The Prison

      Узкий коридор и настолько приглушённый свет от тусклых грушевидных ламп под самым потолком, что у Бэкхёна невольно мурашки бегут по позвоночнику. Металл наручников приятно холодит разгорячённую от жары кожу, но отчётливо показывает его место. Бён прислушивается изо всех сил, стреляя глазами от гладкой бетонной стены слева на такую же блёклую серую стену справа. Вроде бы бояться нечего, как и переживать, но за проведённые десять лет в тюрьме чувства обостряются сами собой, даже если он этого не хочет.       Пинни, идущий впереди, постоянно оборачивается, поглядывая на лидера блока С, и одним лишь своим выражением лица извиняется, не решаясь произнести глупые, ненужные слова. Бён рад, что он молчит, ведь порядком устал напоминать надзирателю о том, что всё в порядке, он поможет при любом раскладе.       Парень вновь резко обернулся, но длинный и практически погружённый во тьму коридор оставался пустым и пугающе тихим. Бён закусил нижнюю губу и, повернув голову, несколько раз щёлкнул суставами шеи, пытаясь успокоиться. Одни из самых ненавистных людей в его жизни давно гниют в земле или превратились в пепел, но чувство полной безопасности так и не пришло, дышать так и не стало легче.       Пальцы сильнее стискивают друг друга, принося резкую, пронзительную боль. Это вроде бы отрезвляет, но ненавистный за долгое время ком всё равно стоит в горле. В груди щемит — Бён уже устал морщиться, терпя эту душевную непрекращающуюся вьюгу. Подскочившее давление мелкими молоточками стучит по вискам. Кажется, решил заныть каждый шрам на его теле, оставленный чужими ублюдскими руками. Решил напомнить о себе, будто бы Бэкхён когда-то забывал. Забыл бы, конечно, если бы вообще мог.       — И долго он там? — хрипло отзывается лидер, в очередной раз встречаясь взглядом с обернувшимся Пинни.       — Пару дней. Донхэ говорит, что он пришёл сам, только прикоснуться к себе не даёт — сразу в истерику впадает. Не ест. Толком не спит. В угол забился и сидит. Порой головой бьётся о стену, но перестаёт, как только Донхэ подходит слишком близко. Чуть ли не рычит на него, но ни слова не говорит.       Бэкхён в очередной раз поджимает губы и резко отводит взгляд. Вроде бы хочет скрыть истинные чувства, всю эту внутреннюю агонию, но Пин Иль и так прекрасно всё знает. Он не стал свидетелем такого же поведения у лидера блока С, но видел незатухающие, но притупленные остатки частых истерик, продолжающихся и на сегодняшний день. Пинни сам прекрасно знает, как всё это влияет на Бэкхёна.       Впереди показалась металлическая дверь, подсвеченная тусклой, желтоватой лампой с уродливым округлым плафоном, — у Бёна весь воздух вышел из лёгких. Грудь не хотела подняться и вобрать в себя чуть больше нужного кислорода: её будто сковало цепями. Кожа на предплечьях и шее зачесалась. Каждый шрам горел изнутри — лидеру даже почудилось, что он снова уловил носом нотки палёной кожи, солёной крови и собственного отчаяния. Ладони пронзила боль: ногти до фиолетово-голубых полумесяцев впились в мягкую кожу.       Бэкхёну отчётливо захотелось оказаться рядом с Чанёлем. Переместиться одним грёбанным щелчком пальцев в их небольшую камеру. Увидеть заспанное лицо, растрёпанные чёрные волосы с этими идиотскими кончиками ушей, торчащими между прядей, немой вопрос в глазах, куда же забирают лидера в такую рань, когда до подъёма ещё часа три. Прижаться к его груди, уткнувшись носом куда-то в плечо и сказать: «Не пойду! Я не хочу это видеть!» Хотелось, чтобы Чанёль обнял его так сильно, как только мог, как в тот единственный раз, который они это себе позволили. Хотелось, чтобы не один он страдал от этой разрывающей на части боли, от этих мерзких воспоминаний, уже сколько лет отравляющих жизнь.       — Готов? — тихо спрашивает Пинни, когда они останавливаются около двери, и Бэкхёну так сильно хочется закричать, что он не готов. Только лидер, помедлив всего несколько секунд, утвердительно кивает, и Пин Иль осторожно стучит три раза.       Дверь распахивается через минуту, а свет из медпункта блока А резко долбит по глазам, отчего Бэкхён невольно отступает назад и щурится, стараясь не заплакать. Знает, что если начнёт — может не остановиться: он слишком долго сдерживает свои настоящие чувства.       