***
Чанёль скрепляет ладони в замок и подкладывает их под голову; ноги приходится подогнуть в коленях, чтобы пятки не свешивались с края короткой для него тюремной койки. Он смотрит вверх, на металлическое дно верхней полки, на которой лежит Бэкхён и вроде бы читает книгу, судя по шелесту страниц. Вспоминается глупый вопрос от Мён Дыка, адресованный уже молчавшему весь обед Чанёлю: «Бэкхён же снизу, да?» Вспоминается свой тупой ответ, ведь в тот момент Ёль на секунду потерял нить их разговора: «Нет, сверху вообще-то». Дружный смех, удивлённо приподнятые брови Мён Дыка, хмурый взгляд Чон Сока и то, как Бэкхён непринуждённо закатил глаза, тяжело вздохнув. Даже сейчас, столько часов спустя, Чанёлю всё ещё трудно уловить, почему не знающий меры Ким решил вмешать его, Пака, в беззлобное подтрунивание над Бэкхёном, почему с такой тематикой. Никто же не давал повода. После того разговора странное напряжение летает в воздухе, или Чанёлю это просто кажется. Хотя они со старшим не разговаривали с самого обеда, ведь почему-то ни у кого не находилось слов. Они даже в глаза друг другу старались не смотреть. Избегали случайных прикосновений, точнее, Бэкхён избегал. Минут тридцать назад, когда они вместе чистили зубы перед отбоем и Бёна слегка повело влево, прямо на Чанёля, старший резко дёрнулся в противоположную сторону, уходя от столкновения. Молча сплюнул зубную пасту в раковину, секунду наблюдая за тем, как белоснежное месиво уплывает вниз по водосточной трубе, а затем отправился на свою койку, даже не взглянув на Пака. Будто его и не существует. А Чанёля это убивает. Уже который час. За месяц он привык, что они с Бэкхёном разговаривают каждый день перед сном, просто так, ни о чём и обо всём сразу, а сейчас гробовая тишина. От неё грудь разрывается на части, дышать трудно. Невыносимо. И Ёль тихо шепчет, не сдержавшись: — Ты гей? Тишина. Ни скрипа кровати, ни шелеста страниц. Просто тишина где-то на минуту, словно Бэкхён взвешивает свои мысли, пытаясь найти подходящий ответ на глупый вопрос. После сегодняшнего обеда достаточно глупый. — Тебя это волнует? — Голос старшего звучит спокойно, почти роботизировано и немного холодно. Чанёль зажимает между зубами нижнюю губу и хмурится. Молчит, теперь сам прислушиваясь к внутреннему голосу, который тоже хранит грёбанное молчание. Если бы ему всё ещё было лет семнадцать, то он бы сорвался, взбесился и, может, полез на старшего с кулаками, с претензиями, на которые вообще не имеет права. Просто потому, что в то время злость в нём никогда не остывала, и всё, каждая мелочь, неимоверно бесила. Но сейчас ему двадцать пять, взрослый уже мальчик, с головой на плечах, пусть и тупой, порой не въезжающей в происходящее вокруг. — Почему ты не сказал раньше? — неожиданно выдаёт Чанёль, мысленно отвешивая себе подзатыльник за то, что тон его голоса звучит слишком обиженно. Какое ему вообще дело, сказал ему Бён, с кем любит спать, или нет? Почему от этого так тяжело на душе? — Я, — Бэкхён затих на несколько секунд, будто подбирая правильные слова, — был геем. Раньше. До тюрьмы. — Его голос звучит тихо, как-то надрывно, холодно — Ёль поёжился, чувствуя мурашки, скользящие вдоль позвоночника. — Сейчас — хер его знает, честно. Но почему тебя это вообще так волнует? — слышится в ответ уже более резко и настойчиво. И хотел бы сам Ёль знать ответ на этот вопрос. Младший пытался не недооценивать Бэкхёна. Несмотря на узкую талию, тонкие пальцы, невысокий рост и местами миловидные черты лица Бёна уважали, как настоящего мужчину. К нему прислушивались. Ему старались не перечить. Все знали, скольких он убил, кого и за что. Все, кроме Чанёля, не до конца разобравшегося в этом. Он был центром всего в блоке. Он был достаточно сильным, чтобы поставить такую шпалу, как Чанёль, на колени. И даже несмотря на то, что Бэкхёна и Чон Сока связывают какие-то странные отношения, до сих пор непонятные, Ёль старался не кидаться опрометчивыми заявлениями насчёт чужой ориентации. Видимо, зря, ведь был всё же прав. — Это бы как-то повлияло на наше общение? — добавляет старший чуть тише. Чанёль снова молчит. Не знает, честно. Но может же повлиять в будущем? В одном младший уверен точно, что его волнует не поведение Бэкхёна: за месяц наблюдений Бён ни