***
За столом висела наряжённая, колючая тишина. Каждый уткнулся в свой поднос с едой и не произнёс ни слова с того момента, как Бэкхён и Чон Сок присоединились к уже сидящим Чанёлю и Мён Дыку. Ухён отсутствовал из-за неожиданного визита матери, поэтому бедный информатор, всегда травивший шутки вместе с другом, неловко мялся на самом краю железной скамьи. Он то и дело проводил растопыренной пятерней по ёжику волос и облизывал губы, лишний раз не смотря на Чанёля. Бэкхён чувствовал, что напряжение между двумя непутёвыми младшими ещё не сошло на нет, да и вряд ли сойдёт в ближайшее время. Хоть Чанёль и Мён Дык пожали руки в честь мира, Бён видел сам, но знал, что Ёль не такой человек, чтобы просто отпустить. Или же чужая глупая шутка, о которой старший почему-то стеснялся расспросить, задела его слишком сильно. Напряжение вновь витало и между ним с Чон Соком, ведь постоянная слежка за тем, сколько лидер ест и спит, жутко выводила Бэкхёна из себя. Он прекрасно понимал, что мужчина хочет, как лучше, но пристальный контроль слишком сильно напоминал о времени, которое Бёну хотелось забыть. Вычеркнуть те два года из своей памяти одним простым щелчком, ведь тогда и все физиологические и ментальные проблемы разом испаряться. Очередной печальный взгляд, брошенный на сидящего напротив Чанёля. На его пустое выражение лица с каким-то потускневшим в окружающем освещении цветом смуглой кожи, отчего резко выделялись чёрные, глубокие глаза миндалевидной формы. На напряжённые широкие плечи, плотно обтянутые рубашкой. На запястья, выглядывающие из-под тёмно-синих рукавов, и на россыпь мелких синяков от пальцев. Его пальцев. Хотя Бэкхён обещал себе применять силу в разумных количествах, особенно после того случая полтора года назад, когда он сам потерял контроль с Мён Дыком. Проблемы могут испариться, стоит чанёлевским грубым пальцам пережать его горло. Ещё немного. Чуть сильнее, чем всегда. Подождать чуть дольше, пока Бэкхён не прекратит вырываться, пока его тело не перестанет дёргаться, а глаза не закатятся. И не будет крови, как восемь лет назад, когда Бён разбивал чужую голову об эту самую лавку, это конкретное место, где сейчас сидит Чанёль. Не будет перерезанного горла у одного и вспоротого живота у другого, как четыре года назад, и арии уходящей из тела жизни в несколько минут. Печальной, хрипящей и умоляющей арии и блядского болезненного жжения в области сердца, что снова пришлось сделать это. Проблемы должны были испариться тогда, когда Чанёль только появился в их блоке, когда Бён продумал чёртов план по самоубийству через чужие руки. Но в итоге Бэкхён просто заигрался. Сам понимает, что настолько заигрался, что с каждым проходящим днём, каждым разговором с Ёлем он делает не шаг вперёд, к чудесному спасению в виде забвения. Нет, он трусливо отступает. Делает всё, лишь бы задержаться в одной камере с Чанёлем ещё немного. Посмотреть на него лишнюю минуту. Разбудить во время очередного кошмара. Успокоить, когда Пак сам не в состоянии сделать это. Младший наконец перехватывает чужой взгляд и в очередной раз поджимает пухлые губы. Бён знает, что он хочет задать давно вертящийся на языке вопрос, но не рискует, боится чего-то, смущается. — Задавай давай, — с лёгкой улыбкой произносит Бэкхён, и от этой неожиданно сказанной фразы Мён Дык нервно дёргается и недоумённо смотрит на лидера. — Что там тебя интересует? Чанёль почему-то косится на Чон Сока, а мужчина не удостаивает его даже мимолётным взглядом. Бён хмурится, слегка поджав губы. Что-то в отношениях правой руки и сокамерника кажется ему странным, но Бэкхён не может понять, что именно. Какая-то странная неприязнь, необъяснимая и едва ощущаемая, но она всё же есть. Ёль, подумав несколько