***
Очередной сильный удар по твёрдой, шершавой боксёрской груше свозит покрасневшую кожу на костяшках до мельчайших капелек крови. Широкие брови сошлись на переносице — давление забилось ровно в центре лба. Злоба жгла грудь, подгоняемая жутким недотрахом. Ёль не мог вспомнить, когда в последний раз делал такой перерыв между сексом с теми пассивами и было ли хоть раз так невыносимо хуёво. До нервного тика, до стука в висках, до дрожи. Чанёль представляет на месте боксёрской груши Бэкхёна, считая, что именно он виноват. Из-за него Ёль готов на стенку лезть каждый чёртов раз, когда они остаются наедине. Этот придурок весь такой хорошенький и добренький, недоступный, хотя в их небольшой камере Пак с лёгкостью может задавить старшего силой. Вечно в своих блядских очках, чёрные волосы небрежно растрёпаны, румянец из-за жары не сходит с когда-то бледных щёк. Весь такой невысокий, хрупкий на вид, с тонкой талией, но мышцы на руках и спине нешуточные, накачанные не за один чёртов день. Скользит длинными пальцами по страницам книги, по волосам, по шее, да даже по идеальному скату носа, когда о чём-то размышляет. Вспоминаются эти самые пальцы на собственной коже — Чанёль в очередной раз вздрагивает и со всей силы отправляет кулак в боксёрскую грушу, слегка морщась от боли. Из-за Бэкхёна их общение за последнюю неделю окончательно свелось к напряжённому минимуму, если не отсутствовало совсем. Тогда, на полу, в темноте, освещённые тусклым светом коридорных ламп, они сидели так близко друг к другу, что Ёль мысленно крича: «Сейчас. Да, вот прямо сейчас». Тогда это было необходимо. Хотелось податься вперёд, урвать поцелуй, жадный и резкий, горький из-за витавшей в воздухе печали и безысходности. Чанёль нуждался в Бэкхёне в тот момент и был полностью уверен, что и Бэкхён нуждался в нём не меньше. Это чувствовалось в голосе, во взгляде, в прикосновениях, в реакции чужого тела. Бэкхён беззвучно кричал (и кричит сейчас) о том, как же ему необходим Пак, но всё же оттолкнул, вновь закрылся, не подпускал себе и по сей день. «Не можешь терпеть — убей!» Чанёль бы убил Бэкхёна сейчас, не раздумывая. Правда. Честное слово. Старший выворачивает его искорёженную душу наизнанку, забирается в самые потаённые углы, вытаскивает наружу чувства, которые не должны испытываться. Нежность, осторожность, аккуратность в каждом взгляде, прикосновении, слове. Ёль боится лишний раз вздохнуть не так рядом с Бэкхёном. Боится, что он, уставший, не спящий из-за кошмаров, полный внутренних демонов, развалится на части — только ткни мизинцем. Ёль боится, ведь так не должно быть: чувства — табу. Любимые люди страдают, их калечат, они умирают. Лучше убить всё в зародыше, пока не стало хуже. Быстрый взгляд в сторону, на баскетбольную площадку — пережимает горло. Бэкхён сидит на металлической лавочке, слегка расставив ноги и подняв лицо к небу, к солнечным лучам. Тонкая шея полностью открыта, обнажив острый кадык, потускневшие за несколько дней следы от ногтей, чёрт пойми откуда появившиеся, и угольно-чёрную татуировку (Господи, как же Ёль её ненавидит! Хотя толком не знает причины). Глаза закрыты, а на губах улыбка. Настоящая, искренняя, такая редкая. Мён Дык рядом что-то торопливо рассказывает, то и дело всплескивая руками, а Бэкхён внимательно слушает, наклонив голову в его направлении и улыбаясь всё ярче и ярче. Эта улыбка бьёт в самое сердце, резко и беспощадно. Чанёль в ответ бьёт так же резко боксёрскую грушу и устало потирает ноющие разбитые костяшки, размазывая капельки крови. Пустым взглядом смотрит на потёртую чёрную кожу спортивного снаряда, на маленькое образовавшееся пятно. Оно напоминает ему о разбитом до мяса лице Бэкхёна из постоянных кошмаров, о блестящих от слёз чёрных глазах и окровавленных губах, шепчущих одно ненавистное слово. Оно напоминает ему о алых засосах на бледной коже, следах зубов на тонкой ключице, мелких синяках на узких бёдрах от его, чанёлевских, пальцев. Две блядские крайности, мешающие спать по ночам. Две блядские крайности, которые настолько притягательны и желаемы, что руки трясутся. Даже сейчас. Чанёль отворачивается, потирая дрожащей рукой шею, и впивается взглядом в серую бетонную стену блока С. Тяжело дышит, мысленно отсчитывая от десяти до одного, но ничего не выходит — злость всё ещё кипит у основания горла, царапает, кусает, жалит своим ядом изо всех сил. Ёль всегда колебался где-то на грани безумства и относительной нормальности, только сейчас такое чувство, что один взгляд в сторону Бэкхёна, один сон, одна