разу не показал свою ориентацию, а значит Ёль его совсем не интересует в этом плане. Пака волнует он сам: за месяц наблюдений его сердце не раз замирало, когда Бэкхён касался его, мимолётно, без всякого тайного умысла; Бён уже научился каким-то магическим образом с помощью этих прикосновений отодвигать чужую злость обратно в тёмную холодную пучину. И сложно представить, куда такая реакция на одни прикосновения может привести. С его-то прошлым. В итоге Чанёль отрицательно качает головой, тихонько произнеся: — Нет, совсем нет. — Вот видишь. — Ёль чувствует, что в этот момент Бэкхён улыбается. Ласково, как ребёнку. Немного прищуривая тёмные щенячьи глазки, всё равно полные печали где-то на затворках. Хотел бы Ёль знать причины этой печали, но как всегда боится спросить, да и не его это дело. — Просто не бери в голову, потому что это не имеет значения. — Но все эти шуточки сегодня… — начинает Чанёль, но его тут же спокойно перебивают: — Ничего не значат, просто дружеские подколы. В этом блоке нет прямого нападения на геев, по сравнению с остальными блоками, где за это рéшают. — Тебе повезло, что ты оказался здесь, значит. Бэкхён неожиданно усмехается, и Чанёль уверен, что отрицательно качает головой, кривя губы немного влево, как всегда. Быть может медленно провёл подушечкой указательного пальца по корешку книги вверх и вниз, не поднимая глаз. За месяц он успел выучить даже такие мелкие проявления эмоций, и это знание пугало. Не могло не пугать. Бэкхён уже начал занимать в его жизни большое место. Главное место. Пугающе главное. Что-то сродни надувному бело-красному спасательному кругу для утопающего посреди бескрайнего ледяного океана, способного продлить жизнь на какие-то жалкие несколько часов. — Да, наверное.***
Очередной стон о помощи тонет в тёмной крови, тёплой, бурлящей в горле. Только Бэкхён продолжает неустанно шевелить онемевшими губами, пытаясь их сложить в жалкое подобие нужных звуков. Он продолжает изо всех оставшихся сил подтягиваться к решётке, с трудом подгибать под себя еле ощущаемые ноги. Тонкая дрожащая ручка выбралась за пределы камеры между железными прутьями с облезшей краской и слабо застучала по полу, оставляя на тёмно-серой поверхности чёткий кровавый отпечаток ладони. Хотел бы Бэкхён оказаться сейчас по ту сторону, так же легко выбраться наружу сквозь эти прочные прутья и свернуться калачиком у противоположной стены, где его никто не сможет достать. Только не он. Чже Рим с наслаждением следит, как его новый сокамерник, маленький забитый щеночек, трясётся от страха, вжимается в решётку лицом, больше не в силах что-то сказать. Теперь его щенок может лишь побито скулить, за несколько минут лишившись способности тявкать. Много сил не потребовалось: Бэкхён сломался так быстро, что Чже Рим даже сначала потерял к нему всякий интерес, пока не вспомнил, что за персонаж оказался в его лапах. Этот юнец просто так не отвертится, сколько бы ни умолял, ни скулил, глядя своими блестящими от слёз глазами. Поведя широкими плечами, разминая тугие мышцы, плотно обтянутые темно-синей рубашкой, мужчина пару раз хрустнул суставами толстых пальцев. Красная-красная кровь на его смуглой коже уже начала сворачиваться, пальцы — неприятно слипаться, пощипывать изнутри, ожидая продолжения. Но Чже Рим решил дать пареньку ещё минуту отдышаться. Ещё минуту, чтобы убедиться, что он на чужой территории с чужими правилами — здесь ему никто не поможет. Бэкхён продолжал стучать по полу, не в силах и слова произнести. Кровь сочилась изо рта и длинными вязкими линиями медленно капала на пол, отвратительно и мерзко скользя по дрожащему подбородку. Слёзы обжигали глаза, заставляли прищуриваться и слепнуть на несколько секунд, выпадать из ужасной реальности, которая станет ему новым домом на последующие сорок лет. Бён так сильно вжимался лбом в прутья, будто пытаясь просочиться сквозь них, что кожа горела, шипела от боли. Боли, которая была ничем, лёгким уколом, по сравнению с тем, что чувствовало тело — Бэкхён впервые захотел к отцу, ведь к его избиению он уже привык, а Чже Рим выше, сильнее и злее. И вряд ли он знает слово «стоп». Бён сильнее вцепился в прутья, когда мужчина схватил его за левую лодыжку и дёрнул на себя: Чже Риму хотелось вновь услышать