У Донхэ, врача чужого блока, под глазами пролегли тёмные синяки от недосыпа, волосы в полнейшем беспорядке, а очки съехали на самый кончик длинного носа. Он даже не в белом халате, каким Бён привык его видеть, а в свободной футболке и чёрных зауженных брюках с пыльными коленками.       — Прости, что так рано, — произносит Донхэ, как только они заходят внутрь, и глухо щёлкает дверной замок, отрезая их от пугающе узкого и тёмного коридора. — Я правда не знаю, что с ним делать. Пытался усыпить — он не даётся. Надзирателей даже не пускаю к нему, по понятным причинам. Оставляю еду перед ним — не прикасается, даже если я выхожу и оставляю его одного.       Бэкхён затаил дыхание, как только Пинни оказался у него за спиной, но тут же расслабился, когда звякнули наручники и немеющие запястья оказались на свободе, больше не стесняемые прохладным металлом. По старой привычке Бён потёр покрасневшую кожу подрагивающими пальцами, а затем коснулся татуировки с левой стороны шеи одними лишь подушечками — казалось, каждая линия горит огнём.       Парень заставляет себя посмотреть в ближайший угол и тут же плотно стискивает губы, пытаясь успокоиться. Исин будто пытался слиться со светлыми стенами, пытался вжаться в них изо всех сил, притянув колени к самой груди. Его тонкие пальцы била нервная дрожь. Пугающий пустой взгляд смотрел прямо, на кончики пальцев на ногах. Застывшая кровь на кистях и лице, уродливые следы от чужих пальцев на тонкой шее, разбитые губы, стёртая кожа на правой щеке и подбородке. Оранжевая тюремная роба помятая и грязная от пыли и крови, а на правой штанине у самого бедра застывшие следы-капли. Можно и не гадать, откуда они взялись: хватит одной попытки.       Бэкхён будто видит самого себя, но более тихую версию, замершую, как немая статуя. Хочется убежать без оглядки, дать волю блядским слезам, пережавшим горло, но лидер скидывает резиновые тапочки и босыми ногами мягко ступает по линолеуму прямо к Исину. Он даже не обращает внимание на то, как Пинни подталкивает Донхэ к противоположному выходу из медпункта. Не слышит, как за ними с тихим скрипом закрывается белая дверь. Все его чувства сосредоточены на собственном ускоренном сердцебиении, ноющей боли в груди, чудовищном страхе, лишившем его кислорода и мешающем вздохнуть, ужасной злости, обжигающей внутренности и кости. Все его чувства — на Исине, поднявшем свои печальные, подёрнутые слезами глаза на Бёна, что опустился перед заключённым на колени на безопасном расстоянии.       В первый раз Бэкхёна поглотила истерика такой силы, что от судорог ломило кости, от криков саднило горло и он даже потерял голос на добрую неделю. Если бы ногти были целы, а не напоминали жалкие обрубки с застывшей кровью, он бы порвал на себе кожу, которая горела и хранила каждое прикосновение, каждый удар, каждый проявившийся синяк. Если бы он мог сидеть, он бы тоже забился в угол, как сейчас Исин. Но тогда он лежал на правом боку, отползая всё дальше от Киквана, который пытался помочь. Кричал что-то непонятное, неразборчивое из-за слёз, соплей, слюней и крови, заливающих лицо и стоящих в носу, во рту, глубоко в горле. Каждый вдох отдавал в сломанные рёбра на левой стороне. Ноги практически не слушались, казались чужими, как у глупой безвольной деревянной марионетки. Кровь была везде, и от неё тошнило и кружилась голова. Где-то на коже засохла чужая сперма, она всё ещё вытекала из…       — Ты помнишь меня, Исин-а? — тихо шепчет Бэкхён, едва контролируя свой голос. Вновь ломит кости, а кожа чешется изнутри — парень хочет содрать её ногтями, но из последних сил не позволяет, еле держится. Тот факт, что он давно не давал волю чувствам, сейчас лишь мешает. — Это Бэкхён. Ты помнишь Бэкхёна?       Исин быстро-быстро кивает, как болванчик, открывая всё больше сине-фиолетовых, местами бардовых, кровоподтёков на шее и верхней части груди, едва прикрытой неправильно застёгнутой рубашкой. Он смотрит прямо в глаза, но Бёну кажется, что совсем его не видит, глядит будто сквозь него. Тонкие пальцы сильнее сжимают острые колени с пыльными потёртостями.       