается отодвинуться, глуша в плотно сомкнутых губах стоны боли, уйти от этого онемения, распространяющегося по его руке подобно щупальцам хищного осьминога. — Я старше тебя. — Чанёль вздрагивает, поднимая слезящиеся глаза на заключённого, и получает несколько утвердительных кивков и пронзительный взгляд чёрных, опасных глаз. — Я отсидел больше. А сегодня тебе просто позволили подойти и сделать то, что ты сделал. Бэкхён резко отпускает младшего, и тот валится на пятую точку, шокированно смотря на поправляющего свою тюремную робу парня. Лёгким движением руки он приглаживает волосы и нисколько не боясь перешагивает через длинные чанёлевские ноги, раскинутые в разные стороны, направляясь к стиральной машинке, всё ещё жутко пищащей, требующей внимания. Достав кипу мокрого белья и не побоявшись прижать его к себе, Бён поворачивается к всё ещё сидящему на полу младшему и с широкой улыбкой и дьявольски горящими раздражением глазами, слегка наклонив голову влево, произносит: — Пусть я и выгляжу так, но не надо недооценивать меня, Ёль.***
Ёль. Чанёль готов был разлететься на тысячи осколков и жалел, что в действительности не мог. Ласковое сокращение его имени билось в мыслях с такой силой, что хотелось вскрыть себе череп, лишь бы избавиться от него, лишь бы не слышать. Приходилось усиленно массировать голову подрагивающими ладонями, то и дело цепляясь за жёсткие волосы, так ненавистно вьющиеся на концах. Парень рассматривает колени и тёмно-серый бетонный пол под ногами; он хмурится и уже не раз проматывает отрывки давно забытых воспоминаний, только недавно решивших проявиться, стоило услышать сегодня это блядское сокращение. Он сдерживается из последних сил, пытаясь обуздать собственную ярость, бьющую гейзером, но этот мелкий… он раздражает, выводит из себя, бесит, в конце концов. Пальцы с потвердевшими от долгой игры на гитаре подушечками сильнее сжимают тонкую шею, такую бледную, с веточками синеющих вен. Парень чувствует, как неистово бьётся чужое сердце, как кровь пульсирует под его пальцами, как острый кадык перекатывается от частых сглатываний и царапает раскрытую ладонь. Чёртов мелкий загнан в ловушку в одном из коридоров ненавистного центра для трудных подростков, что не в состоянии справиться с гневом. Этот придурок, что бегал за Чанёлем хвостиком в течение недели с начала новой лечебной сессии, прижат к стенке, стоит на носочках и тянет подбородок вверх, пытаясь вырвать для себя ещё капельку кислорода. Он дрожит и шумно, рвано дышит, приоткрыв блядские розовые губы такой красивой формы, какой Пак никогда не встречал. Три мелкие родинки (на щеке, в уголке над верхней губой и на подбородке) образуют идеальную диагональ, и Ёль глаз от них не может отвести. Пацан вцепился в его предплечья, но не ногтями, кое-где обгрызенными. Нет. Он даже не вырывается. Просто еле стоит на носочках, покачиваясь, и смотрит прямо в глаза. Без страха. У Чанёля щёлкает в голове, когда чужие губы дрогнули и растянулись в слабую улыбку. Кипящий от злости Пак пару раз заряжает ненавистному мелкому в мягкий живот, но продолжает поддерживать, как только этот ублюдок начинает заваливаться вперёд и резко краснеет за неимением нужного количества кислорода. — Я сказал тебе держаться подальше! — шипит Пак, вцепляясь в каштановые волосы. Их хочется вырвать с корнем, все до единого, потому что раздражает, потому что этот уёбок его бесит одним своим присутствием и вечными взглядами. — Предупреждал, что отметелю тебя. Что из этого тебе не понятно? Хули ты бегаешь за мной, а?! Сдохнуть захотел? Парень, прижатый к стенке, пытается что-то сказать, но Чанёль не даёт, сильнее сжимая его шею, чувствуя, как она трещит под его пальцами, как горит кожа, как сердцебиение на секунду перестаёт пульсировать в ладонь, замирает, прежде чем забиться с новой, удвоенной, силой. Ёлю хочется сломать эту шею, этого парня, разорвать его на куски зубами, лишь бы избавиться от той ярости, что полыхает в груди и внизу живота. — Или ты педик? — резко выплёвывает Чанёль, прожигая свою жертву безумным взглядом. — В таком-то возрасте уже падок на члены, а? Только не говори, что подрачиваешь на меня! Я тебе тогда глотку руками порву. Дрожащие пальцы, совсем тонкие и длинные, покрытые синяками и мелкими шрамиками, касаются грубой ладони Чанёля и нервно постукивают по смуглой коже, молчаливо прося остановиться. Тёмные, такие чёрные, щенячьи глаза