жалобный скулёж красивого щеночка. Он устал отдыхать. Окровавленные пальцы скользили и, подрагивая, медленно разжимались один за другим, потому что у Бэкхёна больше не осталось сил. Совсем. Он просто хочет отключиться и ничего не чувствовать. Он хочет, чтобы эту неимоверную, разъедающую боль резко выключили. Он хочет покоя. Чже Рим потянул сильнее, кривя полные губы и хмуря толстые брови. Желваки заходили на его скулах, и отчего-то заныл старый шрам, уродливой линией скользивший с середины правой щеки до самого конца уха, до отсутствующего, будто вырванного, кусочка хряща. Его бесило, что щеночек сопротивляется. Всё ещё. Мужчина легко, как пушинку, переворачивает Бэкхёна на спину, когда его пальцы всё же разжались и оставили в покое покрытые кровью прутья. Он приподнимает его над полом и бросает обратно, намеренно заставляя парня удариться затылком, лопатками и пятой точкой. Приподнимает за челюсть, смазано скользя большим пальцем по подбородку, собирая кровь и чужие слюни, размазывая их по коже. Он улыбается, чувствуя, что Бэкхёна жутко трясёт — он содрогается всем телом, словно его бьёт разряд тока, — а тёмные глаза с покрасневшими белками от лопнувших капилляров полны слёз и унизительной мольбы. — Мы с тобой ещё не закончили, — ласково шепчет Чже Рим, наклоняясь близко к чужому лицу. Сдавленно смеётся, ведь давно, очень давно, не чувствовал такого прилива энергии и возбуждения, горящих в груди. Бэкхён кривит лицо от беззвучных рыданий, кое-как приоткрывает губы, пытаясь что-то сказать, что-то до жути бессмысленное и бесполезное. Грубые сильные пальцы спускаются на шею, окончательно прерывая любую попытку слов, вырывая наружу полюбившийся за короткое время скулёж. Но Бён всё равно накрывает ладонь Чже Рима своей, впивается в неё ногтями, всё ещё пытается бороться. Из последних сил. — Тебе очень повезло, что ты оказался здесь, — шепчет мужчина, свободной рукой откидывая чёрную чёлку со лба младшего. Очередная широкая улыбка на усеянном кровавыми капельками лице, и пальцы сжимаются сильнее, окончательно лишая кислорода. Под подушечками неистово бьётся чужое сердце, маленькое дрожащее сердечко маленького дрожащего щеночка. — Я помогу тебе освоиться, Бэкхён. Тебе здесь понравится.***
Ты гей? Чанёль не знает, почему так злится, почему ярость огнём горит в центре груди, будто пытаясь вырваться наружу. Он пинает в грудную клетку едва успевшего подняться на ноги худого паренька и с наслаждением улавливает сдавленный кашель, разорвавший относительную тишину. Подходит ближе, щурясь, пытаясь разглядеть чужое лицо в полутьме парка, слабо освещённого фонарями, но видит лишь острый подбородок, покрытый чем-то тёмным (то ли кровью, то ли грязью), и большие чёрные глаза. Стеклянные от слёз. Испуганные из-за происходящего. Парень пытается уползти, но продолжает стрелять взглядом вправо, туда, где дружки Чанёля, такие же отпетые придурки восемнадцати лет, вдвоём пинают другого парня, скорчившегося на осенних жёлто-коричневых листьях. Его пальцы впиваются во влажную землю — она забивается под ногти. Он устало качает маленькой головой из стороны в сторону, одним лишь этим жестом прося остановиться. Однако Чанёль непреклонен. Пинает по ногам, прямо по голени, не спеша подходит ближе, прекрасно зная, что паренёк никуда не денется: слишком волнуется о своём возлюбленном, стонущем совсем недалеко. Пинает по бедру, а брюнет, вздрогнув, пытается кое-как подняться, держась за грудную клетку. Снова пинает в грудь, роняя на землю, и еле сдерживается, чтобы не пнуть в лицо. Чанёль любит пассивов. Он абсолютно уверен, что паренёк, сжавшийся около его ног, плачущий, весь такой жалкий и мерзкий пидор, — пассив. Его смазливое личико и по-женски изящная фигура кричат об этом. Кричат о том, что именно этот парень, а не его широкоплечий и в меру подкачанный дружок, с трудом закрывающий лицо от ударов чужих кроссовок, подставляет жопу. По-другому и быть не может. Чанёль любит именно таких. Смазливых пассивов, которых не жалко избивать до потери сознания, из которых хочется вытрясти всю душу. Зачем, только, не известно. Любит, когда они слабее, не могут дать отпор и глупо хлопают мокрыми от слёз ресницами, смотря на него. Любит причинять боль именно им. Чанёлю хочется убить каждого