Каждая последующая истерика Бэкхёна была не такой сильной, но всё же оглушающей, разрывающей, раздирающей, взрывающей. Он сбивался со счёта, сидя в углу и считая свои синяки на руках и, не глядя, на остальном теле. Глупым взглядом смотрел на потерянного и испуганного Киквана, тыкал в собственные колени и морщился каждый раз, когда подушечка пальца касалась пораженной кожи. Колени всегда были чуть ли не синие — Бэкхёна не раз роняли на них, ставили насильно, так, чтобы коленные чашечки со стуком соприкасались с бетоном. Кожа на них всегда была содрана, ведь когда ноги отказывались держать, колени разъезжались по бетону в разные стороны, оставляя слабые кровавые полосы.       — Исин-а, — тихо зовёт Бэкхён, проглатывая собственные слёзы, проглатывая накатившие воспоминания, которые всё продолжали напирать. Бён медленно и осторожно пододвигается ближе, оказываясь у самых ног парня, и тот слегка дёргается, но слабо и устало, — тебе больно? Где болит?       Кикван всегда задавал этот вопрос. Раз за разом, когда Бэкхён оказывался в медпункте, когда он забивался в угол, скулящий, плачущий и дрожащий, истекающий кровью, с наскоро и кое-как натянутой одеждой. Парень выдавал очередную глупую улыбку, ничего не видя из-за слёз, и хаотично тыкал чуть ли не в каждый сантиметр тела, хрипло шепча: «Больно. Очень больно. Везде больно». Он смеялся, истерически, дрожа от внутреннего холода и раздирающей боли. Он впивался обрубками окровавленных ногтей в кожу и чесал, чесал, чесал, причитая «больно», наверное, десятки, если не сотни, раз. Избегал чужих рук, отползал, едва передвигая руками и ногами. Срывался на крик и никогда не позволял Киквану зайти со спины. Ему было так больно, что вряд ли можно было помочь какими-то дурацкими прикосновениями или даже успокаивающими объятиями.       Исин отрицательно качает головой и большими от страха глазами смотрит, как Бэкхён накрывает его ладонь своей и сжимает с каждой секундой всё сильнее, затем накрывает и вторую. Его глаза наполняются слезами, а тело пробивает очередная волна сильной дрожи. Он дышит грузно, шумно, через забитый нос, едва приоткрывая разбитые губы. Невольно сам цепляется за прохладные пальцы Бэкхёна, но как только парень касается его коленей — замирает, позволяя слезами течь по щекам. На секунду он скалится, показывая окровавленные зубы, и послушно, как по невидимому удару, затыкается, низко опуская подбородок.       Бэкхён замолкал так же. Наученный, натренированный. Надрессированный, по-другому не скажешь. До сих пор затыкается, как только больное и уставшее сознание понимает, что издаваемые звуки слишком громкие, слишком обременительные для других, слишком вольные для хорошего щеночка. Каждый чёртов раз чувствует, как тяжёлый кулак врезается в скулы или живот. Замирает, почувствовав на коже сильные пощёчины до кровоточащих дёсен. Затыкается и может только скулить, как приказывали. Когда-то давно приказывали. Восемь лет прошло с последнего раза, но Бэкхён продолжает жить по тем же законам. Не может по-другому.       Лидер ласково переносит чужие пальцы на своё запястье и надавливает, помогая почувствовать под подушечками зашкаливающее сердцебиение. Тёмные глаза Исина слегка проясняются, а последние скатившиеся слёзы уродливым дорожками засыхают на покрасневшем лице. Мокрая от пота чёлка прилипла ко лбу влажными прядями. Он смотрит на тонкое запястье Бэкхёна, на переплетение фиолетово-голубых вен под уродливыми белыми шрамами, слышит через пальцы стук его сердца и его губы дрожат в такт.       — Чувствуешь? — одними губами шепчет Бён, двигаясь ещё ближе, накрывая босые ступни Исина (обжигающе холодные) своими ногами. Заключённый кивает. Бэкхён ласково улыбается, едва балансируя на грани. — Посчитай. Исин-а, просто считай удары. Вслух.       Парень молчит. С трудом шевелит губами, но из горла пока не вырывается ни звука, лишь надломленное дыхание и еле слышный шелест. Бэкхён считает каждый удар, кивая. Смотрит Исину прямо в глаза, и парень кивает вместе с ним, изгибая губы в правильном положении для произнесения каждого числа.       Позвоночник пронзает очередная волна мурашек. Руки отчётливо начинают дрожать, а левый глаз — дёргаться. Бэкхён называет число за числом, с нежностью заглядывая в глаза. Он пытается казаться уверенным, сильным, хотя в душе сломлен настолько, что вот-вот развалится.       