секунд, вновь смотрит ему прямо в глаза и не дрогнувшим голосом говорит: — Почему погиб твой отец? Сердце в груди замирает, прежде чем сделать один глубокий удар, второй, а затем третий. Зубы сжимаются до скрежета и лёгкой боли, отдающей по вискам. Но Бэкхён прекрасно справляется с фальсификацией своих эмоций, отвечая на вопрос расслабленной улыбкой. Однако к горлу подступают слёзы, уже чёртову тучу времени просящиеся наружу, а ладонь, скользнувшая по волосам ото лба до затылка, незаметно для всех дрожит. В мыслях упрямо забилась фраза Чон Сока, когда-то брошенная грубым шёпотом прямо на ухо: «Это не может продолжаться вечно!» А сам мужчина сейчас только одним своим видом кричит: «Я ведь предупреждал! Он задаёт слишком много вопросов». Чанёль со своими вопросами умеет напирать до последнего, пока не добьётся правды. Он делал это уже не один раз, но почему-то именно сейчас Бэкхён боится, что произойдёт, когда кто-нибудь упомянет о его связи с Плейгом. Что будет, когда он наконец узнает всё, что от него так упорно скрывает Бён. Нервно покусывая нижнюю губу изнутри, Бэкхён с усилием воли отодвигает в сторону Кана свой поднос с едой, почти нетронутый. Пристальный медвежий взгляд Чон Сока прожигает до костей, нисколько не успокаивая: правая рука будто молча кричит, чтобы Бён не начинал именно с этого. Но лидер уже расстёгивает маленькую пуговичку на манжете и медленно, еле контролируя немеющие пальцы, засучивает правый рукав. Он вытягивает руку вперёд, уже не удивляясь мертвенной бледности кожи, и поднимает глаза на потерявшего дар речи Чанёля. — Одна из причин, — переходит на шёпот Бэкхён, выдавливая из себя ненатурально расслабленную улыбку. Правая рука парня, вытянутая вперёд, изогнута в виде недо-молнии. Одна из костей так сильно упирается в бледную кожу, будто готова прорвать её и выбраться наружу. Не прошло и минуты, как Бэкхён опускает рукав обратно, отмечая, что пальцы стали дрожать сильнее — ему даже не удаётся застегнуть пуговицу с первого раза. — Знаешь, — на выдохе произносит Бён и усмехается, — у моего тела есть одна способность — неправильно сращивать сломанные кости. Парень пододвигает поднос к себе и, будто пытаясь утихомирить стоящие в горле слёзы, насильно запихивает полную ложку риса, хотя совсем не голоден. Он старается не смотреть ни на кого за их столом, но низко опущенной макушкой чувствует каждый взгляд: жалостливые от Чон Сока и Мён Дыка, в то время как Чанёль всё никак не может переварить услышанное. Бэкхён прячет глаза за отросшей чёрной чёлкой, чтобы никто не заметил стыд в его глазах, слегка покрасневших от сдерживаемых ненавистных слёз. — Это не единственная? — прерывает тишину Чанёль, чья правая ладонь невольно дёрнулась к левой руке Бёна, но была одёрнута и возвращена на прежнее место, на стол. — Он тебе что-то ещё сломал? Короткий взгляд и очередная смазанная улыбка а-ля «Всё в порядке». Ещё один вопрос, пока оставленный без ответа. Так намного легче будет смотреть младшему в глаза и не бояться быть осужденным, униженным. Бэкхён устал, что все вокруг него всё о нём знают. Знают и, что видно по их взглядам, порой винят только его. Винят так часто, не издавая ни звука, но всё равно слишком громко, чтобы не заметить и не задуматься, а не правы ли они. Бэкхён был несказанно рад, что никто кроме него не почувствовал, как заныл каждый перелом на его теле, каждый синяк, когда-то оставленный на коже, каждая рана, превратившаяся в уродливые кривые шрамы. Он наслаждался незнанием Чанёля о том, где именно его ломали, сколько раз и кто. «Хотя, может, если он узнает, убьёт меня быстро, лишь бы не жить рядом с такой мерзкой, жалкой тварью».***