чёртового пассива на планете, чьи смазливые рожи бесят до крупной дрожи, до спирающего дыхания, до обжигающего узла внизу живота. Он бы вытрахал из них всю свойственную им жеманность. До последней капли. Кулак врезается в челюсть, и парень валится окончательно, распластав руки. Он больше не спешит подняться, ведь не видит смысла, но ещё в сознании, сглатывает кровь из давно разбитого носа. Ёль приподнимает его за грудки и отвешивает ещё несколько ударов, чувствуя, как под пальцами что-то ломается. Удар — кулак соскальзывает из-за большого количества крови и заряжает чуть ниже скулы, в мягкую щёку. Удар — приоткрываются окровавленные губы и слышится жалобный стон и тихое «пожалуйста». — Пожалуйста, что? — скрывается на крик Чанёль, отпихивая от себя парня и начиная пинать его изо всех сил в мягкий живот, который он тут же начинает закрывать дрожащими руками. Через минуту снова приподнимает за грудки, вглядываясь в покрытое кровью лицо, в блядские тёмные глаза, полные слёз. — Ёбырю своему будешь стонать «пожалуйста»! Тебя это беспокоит? Он смотрит прямо на Бэкхёна. Его небольшое овальное лицо, ввалившиеся от долгого недоедания щёки, аккуратный нос со слегка вздёрнутым кончиком, изящные губы с верхней губой странной, невиданной ранее формы ближе к уголкам. Его три мелкие родинки по диагонали с щеки до подбородка. Уродливая татуировка на шее слева, кажущаяся в полутьме одним сплошным пятном, а не острым переплетением линий. Небольшой кадык на тонкой шее, такой маленький и острый, аккуратный. Эти его блядские щенячьи глаза, чёрные, как два уголька, с едва выраженным двойным веком. Эта печаль, эта пустота в прямом взгляде. Эта податливость и абсолютное спокойствие, несмотря на то, что кожа покрыта тёмной кровью, нос слегка съехал вправо, а разбитые губы подрагивают. Бэкхён пытается закрыть лицо руками. Этими изящными небольшими ладошками с тонкими длинными пальцами, покрытыми мелкими шрамиками, едва заметными. Такие тонкие запястья, бледные, что под кожей видны ниточки фиолетово-голубых вен, а над ними (на правой руке) несколько глубоких на вид шрамов, белых и выпуклых, мягких. На запястьях бледно-розовые следы пальцев — Чанёль хватал слишком сильно, не заботясь, во что это выльется. Бэкхён шепчет одними губами «пожалуйста», выпуская наружу сгусток вязкой крови, позволяя ей медленно скатиться до самого края подбородка и закрыть родинку, и Ёль резко отпускает его, позволяя уставшему телу с глухим стуком упасть на прохладную землю. Поднимается, смотря как подкачанная за проведённые в тюрьме годы грудь тяжело подымается и опускается от каждого рваного вдоха-выдоха. Талия между его ногами узкая и прямая, не как у всех тех пассивов, которым Пак разбивал морду во время обучения в школе. Такие же узкие бёдра, слегка округлые, видно, дрожащие от страха. Стройные ноги, обтянутые джинсами. Поджатые угловатые коленки. Чанёль смотрит то на развалившегося под ним Бэкхёна, сжавшегося, дрожащего и покрытого кровью, то на свои крепко сжатые кулаки со сбитыми костяшками. Смотрит недоумённо, даже со страхом, и медленно отступает назад, едва не наступая на лодыжку старшего. — Пожалуйста, Ёль, — плача, хрипит Бэкхён, лежа на мокрых жёлто-коричневых листьях. Очередная порция тёмно-красной крови не спеша скатывается по щеке вниз, ближе к мочке правого уха. Его глаза блестят от слёз, от мольбы. Ему не стыдно унижаться перед младшим. — Пожалуйста. Чанёль подскакивает на кровати. Слабо ударяется левым кулаком о стену и тут же замирает, прислушиваясь к тихому сопению Бэкхёна на верхней полке. Прикладывает ладонь к груди, чувствуя, как бешено бьётся сердце. Тут же пугается и принимается рассматривать свои пальцы, почему-то ощущая на них крови, много крови. Бэкхёновской крови. Но смуглая кожа чиста, а пальцы нервно подрагивают от напряжения. Медленно Ёль опускается обратно на влажную от пота подушку и устало потирает заспанное лицо, пытаясь отогнать остатки мерзкого воспоминания, превратившегося в кошмар. Не получается, ведь перед глазами всё ещё мелькает образ разбитого заплаканного лица Бэкхёна и его окровавленные губы, шепчущие: «Пожалуйста». Образ типичного пассива, какого Чанёль до дрожи любил ломать на части, когда ему было семнадцать-восемнадцать. Нет, совсем нет.