Сердце отчаянно хочет Пак Чанёля рядом. Сейчас. Немедленно. Насколько рядом, чтобы касаться его бедра своим, посмотреть ему в глаза и успокоиться, ведь при Ёле Бэкхёну никак нельзя быть именно таким. При нём нужно сдерживать себя, контролировать изо всех сил, даже когда боль разрывает грудную клетку, когда ком стоит в горле вместе с криком, когда дрожь по ночам усиливается и начинает ломить кости. При нём нельзя быть настоящим: стоит подпустить младшего ближе и открыться — Бён точно за этот поплатится.       Исин тихо подаёт голос где-то на пятидесяти шести. Он позволяет Бэкхёну пододвинуться ближе, сесть рядом и приобнять за худые плечи. Исин, уставший, голодный, дрожащий от страха и перенапряжения, сам падает на грудь старшего, вжимаясь ухом в его левую грудь и закрывая глаза. Он продолжает отсчитывать глухие удары чужого сердца, впиваясь пальцами в левую ногу Бёна, чуть ниже колена. Бэкхёну остаётся только мягко поглаживать Исина по волосам и считать вместе с ним, пытаясь успокоить уже себя.       Незаметно для Исина он смахивает слёзы с правой щеки и упирается затылком в стену. Он думает, что Чжану повезло иметь поблизости его, Донхэ, да того же Пинни, ведь за все десять лет для самого себя Бэкхён так и не нашёл кого-то подходящего на эту роль спасителя. Он так никого к себе и не подпустил. Просто не может по-другому. Не позволяет.       А слёзы не хотят останавливаться, ведь Бэкхён прекрасно понимает, что хозяин был бы сейчас чертовски горд своим маленьким хорошим щеночком. Его поведением, его выдержкой, его негласной верностью. Горд, как никогда раньше.

***

      Чон Сок никогда ему не нравился. Прошло около трёх месяцев с последнего дня на свободе, с их знакомства, но единственным чувством, которое правая рука лидера вызывала у Чанёля, была с трудом сдерживаемая злость. Сложно, конечно, найти адекватную причину для зарождающейся ненависти, но за всю свою жизнь Пак привык, что может начать кого-то ненавидеть за чёртовы секунды. В Чон Соке сейчас бесило абсолютно всё, начиная от его старательно скрытой под одеждой татуировки, метки принадлежности к ненавистной мафии, его возраста и телосложения, как у медведя, его ублюдского тяжёлого взгляда и заканчивая его странным отношением к Бэкхёну. Последнее бесило особенно сильно. До покалывающих костяшек, до тупой боли в центре груди, до скрежета зубов. Мысль, что у них с Бэкхёном что-то есть, что-то из разряда непрекращающихся пошлых снов Пака, довела Ёля настолько, что он не раз порывался задать вопрос в лоб. Благо, пока ещё мог себя контролировать, но заметно был на пределе.       — Ты с Бэкхёном давно? — нарушает Чанёль неловкую тишину между ними. Старается не отводить взгляд от Чон Сока, сидящего напротив и медленно поглощающего остывающий ужин. Старается сделать всё, чтобы не смотреть на полный поднос, бережно захваченный для Бёна и стоящий на его обычном месте. Боль тупой иглой вновь ударила в центр груди: чужая забота о его сокамернике, пропадающем хер пойми где, выводила из себя.       Чон Сок кидает на младшего взгляд из-под густых бровей, и Пак прекрасно видит, что его собственная нелюбовь чертовски взаимна. Он замечал такой взгляд уже десятки раз, а Кан даже не скрывал своей недоброжелательности. Даже наоборот, он выпячивал её при любой возможности, когда Бэкхёна не было рядом, чтобы одёрнуть. Чон Сок смотрел так, будто Чанёль повинен во всех смертных грехах, будто бы не мафия этого верзилы грохнула мать Ёля и, возможно, поспособствовала убийству отца, а он сам сделал это с близкими Кана.       — Что ты имеешь в виду? — Чон Сок вскидывает голову и плотно сжимает губы, теряющиеся за чёрной жесткой бородой. Он снова смотрит пристально, нахмурено, скользит своими медвежьими, чёрными глазами по лицу Ёля и чуть ли не морщится от отвращения.       Чанёль наскоро облизывает пересохшие губы и откладывает ложку в сторону, подальше от себя, чтобы лишний раз не сорваться. В груди горит, пульсирует, постепенно разрастаясь во что-то невообразимо болезненное и ледяное наощупь. Руки приходится спрятать под стол, чтобы Кан не заметил нервно сжимающихся в кулак пальцев, подрагивающих и напряжённых до побеления кожи.       — Ты всегда был с ним рядом, как сейчас? — Пака радует, что хоть голос звучит спокойно и непринуждённо. Не хватало ещё показывать свою ненависть голосом, вывести Кана на открытый конфликт, который вряд ли закончится в пользу Ёля. Даже он не может тягаться с головорезом из мафии.       Чон Сок заметно мрачнеет, устало трёт переносицу и почему-то опускает взгляд на свой поднос. От Пака не укрылось, что его правая рука слабо дрогнула, а предплечья напряглись до выступивших вен.       — Почему тебя это интересует?       — Может, перестанешь отвечать вопросом на вопрос? — вспылил Чанёль, слегка повысив голос, и, к своему собственному удивлению, не получил раздражительный взгляд в ответ. — Мне просто интересно. Я видел его спину, — уже тише, почти шёпотом, как какую-то грёбанную тайну, хотя Ёль уверен, все давно знают об этом.       — Насколько близко? — глухо отозвался Чон Сок, вновь зыркнув на младшего из-под нахмуренных бровей. Снова этот ненавистный взгляд, снова это презрение.       — Что? — Чан удивлённо вскинул брови, откинувшись на металлической скамье, и за последний жест вновь получил ненавистный взгляд. Почему — неизвестно.       — Насколько близко ты её видел? — низко, почти сквозь зубы.       — Ревнуешь? — лёгкий смешок, отдавший болью в груди. Чужая злость будто подтверждала упрямо стучащую в висках мысль об отношениях лидера и его правой руки. Неправильных отношениях. Ненавистных отношениях.       — Я не ревную, Чанёль, — резко отрезал Чон Сок, едва заметно закатив глаза. Он в очередной раз устало потёр переносицу мозолистыми пальцами, а затем посмотрел с меньшей агрессией и ненавистью во взгляде, но также серьёзно, строго, как на маленького ребёнка. — Мы с Бэкхёном — друзья. Наверное. Здесь вообще сложно с кем-то дружить. Не знаешь, кто и когда может всадить нож в спину, и я тут про прямой смысл этой фразы говорю.       — Не похоже, — хрипит в ответ Чанёль, ведь голос неожиданно пропал. Ему слабо верилось в то, что Чон Сок с Бэкхёном всего лишь друзья, обычные лидер и его правая рука. Их отношения, его забота — всё это не вяжется с образом простых дружественных отношений.       Чон Сок снова закатил глаза, и улыбка тронула его сухие губы. Он заметно дёрнулся, содрогаясь от беззвучного смеха, но вновь пронзил его суровым взглядом уже через секунду.       — Мне похер, чё тебе там кажется не похожим. И вообще, ты не ответил на мой вопрос.       — Ты тоже, — резко бросил Ёль, положив локти на стол, но всё ещё пряча кисти под ним.       — Лет семь-восемь, я не считал. Два первых года, когда он только появился здесь, — Чон Сок заметно помрачнел и поморщился. Руки сцепил в замок по побеления кожи, даже ногтями впился до лёгких полумесяцев, — я старался его не замечать. Почему? — Ёль кивнул. — Другой лидер, другие порядки. А мне просто хотелось тихо отсидеть свой срок, может выйти досрочно за примерное поведение, если получится. Я не думал о нём. Старался, по крайней мере.       Сердце болезненно сжалось. Чон Сок говорил искренне, печально, заметно скрывая что-то ещё — Ёль это чувствовал. Не знал, только, что сказать в ответ, какой из тысячи вопросов в его голове озвучить следующим.       — Как близко ты видел? — тихо переспрашивает Чон Сок, сжимая руки в кулаки. Пак уверен, что стоит Кану резко вытянуть правую вперёд — уйти от удара будет невозможно.       — Это вышло случайно. Он просто умывался, а я уже не спал. — Чон Сок пристально вглядывался в лицо Ёля во время каждого сказанного слова, и разжал кулаки. — Это было за те два года? Или ещё раньше, от отца?       Чон Сок промолчал, стрельнув взглядом в сторону, заставляя и Чанёля обернуться. В столовую только зашёл Бэкхён и сразу направился к ним, медленно и не спеша, едва переставляя ногами. Он был бледным, уставшим, судя по взгляду и поджатым губам, но спину всё же держал прямо, плечи — расправленными, а подбородок — поднятым. Смешно размахивал руками при ходьбе, по привычке уже, как подметил Пак. А ещё он улыбнулся. Улыбнулся именно Чанёлю, когда они встретились взглядами. Улыбнулся ласково, едва растягивая губы в стороны и прищуривая щенячьи глаза. Казалось, будто тяжесть усталости свалилась с его плеч, как только Ёль улыбнулся ему в ответ.       — Послушай, — резко прошептал Чон Сок и легко стукнул младшего по предплечью, привлекая к себе внимание. Пак не хотел, но всё же обернулся, — дам тебе вполне дельный совет, пока он не подошёл. Хочешь жить — последуешь ему, понял?       — Запугиваешь, пока он не слышит? — Чан усмехнулся. — Нарушаешь правила блока? Идёшь против лидера?       — Завались, Чанёль. Это тебе не шутки, — шипит Чон Сок, прожигая тяжёлым взглядом чёрных глаз. Он наклоняется вперёд, медленно сжимая руки в кулаки, чтобы Ёль заметил и, может, услышал, как хрустнули суставы. — Не лезь к нему.       — Что? — воскликнул Ёль и тоже нагнулся вперёд, чтобы их лица оказались на одном уровне, чтобы передать всю испытываемую злобу через одни только глаза.       — У него дохуя врагов и дохуя проблем. Не становись одной из них.       — Даже не собирался! — сквозь зубы бросил Чанёль, чувствуя, как распаляется в груди злость, как его начинает потряхивать. Чужое лицо так близко, что легко можно съездить по нему кулаком, чтобы стереть блядское презрение в глазах и раздражение в поджатых губах. Только вот Бён почти подошёл к ним, поэтому приходится сдерживаться.       — Я о тебе наслышан, Пак Чанёль. Что ты делал до тюрьмы, с кем. — Ёль низко опускает подбородок, до боли сжимая зубы. Перед глазами запестрили кошмары с избиением Бэкхёна вместо тех парней, а ещё секс. Много секса со спины со страшим. Затем снова много крови на простынях и постепенно затихающий скулёж с едва уловимым «пожалуйста, не надо». — Ты не знаешь, но тебе идёт место, на котором ты сейчас сидишь, где ты сейчас спишь. Я бы сказал, что вы одинаковые с тем уебаном конченным. Но с Бэкхёна этого дерьма хватит!       Чанёль недоумённо вскидывает брови и выпрямляется на скамье, на секунду скользнув по ней взглядом. В первый день, когда Ёль только начал сидеть в компании лидера и его так называемых друзей, Пак не мог не заметить, как вздрогнул Бэкхён, стоило младшему опуститься на это место, остающееся пустым. Он не раз ловил на себе странные взгляды исподлобья от Бёна, Чон Сока, Мён Дыка и Ухёна, да даже от остальных заключённых, но не понимал, почему. Никто не просил его сдвинуться, пересесть, но каждый раз перед завтраком, обедом или ужином Бэкхён всегда замирал на несколько секунд, а затем садился напротив и непринуждённо включался в общую беседу. Прошло три месяца, а он всё ещё так делает.       Прежде чем отклонится назад, повернуть голову и встретить подошедшего лидера с ласковой улыбкой, Чон Сок сквозь зубы низким басом бросает:       — Рыпнешься в его сторону — я проломлю тебе череп, даже если Бэкхён затем проломит его мне.

***

      Бэкхён в очередной раз жалеет, что не послушал Чон Сока и не закинулся волшебными таблеточками от Киквана, которые заставляли его спать без сновидений до самого утра. Сейчас стоит закрыть глаза — Исин, забившийся в угол, дрожащий, с пустым взглядом. Затем — он сам, много лет назад. Чёртов маленький щеночек с блестящими от слёз и страха глазами, едва дышащий из-за сломанных рёбер, валяющийся на спине, ведь сидеть совсем не может. Непоколебимый Бён Бэкхён, лидер блока серийников, кровожадных убийц и насильников, скребущий обрубками ногтей по полу в медпункте. Великий и неубиваемый Бён Бэкхён, забивающийся в угол и мечтающий вскрыть себе вены хотя бы этими самыми окровавленными ногтями.       Пальцы сильнее впиваются в пряжку ремня. До боли, до хруста суставов, до нервной пульсации в мышцах. Тут же, как в ответ на прикосновение, заныли скулы, челюсть и костяшки. Кожа давно оправилась от нанесённых ударов, окончательно стерев прошлые бардовые кровоподтёки, затянув свезённые места, но кости всё ещё помнили, как было больно. Даже прохладный металл пряжки, что Бён приложил к левой скуле, не помогал, совсем не охлаждал разгорячённую кожу, ноющие кости. Становилось даже хуже: он ведь несколько недель таскался по блоку с очертаниями этой самой пряжки на скуле и до крови закусывал губу, когда чужие грубые пальцы очерчивали каждый её изгиб.       