неожиданно наполняются слезами, и Пак, поморщившись, разжимает руку, выпуская чужую шею, отпуская свою добычу, но не позволяя ей рухнуть на пол, всё ещё поддерживая за основание челюсти. Мелкий кашляет, задыхаясь хватает воздух, но смотреть не перестаёт — Чанёль с размаху бьёт его в нос, улыбаясь, когда кровь орошает пальцы. И лишь после этого удара он отпускает парня и с садистским взглядом наблюдает, как тот оседает на пол, тут же хватаясь за покрасневшую шею и ощупывая её своими блядско тонкими, изящными пальцами. Как он поднимается выше, осторожно касаясь подушечками под носом, как он странным взглядом смотрит на тёмную кровь, стекающую уже по пальцам. Чёртов жалкий ублюдок! Чанёлю хочется раскроить ему голову о стену, но приходится сильно сжать кулаки до чётких следов-полумесяцев от ногтей и шумно выдохнуть через нос, морщась. Потому что нельзя. Чанёль не хочет оказаться в тюрьме из-за этого. — Ты ебаное ничтожество! — басит Ёль своим всё ещё ломающимся из-за взросления голосом, и ненавистный ему паренёк поднимает глаза, смотрит снизу вверх, но странно, что совсем не забито, не испуганно. Пак готов заорать от этого взгляда, ведь ждал совсем не этого. — Выглядишь как пидор и ведёшь себя так же. У паренька начинают дрожать губы, и Чанёль довольно улыбается, понимая, что задевает этого ублюдка за живое. Он присаживается на корточки перед ним и долго всматривается в щенячьи глаза, стеклянные от стоящих в них слёз. — Не можешь даже постоять за себя, — с презрением выдаёт Пак, резко ткнув парня в голову всего двумя пальцами и не встретив ни капли сопротивления — чужая голова послушно дёргается вправо, прежде чем вернуться в исходное положение. — Ебаная. Жалкая. Ошибка. Чанёль поднимается на ноги, замахивается для очередного удара, но парень даже не дёргается, не вздрагивает. Он просто смотрит. Прожигает своими печальными щенячьими глаза, которые Ёлю хочется выколоть. Но Пак заставляет себя резко развернуться и уйти, чтобы действительно не раскроить отмороженному придурку голову. Чанёль наскоро облизывает пересохшие губы. Кожа на руках покрылась мурашками, а затем они добрались и до затылка, как только ногти впились в кожу головы. Тот паренёк из прошлого, бесивший его своими взглядами и следованием по пятам, — это Бэкхён, ненавистная сейчас собачонка. Это точно он. Ведь и фраза, сказанная парнем в самый последний момент, когда Пак уходил, и интонация, и это ласковое сокращение имени, которое использовала только мама и он — всё это не просто совпадения, такого просто не может быть. Чанёль устало потёр лицо руками, пытаясь отогнать воспоминания, но они продолжали атаковать, смешиваясь с сегодняшними. Ситуация повторилась через одиннадцать лет — так же Ёль напирает, угрожает, душит, упиваясь ускользающим из чужих лёгких воздухом, а Бэкхён как всегда жертва, которая не сдаётся, что видно по взгляду. С одной лишь разницей, огромной чёртовой разницей, которая могла многое изменить, когда Ёлю было пятнадцать — сейчас Бэкхён дал отпор. Пак касается правого предплечья, чуть ниже сгиба локтя. Ему легко удаётся найти точку, которую нажал заключённый и заставил испытать такую боль, что искры посыпались из глаз: рука в том месте всё ещё ныла. Прошло уже часов двенадцать с того разговора, но онемение всё ещё отчётливо ощущалось, будто Бэкхён продолжал сдавливать руку длинными пальцами. Это и не укладывалось у Чанёля в голове: Бэкхён ведь ниже его на целую голову, хлипкий на вид с болезненной бледной кожей и синяками под глазами, отчего чёрная татуировка выделяется ярким уродливым пятном; у него длинные изящные пальцы и тонкие запястья, совсем как бабские, того гляди — переломятся, если их сжать сильнее обычного; у него побитый взгляд, как у щенка, который изменился за секунду, стоило Ёлю перейти черту. Бэкхён старше, как он говорит, а Чанёль не может в это поверить всё по тем же причинам — он просто так не выглядит. Очередная порция мурашек прошлась по рукам и позвоночнику, ударив в голову, когда Ёль, прикрыв глаза, вспомнил, как Бэкхён держал его за волосы, поставив на колени, и шептал предупреждения на ухо. Этот горячий шёпот обжигал, и парень готов поспорить, что его губы коснулись раковины совсем чуть-чуть, но всё же ощутимо и так блядски приятно. Нет, не приятно! Чанёль резко распахнул глаза и поднялся на ноги, чуть не стукнувшись макушкой о верхнюю койку. Совсем не приятно! Мерзко! Унизительно! Но