Чанёль действительно старался не приставать к Бэкхёну с расспросами об отце всю последующую неделю, но с каждым днём сдерживаться становилось всё сложнее — любопытство сжирало его изнутри. Младший понимал, что за всеми этими отговорками, уходами от разговоров смазанными улыбочками и бессмысленным качанием головы стоит история. Огромная история, жуткая и, может быть, леденящая кровь. Отцов просто так не убивают, а Ёль был уверен, что смерть отца Бэкхёна — дело его рук. Глухой удар — и маленький теннисный грязно-желтого цвета ударяется о пол, противоположную стену и возвращается к Чанёлю так же через пол. Сильнее, до боли, опираясь спиной на жёсткий край железной койки, Ёль сгибает ноги в коленях и расставляет их шире, ловя мяч сразу двумя руками. Губы невольно поджимаются, верхний ряд зубов впивается в нижний до лёгкого скрипа. И снова мячик, преодолевающий то же расстояние, что и всегда, уже чёртову неделю. У Бэкхёна была сломана правая рука, и она неправильно срослась. Ёль чувствовал, что Бён не сам её сломал, поскользнувшись и упав — всё намного сложнее. Ведь только несколько дней назад сознание принесло ему очередное воспоминание о том центре, куда они вместе ходили. Чанёль вспомнил высокого статного мужчину лет пятидесяти с чем-то, может младше, одетого с иголочки, в светло-серый костюм. Он выделялся среди остальных, в отличие от Бэкхёна, который постоянно нервно заталкивал руки глубже в карманы безразмерной тёмно-зелёной толстовки и отводил взгляд. Лицо мужчины было слишком жёстким, жестоким даже, как маска. Тёмные глаза смотрели пронзительно, уничижительно, Ёль это запомнил, ведь до этого столкнулся с печальным и немного заинтересованным взглядом Бёна-младшего. Отец и сын были совершенно разными. Мяч возвращается в раскрытые ладони, слегка царапая кожу, но без видимых следов. Чанёль сжимает его на секунду, поднося к самым губам и вдыхая резкий запах резины, а затем снова отправляет в стену. Удар — кровь медленно стекает сквозь прижатые к носу изящные пальцы. Трясущиеся губы и потерянный на миг взгляд. Сколько раз Бэкхён смотрел так на своего отца, когда он разбивал ему нос? Было ли это на самом деле, или Ёль просто придумывает себе невесть что? Как вообще Бён сломал руку? Чанёль ведь не раз видел, как ломаются чьи-то кости (как-то он сам сломал парню нос), но никогда не знал, как потом чувствует себя пострадавший, через что он проходит; сам он никогда ничего не ломал. Летящий к Чанёлю мяч оказывается легко перехвачен спустившимся с верхней койки Бэкхёном, и Ёль поворачивает к нему голову, следя, как старший медленно садится слева, совсем близко к нему. С несколько печальной улыбкой Бён прокручивает в тонких (даже слишком!) пальцах ворсистый мяч, скользя подушечками по грязно-белым резиновым линиям на швах, а затем поднимает глаза на Пака и замирает. — Ты правда так хочешь знать? — произносит он, и Чанёль откровенно удивляется вопросу, ведь последнюю неделю делал всё, лишь бы не показывать своё любопытство и не лезть в открытую с расспросами. — О моём отце? — Я ничего не говорил. — Старался не говорить, да? — Улыбка только левым уголком губ, и слабый кивок в ответ. — Это видно, Чанёль. У тебя многое на лице написано. — Ты можешь не рассказывать, если не хочешь. Бэкхён берёт Ёля за левую руку, раскрывает сжатую ладонь и вкладывает мяч, тут же накрывая его чужими пальцами. Всего несколько секунд он не убирает руку, смотря Чанёлю прямо в глаза, словно пытаясь что-то найти в них, но потом всё же отпускает, возвращая её на своё колено. — Я хочу. Правда. — Несколько быстрых кивков в знак правдивости слов. — Здесь вообще нечего скрывать. Я ведь из-за него здесь оказался. Просто… — Бён быстро облизнул пересохшие губы и перевёл взгляд на собственные пальцы, сжатые в тугой замок, до