мысль, одна из двух крайностей — младший сломается. Натворит столько хуйни, что жизни покажется мало, чтобы отмыться, чтобы замолить грехи. «… — терпи!» Но Бэкхён — триггер. Он стал им одиннадцать лет назад, стоило пальцам идеально сойтись на тонкой шее, грубым подушечкам почувствовать ускоренный стук сердца, стоило увидеть кровь на бледной коже, на этих губах, стоило заметить нежелание сдаваться в печальных щенячьих глазах. Он всё ещё притягивает к себе, разжигает внутри все чувства разом, одновременно, взрывает всё внутри, переворачивает вверх дном с чёртовой ласковой улыбкой. Очередной взгляд в сторону старшего — Чанёль готов застонать от боли, скопившейся, как кажется, даже в самих костях. Две чёртовы крайности, как обезумевшие бойцовские псы, рвут друг друга на части в его голове, ни на секунду не позволяя сопернику выбраться вперёд. Чанёль боится, к чему, блять, всё это приведёт, что одержит верх в этой борьбе. Он с болезненным замиранием сердца ждёт, когда это случится. А терпение… оно уже на исходе.***
— Сентябрь, — странным шёпотом произносит мужчина в очках и белом халате, застёгнутым на все пуговицы, и лидер блока едва заметно поджимает губы, чувствуя, как ком образуется в горле, а грудная клетка наливается болью изнутри. — Опять то же самое. У Бэкхёна не дёргается на лице ни один мускул, когда Кикван прикладывает ватку, смоченную перекисью, к вскрытым обломанными ногтями ранкам на груди, к чёртовым длинным полосам, идущим практически параллельно друг другу. Он чувствует боль, но такую лёгкую, незначительную, как затихающий зуд от укуса, что не обращает на неё никакого внимания, продолжая сидеть с идеально прямой спиной на одной из железных коек в медпункте. Только пальцы сами собой впиваются в край тонкого матраса, отчего сводит кисти. Он старается не смотреть на врача, но чувствует, как мужчина прожигает его неодобрительным взглядом, нисколько не приглушённым тонкими очками. — Почему ты просто не придёшь ко мне за таблетками, раз это снова началось? — с укором произносит Кикван. Бэкхён молчит, опуская голову ниже, пряча горящие злобой и обидой чёрные глаза за тёмной чёлкой. Он сам не знает ответа на этот вопрос, как и на десятки других, вертящихся в его голове подобно никогда не замирающей детской карусели в парке аттракционов. Привык жить с этой болью в груди? Привык глушить её физической, царапая себя до крови, мяса и уродливых шрамов после? Привык болтаться на грани, не иметь шанса вздохнуть горящей изнутри грудной клеткой? Привык видеть всегда одно и то же, просыпаться и засыпать с этими уёбскими воспоминаниями, отравляющими сознание? Или всё же хочет всё это чувствовать, чтобы хоть как-то знать, что он живой, сломлен, конечно, но ещё здесь и зубами вырывает своё жалкое существование из лап прошлого? Или всё же хочет дойти наконец до грани и опустить руки, когда рядом подходящий человек, такой, как Чанёль? Бэкхён, блять, запутался. — Шрамы не останутся, — говорит Кикван, аккуратно нанося охлаждающую и заживляющую мазь на ноющие алые полосы, — но какое-то время будешь светить ими в душевой. — Как будто кому-то есть дело, — глухо отзывается Бэкхён, пустым взглядом рассматривая следы от собственных ногтей прямо в центре груди. Он будто пытался процарапать себе путь внутрь, добраться до рёбер и переломать их, добраться до сердца и сжать его изо всех сил, чтобы наконец лопнуло. Только не получилось. — Есть, Бэкхён, не прикидывайся! — Кикван резко дёргает заключённого за подбородок, заставляя посмотреть на себя, и Бёну едва удаётся побороть желание переломать врачу правую руку в нескольких местах. Разрешил только волком глянуть на вроде бы близкого человека, который повидал многое и не раз собирал нынешнего лидера по кусочкам много лет назад, да и до сих пор собирает. Даже зубы плотно сжал, до боли и скрежета, чтобы не сорваться; даже пальцы побелели от натуги, впившиеся в матрас. — Многим есть дело! Забудем, конечно, о тех, кто просто благодарен тебе за спокойствие и мир в блоке, но как же Чон Сок? Уже какую неделю он таскается ко мне, пытаясь узнать, можно ли тебе чем-нибудь помочь, какими именно лекарствами. И это продолжается не один год, Бэкхён. Но ты упорно продолжаешь делать вид, что нахер тебе лечение не сдалось: снотворное или антидепрессанты — максимум, что примешь. Бэкхён тяжело вздыхает, стараясь не отводить взгляд, но чужие тёмные глаза, спрятанные за очками, смотрят с таким недовольством и жалостью, что Бёну становится тошно, и он слегка отворачивается влево, цепляясь взглядом за