ощущение чужих горячих губ почему-то не проходило. Повернувшись лицом к решётке, Ёль заметил стоящего по ту сторону надзирателя, имя которого он узнал только сегодня и всё из-за дежурства в прачечной. Пин Иль стоял с ключами наготове, но отпереть камеру не спешил, недоумённо и слегка озадаченно поглядывая на мечущегося в полном молчании заключённого. Он даже дубинку наготове не держал, как другие надзиратели, словно совсем не боялся его. — Эй, ты в порядке? — Чанёль неопределённо пожал плечами, шагнув назад, к дальней стене, держа руки ладонями вверх, как того предписывают правила. Руки дрожали, как бы Пак не пытался успокоиться. Он даже не понимал, почему они дрожат. — Эм… собирай вещи, Чанёль, тебя переводят. — Куда? — на выдохе прошептал Ёль, удивившись своему дрогнувшему голосу и пересохшему горлу. — В другую камеру. У нас есть несколько таких, где заключённые поодиночке сидят в двухместной, как и ты. Приказ от начальника: поселить тебя с кем-нибудь из них, чтобы не занимал отдельную камеру. Чанёль послушно, как на автопилоте, подошёл к решётке и просунул руки в небольшую прямоугольную щель. Он поморщился, когда прохладный металл наручников сошёлся на запястьях, но не так сильно, как это было в день его появления здесь — вчера главный надзиратель вёл его под конвоем в камеру, но перед этим так сильно защёлкнул наручники, что прищемил кожу и даже ухмыльнулся, когда Ёль зашипел от боли. Кивнув Пин Илю, принявшемуся отпирать дверь, Пак проследовал к своей койке и быстро свернул матрас с постельным бельём в большую трубочку, кинув внутрь завёрнутые в полотенце зубную щётку и жалко маленький тюбик зубной пасты. Его снова повели по длинному тускло освещённому коридору назад мимо сплошной серой бетонной стены с маленькими окошками под самым потолком слева и множеством решётчатых камер справа, за которыми сидели по двое заключённые в тёмно-синих робах. Многие как всегда не спали, хотя была уже ночь. Ёль снова ощущал чужие взгляды на себе, как и вчера, когда его только привели — не самое приятное чувство, ведь Чанёль прекрасно понимал, среди какого сброда оказался, чьей частью стал, совершив ужасное преступление. Поэтому он уткнулся взглядом в матрас и глухо шоркал резиновыми чёрными тапочками по бетонному полу, стараясь тихо дышать через нос, успокаивая подступающее к горлу раздражение. Шедший позади надзиратель минуты через три приказал остановиться, и Пак послушно замер напротив одной из камер, удобнее обхватив выскальзывающий из рук матрас, глухо звякнув наручниками. — Отойди к дальней стене и подними руки так, чтобы я их видел, — произнёс Пин Иль, и Ёль, повернувшись, только тогда понял, что обращались не к нему, а к его соседу по камере. В очередной раз парень подметил, что у этого надзирателя совсем не было злости и презрения в голосе, как у начальника или его приближённых шавок. Этот мужчина казался неподходящим для этого места, ведь пытался обращаться со всеми цивилизованно, хотя Ёль был уверен, что никто из сидящих здесь не заслуживал такого обращения. — По-идиотски это говорить тебе, но всё же таков протокол: только без глупостей. Пин Иль отпёр камеру, широко распахнул дверь-решётку и жестом пригласил Чанёля заходить, который не заставил себя ждать. Пак успел только сделать шаг внутрь, как дверь тут же за ним захлопнулась, вновь ограждая от остального мира. Она глухо стукнула в абсолютной тишине тюремного коридора, одного из многих в их блоке. Она глухо стукнула в его сердце, в очередной раз сообщив, в какое дерьмо ввязался. Чанёль поднял глаза от созерцания своего матраса и заметил стоящего у дальней стены невысокого парня в одной белой майке, повязанной на бёдрах рубашке и тёмно-синих тюремных штанах. Тени, отбрасываемые коридорным освещением, ласково огибали каждую выступающую мышцу на худых, но подтянутых руках и мешали рассмотреть две мелкие татуировки-надписи на внутренней стороне каждой. В правой поднятой на обозрение надзирателя руке он держал потрёпанную от времени книгу, а левая — пустая, со слегка согнутыми длинными пальцами, словно готовая вот-вот махнуть в знак приветствия. Чёрные волосы в полном беспорядке, а на осунувшемся, уставшем лице — круглые очки в тонкой чёрной оправе, за которыми прятались бесящие щенячьи глаза. Перед ним стоял его будущий сосед на последующий двадцать один год, если сокамерник не выйдет раньше. Перед ним стоял блядский Бэкхён.