побеления костяшек, — это больно. Смешно, наверное, слышать такое от убийцы стольких человек, да? — Это его ты взорвал на том железнодорожном вокзале? — Бэкхён кивает, зажимая нижнюю губу между зубов. — Почему так? — В смысле, почему не застрелил? Не зарезал? Не отравил? — Слабая усмешка и тяжёлый вздох. — Он никогда не верил, что я на что-то способен, знаешь? От слова вообще. Во мне он видел только какого-то хлюпика, бесхребетную, бесполезную ошибку. Чанёль заметно поморщился, вспомнив, что он сам назвал так Бэкхёна много лет назад. Тогда он прокричал старшему в лицо, как жалок Бён, какая он ебаная ошибка, и сейчас это почему-то резало по сердцу. Ёль не имел права говорить ему это. Он многое в тот момент не имел права делать. — Когда я был маленький, отец мечтал, чтобы я стал военным, как и он. Только мне это совсем не было интересно, да и блядские гены сделали своё дело — не уродился, как видишь. — Бён развёл руки в сторону, как бы в очередной раз показывая, каким хрупким и безобидным он кажется на вид, несмотря на подкаченное тело, скрытое под одеждой. — Я во многом не подходил его стандартам идеального сына. Во многом проебался. — Не говори так, — резко перебил Чанёль, удивив этим Бэкхёна. Их взгляды снова встретились, и Пак почувствовал, как уши, спрятанные под копной чёрных волнистых волос, начинают гореть. — Так и есть, — спокойно отзывается Бён, не отводя взгляда и опуская подбородок на правое плечо. — В его понимании. И не думаю, что смог его переубедить. Перед его смертью, прежде, чем рванула та самодельная бомба, он мог лишь догадаться, что я бы не попёрся на вокзал просто проводить его. Он не мог даже подумать, что я способен собрать её. Я сам до последнего не был уверен в правильном исходе. Бэкхён расстёгивает пуговицу на левой манжете и задирает тёмно-синюю грубую ткань как можно выше, до середины плеча. С внутренней стороны руки виднеются угольно-чёрные буквы татуировки, сложившиеся в «…ake», и Ёлю неожиданно захотелось увидеть её полностью, узнать, что за слово скрывается под рукавом. Но Бён хотел показать совсем не тату, раз кладёт руку на колени, слегка поворачивая, чтобы стал заметен кривой шрам, идущий от чуть выше локтя вниз по изгибу руки ещё сантиметров на двадцать. Чанёль невольно тянется к нему и не одёргивает себя, даже когда его пальцы начинают скользит по всему бледному шраму, от начала и до конца. — Задело взрывом, — на выдохе произносит Бэкхён и на секунду складывает губы в жалкое подобие улыбки. — Не думал, что так будет. И самое печальное, — парень принялся раскручивать закатанный рукав, чтобы скрыть очередной уродливый шрам на своём теле, — что я не помню его лицо в последний момент. Только то, чем он стал после взрыва — куски горелого мяса, разбросанные в разные стороны и застрявшие между обломками. — Он был таким мудаком, чтобы быть взорванным на вокзале? Бэкхён прожигает Чанёля настолько резким и полным ненависти взглядом, что младший на секунду жалеет, что не сдержался и открыл рот. Но выражение его лица меняется на противоположное за долю секунды, вновь возвращаясь к показательно спокойному, пустому с фальшивой улыбкой — однако Ёль нисколько этому не верит. Ему кажется, что он тоже видит Бэкхёна насквозь. — А разве комиссар полицейского управления твоего отца был таким мудаком, чтобы умереть от раскроенного металлической битой черепа? Чанёль низко опускает подбородок. В груди медленно теплеет — злость постепенно набирает силу, и Ёль не может это контролировать: упоминание ненавистного комиссара выводит его из себя. Младший даже дышать начинает тяжелее, плотно стиснув зубы. Он так пристально смотрит на Бэкхёна, будто пытаясь прожечь в нём дыру и одновременно предупредить, что не стоит касаться этой темы, но Бёна это словно и не волнует вообще — он чертовски спокоен. — Он был уёбком, Ёль, — одними губами шепчет Бэкхён, ни на секунду не разрывая зрительный контакт. Левой рукой он невольно касается оголённого предплечья младшего, на секунду всего, самыми кончиками пальцев, и почему-то Чанёлю становится спокойнее — злость медленно уходит обратно в чёртово подземелье скрываемой ото всех боли. Бён, казалось, нашёл управу на нестабильного младшего, сам того не зная. — Он заслужил сдохнуть.***