металлическую белую дверь, ведущую наружу. Грудь дерёт изнутри ненависть и отвращение к себе. Хочется сорваться и сбежать, но он остаётся на месте. Всегда оставался — бежать же нет смысла. Никогда не было. Набегался в первый год, когда ещё в груди теплилась надежда что-то изменить, дождаться чьей-то помощи. Нет, сейчас Бэкхён не настолько наивный. — Поговори со мной, Бэкхён-а, — просит Кикван, касаясь чужих ладоней и крепко сжимая их в своих, будто опасаясь, что Бён сейчас же поспешит отстраниться. И правильно делает, ведь лидер делает несколько бесполезных попыток вырваться, но, тяжело вздохнув, снова замирает. Плечи только не расслабляет; напряжены до предела, как и позвоночник, который того и гляди треснет от натуги. — Ты должен говорить об этом. Ты должен отпустить себя, наконец. Решаешь проблемы других, но закрываешься от своих собственных. Бэкхён делает очередную попытку вырвать руки из захвата чужих ладоней, но Кикван держит слишком крепко, к тому же он подвинулся к лидеру вплотную, сдавливая колени чуть ли не изо всех своих сил. Бэкхён чувствует себя «чёртовым безмозглым щеночком», беспомощным и жалким, снова оказавшимся в чьих-то лапах. Грудь сдавило — Бён перестал дышать, уставившись в одну точку. Кожа, неприкрытая распахнутой тюремной рубашкой, покрылась мурашками, старые шрамы загорелись ноющей болью, напоминая о себе. — Долго ли ты сможешь зацикливаться на прошлом, на том, через что ты прошёл? — напирает Кикван, пристально вглядываясь в пустое, как маска, лицо заключённого. Хочет, чтобы он раскрылся, разговорился, выплакался, может. Изо всех сил хочет помочь ему преодолеть болезнь, но не знает как. — Ты позволяешь себе тонуть во всём этом дерьме, будто всё нормально. Перестань! Господи, Бэкхён, как вбить в твою голову, что ты больше не один? — Просто не лезь в это, — сквозь плотно сжатые зубы бросает Бэк, злобно посмотрев в сторону врача. Слёзы стоят в горле, настойчиво просясь наружу. Сдерживаться настолько сложно, что тело невольно начинает нервно подрагивать, а вены на напряжённых предплечьях вздулись. — Просто… — голос сорвался даже на шёпоте, — отпусти меня. — Долго ли ты сможешь держать всё это в себе? — настаивает Кикван, не отпуская. — Больше не надо молчать. Тебя больше не контролируют, Бэкхён, не бьют за непослушание, не на… — Лучше закрой рот, — шипит Бэк, изо всех сил пиная врача по колену и отталкивая его подальше от себя. Колёсики кресла противно заскользили по линолеуму, но хотя бы Кикван послушно отпустил его, сдавшись боли в когда-то сломанном колене. Бэкхён, не поворачиваясь спиной к мужчине, за несколько секунд оказался по ту сторону кровати, а затем с грациозной лёгкостью перебрался за ещё одну, оказавшись вплотную прижатый к стене лопатками. Только почувствовав ладонями твердую, слегка прохладную поверхность, лидер заметно перестал дрожать, но мышцы всё равно были напряжены до предела, до лёгкой боли. Мышцы пресса нервно сокращались от каждого вдоха-выдоха, а распахнутые края рубашки колебались в течение нескольких секунд, прежде чем замереть, скрыв часть уже заживших шрамов и свежих следов на теле. Кикван аккуратно встал на с трудом гнущуюся после пинка ногу и поднял руки в воздух, как бы показывая, что не собирается вредить, что он безоружен. Мужчина послушно сделал несколько шагов назад, отходя к своему рабочему месту и давая Бэкхёну шанс пробраться к выходу, если ему захочется уйти. Ему оставалось только следить, как лидер медленно, как кошка, крадётся к двери, не отрывая ладоней, лопаток и пятой точки от стены. Ему оставалось только мысленно отчитывать себя за лишнюю поспешность, ведь Чон Сок предупреждал, просил его быть осторожнее и не давить слишком сильно. Но Бёна было чертовски жалко, собирать его по частям уже столько лет — невыносимо, руки опускались и хотелось выть от безысходности, собственного бессилия. — Ты сам себя контролируешь, Бэкхён-а, — ласково произносит Кикван, опускаясь на край деревянного стола, даже не заботясь, что садится на личные дела каких-то заключённых. Но Бён его будто и не слышал, смотря испуганно и забито, осторожно пробираясь к двери. — И всё ещё позволяешь прошлому. Бэкхён поджимает губы, пристально следя за замершим на одном месте врачом, всё равно почему-то опасаясь удара, нападения, насилия, новой порции боли. Он старается гнать от себя мысли о том, как уползал от Киквана в свой первый раз в медпункте, как тогда не было сил, как истекал кровью и дышал с трудом из-за сломанных рёбер, скрёб тем, что осталось от ногтей по линолеуму, но не