Веки подрагивают и хотят закрыться, но Бэкхён им не позволяет. Он неимоверно устал, вымотался, что с трудом удерживает голову в прямом положении (хорошо, что хоть стена помогает). В горле застрял острый ком — режет и колит нежные стенки от каждого сглатывания. Слёзы жгут глаза, намереваясь потечь, и сдерживаться совсем трудно — руки начинают дрожать. Пальцы ног до немения впиваются в шершавый бетон — Бён надеется сломать их, заглушить ебаные воспоминания: быть может так сознание переключится с одной боли на другую.       До Чанёля вроде рукой подать, как и хотелось сегодня целый день, пока Бэкхён был у Исина. Младший постоянно возится на своей койке и тяжело вздыхает, никак не засыпая, и Бёну хочется подойти, присесть на краешек и за руку притянуть к себе. Хочется заключить его в крепкие объятия, такие горячие и необходимые сейчас. И Бэкхён мог бы сделать это, наплевав на то, что будет завтра, во что это выльется. Просто избавил бы себя от боли, от ломоты в костях, от немеющих конечностей, от блядского кома в горле — разрыдался бы. Так этого сейчас не хватает. Только продолжает сидеть на месте и чуть ли не целовать пряжку сухими губами, запрещая себе приближаться к Чанёлю, запрещая себе такую простую мелочь, как объятия.       Бэкхёна учили, что ему, такому отбросу, мерзкому пидорскому отродью, нельзя приближаться к нормальным парням. Нельзя смотреть на них, нельзя улыбаться им, нельзя обнимать их, нельзя даже думать о них. Его надрессировали, как хорошего, ручного щеночка, знать своё место — где он сейчас и сидит. Его надрессировали вести себя тихо, даже когда больно, когда невыносимо, когда разрывает на части, когда хочется руками вскрыть себе глотку. Непослушание… Бэкхён поморщился, запрещая себе вспоминать, но кости заныли с удвоенной силой, загорелись шрамы на коже, всё равно напоминая.       «Больно? Тебе и должно быть больно!» — крутится в голове, как заезженная пластинка, которая никак не может заткнуться. Голос его отца, низкий и раздражённый, с презрением, с ненавистью даже.       Господи, насколько же его хватит. Бэкхён хотел бы знать, когда больше не сможет сдерживать все чувства внутри и взорвётся. Сорвётся, вспылит, захлебнётся истерикой, собственной болью, воспоминаниями, которые горят и горят на коже и глубоко под ней. Его надрессировали терпеть боль. Много боли. Он и не думал, что предел уже так близко.       Бэкхён даже не заметил, как Чанёль устало опускается рядом с ним, справа, и откидывает голову назад, соприкасаясь затылком со стеной. Не вздрогнул и не отшатнулся только потому, что не было сил пошевелиться. А ещё Ёль сел так близко, что они соприкоснулись локтями и ступнями — уходить от его прикосновений совсем не хотелось. Плохому щеночку хотелось даже большего.       Если бы они были живы, все они, его бы наказали за непослушание. Сейчас бы ему сделали очень больно. За все три месяца Бэкхён столько раз нарушил выдолбленные на задней стенке черепа правила, что одного раза от них хватило бы, чтобы окончательно подохнуть.       Сокамерники просто молчали, думая о чём-то своём. Не двигались. Казалось, почти не дышали рядом друг с другом, или хотя бы только Бэкхён.       — Не спится? — прошептал старший, сосредоточив всё внимание на тёмно-коричневой облупившейся коже ремня-ошейника. Однако прикосновения Ёля жгли сильнее, чем все шрамы и старые переломы.       — Нет, — пробасил Чанёль, и Бэкхён едва не задохнулся в очередной раз. Мысленно отругал себя за такую детскую реакцию на чужой голос, низкий, хриплый и уставший, но не мог среагировать по-другому. С Ёлем как-то не получалось. С Ёлем всё шло совсем не по плану. — Где ты был сегодня? Ушёл чуть ли не в 4 утра, а вернулся только к ужину.       Перед глазами снова избитый Исин, забившийся в угол. Исин, испуганно жмущийся к его груди и на сбивчивом выдохе считая быстрые громкие удары его сердца. Исин, стонущий от боли, когда его подняли на дрожащие ноги и уговорили лечь. Исин, отбрыкивающийся от протянутых чужих рук, но только не бэкхёновских. Исин, стыдливо прячущий лицо в подушке, когда пришло время осмотра. Исин, плачущий и хрипящий ебаное «не трогай меня».       — В другом блоке, — с трудом произносит Бэкхён, избегая смотреть Чанёлю в глаза. Боится, что может расплакаться, даже мимолётно столкнувшись с ним взглядами. — В другом медпункте. Донхэ попросил о помощи с одним заключённым.       — Почему именно тебя? — искренне удивляет Ёль.       