Дрожащая ладонь тянется к двери. Как всегда закрытой на ключ, так, на всякий случай. Тянется изо всех сил. Пачкает линолеум кровью, оставляет на нём смазанные тёмно-красные следы, кажущиеся в темноте угольно-чёрными. Поломанные, искусанные ногти слабо постукивают по полу в каком-то рваном, нервном ритме: чёртово «SOS» вызубренной в детстве азбукой Морзе. Бэкхён пытается доползти до выхода, сам не зная зачем. Пытается изо всех сил, но даже не представляет себе, что продолжает оставаться на том же месте — посреди своей погружённой в темноту комнаты, — ни на сантиметр не приближаясь к цели. Слёзы обжигают горящие щёки. Из носа течёт: то ли кровь, то ли сопли, пойди разбери в такой темени. Ноет каждая клеточка тела, словно тело Бэкхёна — сотканное из боли полотно. Израненное, украшенное синяками полотно, создаваемое годами с помощью подручных средств: по ногам — пинали, руки — заламывали до онемения мышц, запястья — выворачивали до опасного хруста, затылок — не раз встречался со стеной или полом, с косяком или ножкой стола. Сегодня вот пострадали в основном рёбра, Бёну не нужен был свет, чтобы увидеть свои будущие синяки, зацветшие всего от нескольких ударов: он всё ещё чувствовал каждую линию военного ботинка отца на своих костях. Дышать сложно: каждый вдох — удар ножом. Бэкхён простонал. Тихо. Протяжно. Сломлено. Нельзя, но он просто не мог сдержаться. Слишком больно. Так никогда ещё не было, насколько он помнит, его отец ещё никогда не был так зол. И всё случилось слишком быстро: будто пинком открытая дверь, влетевшая в стену, сильная хватка на шее и вот он снова на полу, хилый почти двадцатилетний паренёк, испуганно прятавший боль в глазах за длинной чёрной чёлкой. Пытается подняться, но из-за хаотичных ударов всё же остаётся на полу, решив, что так всё же лучше. Закрывает лицо, закрывает живот, ведь помнит, как там жгло в прошлый раз. Закрывает уши, чтобы не слышать всех тех слов, что говорит мужчина, незнакомец, давно потерявший право называться отцом. Слов, которые он уже не раз слышал. Слов, которые не отпускают его каждую секунду его «поганой, жалкой пидорской жизни». Бён не может даже пошевелить левой рукой: по ощущениям, она распухла и систематически покалывала, даже лёжа без движения. Пальцы на ней всё же трясутся — парень шумно шмыгает носом, заливаясь слезами, — но это уже привычно. Всё это уже слишком привычно. Кто-то разговаривает с родителями на светлой кухне, за столом, вместе ужиная. Они обсуждают, что произошло нового за день, какие успехи в школе или университете. Порой они смеются, если такой повод. Возможно, они действительно счастливы в эту минуту, но не Бэкхён. В его семье нет разговоров, скорее одиночный монолог, с первого и до последнего слова пропитанный ненавистью и презрением. Они не сидят на кухне, ведь Бэкхён всегда на полу, пытается защитить себя от ударов натренированного человека, посвятившего всю свою жизнь службе и работе в армии. Они не смеются. Смеётся его отец, наблюдая, как его жалкий сын корчится на полу, харкает кровью, как он плачет и дрожит, как умоляет остановиться. Всегда смеётся только он. Бэкхён стонет громче, ведь наконец ему удалось сдвинуться чуть вперёд. Пытается заглушить