сдавался и продолжал ползти туда, где останется один, туда, где его никто не обидит. Едва передвигал немеющими ногами, терпел сквозь плотно стиснутые разбитые до крови губы острую боль в пояснице и скулил. Скулил и скулил, и скулил, как забитый щенок, отчаянно кричащий о помощи так, как только умеет. Скулил, потому что ему запретили кричать, запретили говорить. Ему всё запретили, а ведь шёл только второй день в тюрьме. — Плейг мёртв, Бэкхён! — повышает голос Кикван, когда Бён хватается за ручку двери скользкими от пота руками и выкручивает до хруста запястья. Замирает на секунду, посмотрев на седеющего по вискам в свои сорок семь мужчину. Горло снова перетягивает тугая леска, готовая прорвать кожу до самой трахеи. И он хочет, чтобы она прорвала её. — Тебя никто больше не обидит за непослушание! Начни, наконец, жить! Бэкхён выскальзывает из медпункта и хлопает дверью с такой силой, что стена на стыке даёт несколько мелких трещинок. Он врезается в Пинни, терпеливо ожидающего его в коридоре, но отшатывается, снова вжимаясь в стену. Дышит тяжело, хрипло, на грани, едва приоткрыв искусанные губы. Резко дёргает рубашку, прикрывая тело, но надзиратель туда даже не смотрит, только в лицо, в глаза, пытаясь показать, что не причинит вреда. — Переждём здесь минутку? — ласково спрашивает мужчина, складывая тонкие губы в жалком подобие успокаивающей улыбки. Он отступает к противоположной стене, держа руки на виду, на уровне бёдер, ладонями к Бёну. У Бэкхёна в горле дерёт, он и звука не может произнести, лишь отрицательно кивает, как болванчик, несколько раз, и принимается судорожно застёгивать тюремную тёмно-синюю рубашку. Руки трясутся так, что выходит с трудом, однако Пин Иль не спешит помогать, хотя в груди горит желание сделать это. Но лидеру это не нужно, не нужна эта жалость, эта помощь, это сострадание. Он сильный. Вновь выкарабкается, вновь соберёт себя из грёбанных осколков, покрытых кровью и пеплом. Соберёт ещё ненадолго, пока не подвернётся прекрасный момент для реализации первоначального плана. Пинни медленно указывает дальше по коридору, призывая двигаться, и Бэкхён подчиняется, едва переставляя будто налившиеся свинцом ноги. От стены он так и не отходит. Не сейчас. Пока ещё не сейчас. В медпункте Кикван смотрит на стол позади себя, на таблетки, которые должен был дать лидеру, и устало трёт переносицу, сняв очки. Видимо, снова придётся передавать его через Чон Сока, ведь после сегодняшнего Бэкхён вряд ли сунется к нему в ближайшие месяцы.***
Чанёль не издаёт ни звука, когда его припирают к ледяной стене и пережимают шею, мешая испустить даже жалкий вздох. По рукам бьют, не давая нанести удар, и пальцы сходятся на коже сильнее, принося такую боль, что перед глазами лицо заключённого расплывается на секунду. Чон Сок оглядывается по сторонам, но в небольшом светлом предбаннике они с Чанёлем одни, ведь остальные уже зашли в душевую, а охранники как верные псы ждут за открытой настежь дверью по обе стороны. Затем он снова смотрит на Ёля, прижатого к стенке, и его губы изгибаются в несколько презрительной гримасе. Чанёль вцепляется ногтями в руку, пытается достать до лица, но Чон Сок держит его на расстоянии вытянутой руки, не давая дотянуться до себя и хоть как-то помешать. Пытается ударить ногой, но получает жёсткий удар по левому бедру, который тут же ноющей, нарастающей болью пронзает мышцы. Приходится замереть, прижатым к стене и чувствуя её холод чуть ли не каждой клеточкой голого тела. Чон Сок тяжело вздыхает и удобнее перехватывает чужую шею, поднимая пальцы до самой линии челюсти. Тяжёлый левый кулак прилетает куда-то на уровне печени, и Чанёль заходится в сдавленном, с трудом глушимом кашле, а глаза отчего-то начинают слезиться. — Я повторю ещё раз, мелкий, — шипит Чон Сок, всё не приближаясь. Ёль уверен, что если бы не было шанса, что Пак выдавит ему глаза пальцами или вцепится зубами в нос, то Кан выплюнул ему это прямо в лицо. — Держись от Бэкхёна подальше! Чанёль хочет ответить, но получается лишь жалкий хрип, который нисколько не похож на привычные слова. Ему остаётся только злобным волком глядеть в чужие чёрные глаза, медвежьи, и мечтать вдавить их до самой задней стенки черепа, лишь бы только от него отъебались. Он ведь ничего не сделал. Совсем ничего. Сам шарахается от лидера больше недели, потому что боится собственных мыслей, кошмаров, того, что может ненароком сделать с Бэкхёном, который и так, похоже, переживает не лучшие времена. — Я вижу, как ты смотришь, — как бы поясняет Чон Сок, снова