А Бэкхёну больно. Снова тянет в груди. Неистово так тянет. Озвучить правду не поворачивается язык, поэтому вместо «я его понимаю» он произносит:       — Потому что я могу его успокоить.       — Как меня?       — Примерно. — А в голове бьётся мысль, что Чанёль бы грудную клетку ему руками пробил, если бы Бён только посмел обнять его во время приступа ярости, если бы заставил его считать удары сердца, держа за руку. — Только без применения силы. Ему и так хуёво приходится, чтобы поступать, как с тобой. Слишком хуёво.       — Что-то серьёзное? — с тревогой в голосе спрашивает Ёль, чуть пододвигаясь. Парни соприкоснулись бёдрами, и Бэкхён невольно поджимает губы, прикусив кончик языка. Ему нужно отодвинуться, в ушах упрямо звучит чужой властный голос, его команда, оставленные им синяки и шрамы пылают, но Бён остаётся на месте.       — Его изнасиловали, — на выдохе произносит Бэкхён, поднимая глаза на Чанёля.       Он судорожно хватает взглядом каждое мельчайшее изменение в лице младшего: и удивление, и испуг, и злость, и презрение. Как губы поджались на секунду, затем искривились и так замерли. Как дрогнул подбородок. Как сошлись на переносице брови. Как постепенно стали абсолютно пустыми, непроницаемыми тёмные глаза.       — Кто-то из заключённых? — прохрипел он, и у Бёна по спине мурашки пробежали. В голосе чувствовалась сталь и презрение. Слишком много презрения. К жертве или к насильнику — сложно было разобрать, но старший надеялся, что всё же к последнему.       — Надзиратель, — произнёс Бэкхён, едва шевеля губами. Слёзы подобрались слишком близко, ощущались слишком ярко, но разорвать зрительный контакт с Чанёлем Бён уже просто не мог. — Это несколько лет происходит. Я со счёта сбился, сколько раз видел его настолько разъёбаным и морально, и физически.       Кожа покрылась мурашками — тонкие волоски на руках встали дыбом, — и они же нещадно пронзили грудную клетку изнутри, когда Чанёль накрыл предплечье Бэкхёна своей горячей большой ладонью, накрыл шрамы с внутренней стороны, прямо над венами. Шрамы, которым пошёл десятый год. Шрамы, за которые Бён поплатился сильнее, чем думал, ведь только его хозяин мог уродовать кожу, оставлять такие следы-напоминания, свои метки. Глаза защипало — пришлось отвернуться на несколько секунд, чтобы собраться с силами и успокоить требующую вырваться наружу истерику. Ладонь уже на щеке, и Ёль настойчиво заставляет посмотреть на себя, но руки не убирает, когда они снова сталкиваются взглядами.       — Эй, — тихо шепчет Чанёль, на что Бэкхён сдавленно хмыкает и пытается уйти от прикосновений. Не хочется, но надо. Нельзя позволять себе такого. Нельзя ничего себе позволять рядом с Паком. Он запретил. Запрещает! — Вы пробовали жалобу писать?       — Ты серьёзно? — кривит губы Бэкхён и сотрясается от беззвучного смеха несколько секунд, пока Ёль снова не касается его лица, пока его пальцы снова не скользят по изгибу щеки вниз до острого подбородка. — Никому нет до этого дела. Начальство клало огромный хер на нас. На него. На всех, кого насилуют в чужих блоках. Дальше них ни одна жалоба не проходит — теряется, видите ли.       — Может, стоит попытаться ещё раз? — Пак с такой надеждой заглядывает старшему в глаза, что у Бёна дрожат зубы, когда он вновь прикусывает кончик языка. Чтобы не закричать. Чтобы не заплакать. Чтобы сдержать самого себя от необдуманного действия — очередного крепкого объятия, уткнувшись носом в чужую шею.       — Знаешь, сколько было этих раз, а? Десятки! До сотни точно дошло с одним лишь Исином. Это уёбское начальство придерживается другой политики.       — Какой?       Бэкхён резко скидывает ладонь Чанёля со своего лица и медленно отодвигается в противоположную сторону, чтобы они больше не касались друг друга. Их отношения с Ёлем и так повернулись не в то русло, отошли от первоначального плана — сначала нужно медленно вернуть их на правильный путь, а потом прикосновения станут теми самыми, нужными.       — Не можешь терпеть — убей, — сквозь зубы выдал Бэкхён, смотря подёрнутыми пеленой слёз глазами на ремень-ошейник в руках. Казалось, кадык снова оказался пережат пряжкой, мешая вздохнуть, края впились в кожу, натирая до крови. На позвонках заныл давно рассосавшийся синяк из-за постоянного давления. — Не можешь убить — терпи!