за плотно сомкнутыми губами, но ничего не выходит: крик рвётся наружу. Крик, полный усталости, боли и жалости к самому себе. Крик человека, который наконец хочет, чтобы всё прекратилось. Разом. Бэкхён стонет чуть дольше, ведь не может себя контролировать. Он не знает, что ещё делать. Не знает, как ещё можно позвать на помощь. Не знает, кто вообще сможет забрать его сейчас, кому он вообще такой нужен. Жалкий. Хилый. Педиковатый. Бесполезный. Бракованный. Нытик. Гомик. Пидор. Ебаная ошибка. Полное ничтожество. За дверью слышатся шаги, а затем и резкие повороты ключа в замке. Бэкхён морщится, когда свет из коридора ударяет по привыкшим к темноте глазам, и снова протяжно стонет, почему-то продолжая тянуться вперёд. Окровавленные пальцы скользят по линолеуму, ногти пытаются зацепиться за что-то, но им не удаётся. Крупные капли крови срываются с подрагивающего подбородка и тихо, совсем не слышно падают на пол, смешиваясь со слюной и слезами. — Мама, — одними губами шепчет Бэкхён, вглядываясь в дверной проём и замерший в нём силуэт. Совсем не женский. С засученными до локтей рукавами в крови, с напряжёнными широкими плечами. С ремнём, намотанным на левый кулак. Блядским ремнём с тяжёлой армейской пряжкой, изгибы которой горят на пояснице. Такое любимое слово «мама» тонет в очередном протяжном стоне, превращаясь в нечленораздельное нечто. Такое заботливое слово «мама» перестаёт греть обледеневшее сердце и кричит, чтобы парень убегал изо всех сил, отползал подальше. Такое нежное слово «мама» резко обрывается в его мыслях, когда мужчина делает несколько шагов вперёд и заносит левую руку, отпуская край ремня. У Бэкхёна даже нет сил закричать, хотя грудь и горло неистово дерёт что-то, просящееся наружу. У него ни на что нет сил, нет желания. Но всё же он слабо подтягивает правую руку к лицу, утыкается лбом в пол с кровавыми разводами и кладёт подрагивающую ладонь на макушку. Когда-то мама так его успокаивала… Бэкхёна трясёт из стороны в сторону, словно он раскачивается на волнах в хлипкой лодке. Такой же хлипкой, как и он сам. Открыть глаза удаётся с третьей попытки, но неожиданные слёзы тут же обжигают и приказывают вновь их закрыть — Бён подчиняется. Однако обеспокоенный Чанёль, нервно переступающий с одной босой стопы на другую, в очередной раз трясёт старшего за плечи, а затем слабо похлопывает по щекам, пытаясь разбудить. Бэкхён вновь медленно открывает сначала один, потом второй глаз и устало скользит по побледневшему, осунувшемуся лицу младшего и кривовато улыбается, уже по привычке. Следит пустым взглядом, всё ещё подернутым пеленой старых слёз, за тем, как Чанёль тянется к его чёлке и ласково откидывает её в сторону, чтобы не мешала. Чувствует, как подрагивают грубые подушечки его пальцев, когда он осторожно смахивает слёзы с уголков. Чёртовы слёзы жалкого ничтожества Бён Бэкхёна. — Что случилось? — встревоженно спрашивает Чанёль. Его голос, этот шёпот звучит хрипло спросонья, отдаёт чем-то родным, к чему старший уже привык. Его голос вызывает ещё одну улыбку, ещё более вымученную. — Что тебе снилось? Отец с ремнём. Отец, швыряющий тебя от стены к стене. Отец, пытающийся сломать тебя окончательно. Отец, разрушающий тебя до основания каждым своим словом. Отец, ненавидящий тебя всеми фибрами души. Отец, мечтающий, чтобы ты сдох где-нибудь под забором. Отец, много лет назад ударивший тебя впервые за неловкую улыбку какому-то симпатичному парню на улице. — Не лезь не в своё дело, — бурчит Бэкхён и, слабо оттолкнув Чанёля, прижимается спиной к стене, закрывая глаза, и скрещивает руки на груди, пытаясь избавиться от чёртового чувства пустоты и тоски в груди. Когда-то после очередного ночного кошмара мама его так же успокаивала…