поджимая губы и наполовину пряча их в густой бороде. — Думаешь, что всё это незаметно, но нихуя! У Чана ноги начинают подкашиваться, и лицо Кана медленно расплывается перед глазами, но Чон Сок ослабляет хватку, позволяя жадно схватить несколько глотков воздуха, чтобы позорно не подохнуть. Пак пытается сконцентрироваться уже на чужой татуировке на предплечье — метке ненавистной мафии, погубившей жизни его матери и отца, круге с шестью волнообразными линиями, перечёркивающими друг друга крест на крест три по три, — но грудь стягивает похуже недостаточного кислорода в лёгких. Приходится вновь вернуться к глазам, сосредоточиться на них, услышать, что продолжает говорить Кан, ведь его губы продолжают кривиться и шевелиться. — …мне до пизды, что у тебя там происходит, но его не смей в это вмешивать. — Нихуя между нами не происходит, — хрипит Чанёль, едва передвигая губами и пересыхающим языком. — Я его не трогаю. Мы… мы вообще не разговариваем. — Да ты с ним не поговорить хочешь! — озлобленно бросает Чон Сок, отвешивая очередной удар по печени и отступая назад, на безопасное расстояние. Его лицо — бесстрастная маска, только левый уголок губ слегка приподнялся в презрении, пока Чанёль, держась за бок и стену позади, поднимался на ноги с колен. Паку потребовалось секунд сорок на восстановление дыхания и мнимого усыпления чужой бдительности, а затем он бросился на Кана, плотно стиснув зубы. Хотел схватить мужчину поперёк талии, кинуть как куклу на пол, оседлать грудную клетку и бить по лицу до тех пор, пока кто-нибудь из заключённых или надзирателей не заметит. Только Чон Сок оказался умнее — одним сильным ударом в солнечное сплетение оттолкнул Чанёля обратно к стене, заставил снова сесть голой задницей на холодный пол, чтобы поумерить пыл. Замахнулся уже ногой, стоило младшему дерзко вскинуть голову и пронзить Кана злым взглядом, но остановился, отступил, крепко сжав кулаки до выступивших на предплечьях вен. — Мне правда похуй, насколько сильно тебя мучает недотрах и насколько сильно ты хочешь присунуть именно ему, — бросает Чон Сок, пристально следя, как на чужой груди расцветает алым след от его большого кулака. — Найди себе другого мальчика! Чанёль наскоро облизывает пересохшие губы, но лишь сильнее размазывает по ним кровь из прокушенной щеки. Нежные стенки слева пульсируют и щиплют при каждом касании языка, а Пак будто специально водит кончиком именно там, подстёгивая свою горящую в груди злость. Он не собирался трогать Бэкхёна и пальцем (мысли не в счёт), но сейчас захотелось сделать всё наперекор, как было когда-то после отцовских приказов. Захотелось нагнуть лидера при Чон Соке, чтобы только бородатый уёбок захлебнулся своей поганой желчью, этой ревностью, чтобы он мог видеть, но не помочь. Однако эти мысли тут же оказались задвинуты на задний план, ведь вмешивать во всё это Бэкхёна не хотелось, не так, не при таких обстоятельствах. Чанёль не хотел (и ненавидел) признавать, что Бэкхён, блять, неприкосновенен, и не потому, что он, по слухам, жестокий и суровый лидер. Нет, совсем не поэтому. Бэкхён, блять, неприкосновенен из-за своего грёбанного взгляда побитого щенка, который уже вторую неделю не сходит и выводит из себя, раздражает, бесит до дрожи. Если в обычные дни Бёна хочется уважать и даже подчиняться, что тоже неимоверно бесит Чанёля, то сейчас Пак готов вскрыть глотку любому источнику, повлиявшему на такую резкую перемену в чужом настроении. Пак готов рвать и метать, но при этом на коленях ползать около лидера, едва касаться его, чтобы не сломать, будто он хрустальная статуэтка. И Чанёль понятия не имеет, какое из двух противоречивых чувств больше всего доводит его до нервного тика и горящей злобы в груди. — Повторю ещё раз для такого уебана глухого, как ты, — рычит Чанёль, поднимаясь на ноги, но не делая попытки напасть вновь. Прекрасно понимает, что получит по и так уже ноющей печени ещё раз или будет харкать кровью или блевотиной после удара в солнечное сплетение. Паку остаётся только смотреть, мысленно избивая ненавистного Чон Сока металлической битой до ласкающего ухо хруста костей черепа. — Я его не трогаю. Не собираюсь трогать! Мне твой драгоценный Бэкхён нахуй не сдался. — Себе-то не пизди, — хмыкает Кан, и в мыслях Чанёль вгоняет рукоять биты в одну из его глазниц, превращая заплывший от крови глаз в непонятное мерзкое месиво. Вытаскивать не спешит, с наслаждением наступая босой ногой на смуглую шею и слыша, как под ней хрустят от напора позвонки. Правый глаз пробивает нервный тик, и Чанёль пытается остановить его пальцами, слегка потерев. Ноздри раздулись от злости, губы искривились и превратились в сплошную тонкую линию. Паку до боли в груди хочется броситься на Чон Сока и стереть с его лица самодовольную ухмылку, размазать её по светлому кафелю. Оставаться на месте удаётся с трудом, изо всех сил, сквозь до скрежета сжатые зубы. — Если только узнаю, — шипит Чон Сок, смотря на парня исподлобья и медленно, вполоборота, продвигаясь в сторону душевой, чтобы не упускать Пака из вида, — если только услышу! — Он специально выделяет слова, словно до Чанёля по-другому не дойдёт. — Я тебя медленно по стенке размажу и кишки наружу выпущу. Чанёль хрипло, лающе, смеётся и сплёвывает на пол сгусток тёмной крови. Следит за движениями Чон Сока, как хищник, прищурившись и слегка склонив подбородок. Следит за перекатом упругих мышц под смуглой кожей на руках, груди, прессе и ногах, подмечает старые боевые ранения, эти уродливые шрамы и огнестрельное на левом плече. Сломать можно любого человека, а Чанёль ещё никогда в своей жизни не пытался схлестнуться в животной битве с тем, кто намного сильнее его, кому нечего терять, и кто легко может свернуть ему шею. В груди сильнее загорелось желание доказать самому себе и этому бородатому бугаю-уёбку (особенно ему), что он не так прост, как кажется, что способен выбить дерьмо из любого, кто начнёт ему угрожать. Язык медленно прошёлся по губам, слизывая подтёки крови. Ёль даже от стены оттолкнулся, расправив плечи и с вызовом посмотрев на мужчину, и плевать ему было на свою наготу и алеющие следы на торсе и шее от чужих кулаков и пальцев, следы проигрыша. На этот раз. Он растягивает губы, обнажая окровавленные зубы и произносит тихо, но всё же достаточно чётко, чтобы Чон Сок сумел уловить: — Буду ждать. С нетерпением.***
Кап-кап-кап. Тишина. Кап-кап-кап. Тишина. Кап-кап-кап. Как блядская мантра, одно и то же, по ебаному сотому кругу. Чанёль впивается пальцами в края металлической раковины и до цветных кругов где-то под веками зажмуривается. Зубы болезненно сходятся на нижней губе, оттягивая кожицу и оставляя две слегка изогнутые полоски. Правая рука отчего-то дрожит, да там сильно, что приходится прижать к прохладному металлу подушечки, чтобы отросшие ногти не стучали. Лишь бы не разбудить Бэкхёна, тихо сопящего (скулящего) на верхней койке. Кап-кап-кап. Тишина. Кап-кап-кап. Тишина. Кап-кап-кап. Чанёлю кажется, что он сойдёт с ума. В четырёх стенах во время жаркой сентябрьской ночи, с ебаным капающем краном, поскуливающим сокамерником, на которого стоит. Сильно и болезненно, аж яйца сводит. Зубы сводит. Грудную клетку, блять, сводит. Кап-кап-кап. Тишина. Кап-кап-кап. Тишина. Кап-кап-кап. Ебаный триггер, а не сокамерник. Триггер своим личиком, своей комплекцией, своим блядским щенячьим взглядом, таким печальным, что во рту пересыхает и все мысли разом испаряются из головы. Триггер, потому что Чон Сок его оберегает, угрожает прикончить, если Чанёль только посмеет, только позарится на то, что ему не принадлежит и не может принадлежать. Несмело Ёль проводит левой рукой по шее. Пять дней уже прошло и бледные следы чужих пальцев исчезли с кожи, будто их там и не было, будто перепалки в душе не было, но вот синяк пониже рёбер с правой стороны не даёт забыть об унизительном моменте. Ёль чуть надавливает, вспоминая, как несколько дней назад Чон Сок касался шеи Бэкхёна, преданно заглядывая в глаза, видно, что умоляя. Умоляя принять какие-то мелкие белые таблетки. Но его поза — Чон Сок будто навис над невысоким лидером, смотрел мягко, но настойчиво, и вены на его предплечье вздулись от натуги — говорила об обратном. Она кричала о том, что Кан не умоляет, а приказывает сделать то, что он говорит. И Бэкхён, блять, подчинился. Вздохнул только устало, несколько раз хлопнув длинными ресницами и пальцами растерев тёмные синяки под глазами. Вздохнул и спрятал таблетки себе в карман, выдавив жалкое подобие благодарной улыбки. А потом посмотрел на Чанёля, уже сидящего на его привычном месте в столовой, и улыбнулся. Кап-кап-кап. Тишина. Кап-кап-кап. Тишина. Кап-кап-кап. Ебаная его улыбка. Снова ласковая, едва растягивая губы в стороны, едва приподнимая уголки. Печальные щенячьи глаза прищурены — блядское яркое пятно боли на отчего-то посеревшей коже. Рука снова скользит под резинку серых трусов, резко накрывает сочащуюся смазкой головку и ниже, до середины напряжённого ствола, сжимая пальцами сильнее, до боли. Будто боль принесёт долгожданную разрядку и упрячет злость обратно в её тёмный, сука, угол на дне души. Чанёль устал. Устал видеть во сне эту улыбку, эти печальные глаза с прищуром, эти родинки (над правым уголком верхней губы, на правой щеке, под подбородком — чёртова диагональ родинок). Устал переворачивать Бэкхёна из сна на живот, утыкать лицом в кровать, стену, стол, в любую поверхность, лишь бы только не видеть. Но, блять, чувствовать. Низ живота скрутило от возбуждения — Пак слегка расставил ноги в стороны, будто это поможет ему, наконец, кончить. В такой жаре не разберёшь, его ли ладонь настолько горячая или же член, или всё вместе. Над верхней губой выступили капельки пота, и Чанёль попытался снять их кончиком языка, но не дотянулся — устало уронил голову и сильно стиснул зубы. Вязкая смазка облепила пальцы, облегчив скольжение, кольцо сомкнулось плотнее, медленно продвигаясь к мошонке, а затем резко вверх, до пульсирующей головки. Хорошо, но этого недостаточно. Бэкхён из сна перед ним на коленях. Сидит на собственных пятках, положив изящные кисти на ноги и слегка вытянув шею вперёд. Приятно услужлив, смотрит с покорностью. Позволяет грубо держать себя за волосы, зарыться в них пальцами и сжать у самых корней, грозясь вырвать. Позволяет поглаживать себя по линии челюсти, по чёртовой родинке на подбородке. Принимает член Чанёля до середины, обхватывает его покрасневшими, припухшими губами, где-то внутри скользит юрким язычком по головке или напряжённому стволу, едва касается зубами, принося лёгкую боль, но головокружительные ощущения. Расслабляет горло, позволяя проникнуть глубже, где жарко и мокро, позволяя коснуться головкой заднего нёба. На шее поверх уродливой (ненавистной) татуировки выступила крупная вена, по которой Чанёль скользит краем ногтя среднего пальца, а затем снова возвращает руку на чужой затылок. Чанёль в реальности жмурится сильнее, тяжело дыша. Кусает губы, чтобы молчать, не издать ни звука, не спалиться. Его рука движется быстрее, до немеющих мышц предплечья. Хорошо, но этого просто, блять, недостаточно. Зарычать хочется, начать крушить всё вокруг, начать… Бэкхён из сна под ним, точнее, рядом с ним. Обхватил шею влажными от пота руками. Нет, цепляется за неё, боясь упасть, за широкие напряжённые плечи, цепляется немеющими ногами за торс Чанёля. Цепляется, цепляется, цепляется. Каждые несколько секунд будто ощупывает Ёля, проверяя на реальность происходящего. Льнёт к нему, тихо поскуливая на ухо. Пытается насаживаться сам, но стоя сложно разобрать, Чанёль ли трахает Бэкхёна навесу или наоборот. Путает пальцы в волосах, комично завивающихся от пота, слабо тянет. Поцелуями покрывает линию челюсти, кусает мочку и снова стонет, чуть громче, когда член резко ударяет по простате, а сильные паковские руки обхватывают алеющие бёдра поудобнее. До следов, до синяков. Чанёль в реальности вздрагивает и тут же распахивает глаза, как только чьи-то прохладные руки огибают его разгорячённый торс и на секунду замирают на животе. Он замечает тонкую чёрную родинку на большом пальце правой руки и шумно выдыхает, перестав терзать губы зубами. Напрягается, когда реальный Бэкхён утыкается лбом в его правую лопатку и обжигает дыханием покрытую испариной кожу. — Какого, — едва передвигая губами шепчет Чанёль, а Бён уже ныряет прохладной ладошкой под резинку трусов, накрывает мокрые от смазки паковские пальцы, накрывает горячую головку и сводит пальцы, — хуя? — вырывается уже на еле слышном выдохе. Бэкхён молчит, лишь дышит будто через раз, да пальцами впивается в талию, подушечками и ногтями одновременно. Молчит, когда Ёль отпускает свой член, позволяя ладони старшего обхватить ствол и снова сжать, принося головокружительный контраст и ощущения, от которых подгибаются колени. Молчит, когда, несколько раз скользнув раскрытой ладонью по головке и собрав смазки, ведёт вниз до самой мошонки, как-то ласково и успокаивающе оглаживает твердые поджавшиеся яички и вновь возвращается к головке. Неуверенно, будто примеряется. Чанёль дёргает плечами, но слабо, ради приличия скорее. Пальцы на раковине уже занемели от боли, только Пак не может их разжать, боясь потерять единственную опору, ведь ноги с трудом держат. — Я могу справиться сам, — шипит Ёль, но накрывает руку Бэкхёна своей и показывает нужный ритм, где грубее и резче, где мягче и едва касаясь. — Ага. — Голос старшего звучит слишком тихо, что Чанёлю приходится напрячь слух изо всех сил, ведь он слышит лишь своё ускорившееся сердцебиение и сердце Бэка на левой лопатке. — Сколько раз ты уже пытался справиться сам? До того, как я заметил это три дня назад? Глаза закрываются сами, а язык снова быстро проходится по пересохшим губам. Хватит несколько секунд, чтобы развернуться и сжать в пальцах его тонкую шею. Ещё несколько секунд — прижать к стене, слабо приложив затылком о бетон. Долгие пять секунд, чтобы рассмотреть запрет в блестящих щенячьих глазах. Секунда, чтобы послать этот запрет нахуй и вжать Бэкхёна уже лицом в стену, чтобы начать раздевать его, грубо, по-животному исследуя соленую от пота кожу шеи. Но Чанёль остаётся на месте, едва толкнувшись бёдрами вперёд, навстречу чужой руке, этим блядско-тонким пальчикам. — Не твоё собачье дело. — Ёль не может не огрызаться. Совесть, точнее, её остатки, продолжает насиловать мозг, крича о неправильности ситуации, о том, что Чанёль подводит ситуацию к критической точке, к границе, которую сам не хотел переходить. Не трогать Бэкхёна. Смотреть, видеть во снах, но, блять, не трогать. А он будто сам напрашивается. Требует. Умоляет ловкими движениями пальцев. — Ты мешаешь, — с насмешкой бросает Бэкхён, но его голос странно ломается, а тело нервно дёргается. Ногти на левой руке глубже входят в кожу на талии, но Чанёлю это даже нравится. — Этими своими попытками, — будто поясняя, — мешаешь. — Нахуй иди, — произносит Ёль, но отстраниться не даёт, когда Бён всё же пытается убрать руку. Он сжимает крепче, удивляясь, почему подушечки так покалывает от прикосновений. Две руки на члене движутся быстрее, а пальцы слегка переплетаются, на самых верхних фалангах. Ёль сдерживает стон, когда чужие ногти слегка оцарапывают нежную кожицу крайней плоти, и толкается бёдрами сильнее, но за талию оказывается остановлен старшим. Дыхание Бэкхёна сбивается и едва ощущаемо опаляет лопатку, пуская мурашки вдоль позвоночника. Ёль подгибает пальцы на ногах, будто пытаясь ухватиться за бетон и устоять на словно шатающейся земле. — Я же тебе башку снесу, — едва различимым шёпотом, устало уронив голову на грудь. Распахивает губы в немом стоне, но лишь выдыхает, потому что стыдно. Всегда было стыдно, что стоит на парней, как Бэкхён. Сейчас стыдно за свою уязвимость и податливость. — После этого. — Вот после и разберёмся, — тихо отвечает старший, и его левая рука скользит вдоль талии, пытаясь обнять поперёк торса, будто вжать в себя. Ёль чувствует, как он ниже опускает голову, щекоча волосами кожу на спине. — А сейчас глаза закрой и представь кого-нибудь. Кто там на воле сейчас популярен? Ли Хёри? Хёна? Ким Тэён из SNSD? — Да завались уже, — рыкнул Чанёль, разозлившись, только не понятно на кого: себя, что у него не стоит на популярных певиц, или на Бэкхёна за то, что он просто, сука, есть. И Бён, суровый лидер блока С, послушно замолчал. Прижался к чужой спине и затих, что о нём вообще можно было забыть, если бы не обжигающее дыхание и твёрдая рука, старательно скользящая вверх-вниз или оглаживающая головку по мелкому кругу до тихого хруста косточек запястья. Рука двигалась как-то механически, отлажено, заучено. Следовала молчаливым инструкциям руки Чанёля, когда ему хотелось немного изменить ход процесса. Ёлю всё ещё хотелось прижать Бэкхёна к стене и заглянуть ему в глаза. Пристально так смотреть в эти чёртовы щенячьи глаза, пока парень умело дрочит ему. Жадно впитывать каждую мельчайшую эмоцию, дышать ему прямо в поджатые, Пак уверен, губы, показывать, как же, блять, охуенно сейчас, так, как нужно. Нависнуть над ним, как Чон Сок пять дней назад, показать превосходство в плане роста и широты плеч. Показать, что он лучше, намного лучше, чем уёбок Кан, что с Чанёлем Бэкхёну понравится больше. Придвинуть его ближе, слегка расставив коленом чужие ноги, вдавить в чёртову стену, пройтись губами по коже, собирая солоноватые капли пота, мурашки и невольную дрожь. Запустить руку в штаны, в трусы, отдрочить Бэкхёну так же, как это делает он, отзеркалив движения его ладони. Быть грубее и резче, лаская шею языком, прикусывая зубами — оставляя следы для Чон Сока. Вырвать из чужого горла хриплую, надломленную просьбу. Пожалуйста, Ёль. Пак не замечает, как спускает в руку Бэкхёна, заливая его тонкие, изящные пальцы горячей вязкой спермой. Не замечает, как побелели от натуги ногти на левой руке, вцепившейся в край раковины. Не замечает, что подрагивающей правой сжимает ладонь Бёна в своей, переплетая их пальцы. Чувствует только, как старший ведёт носом вдоль его позвоночника, успокаивая, и молчит, позволяя отдышаться от резкого долгожданного оргазма. — Твою же, — выдыхает Чанёль, приоткрывая глаза и щурясь от плывущего перед ним днища раковины, — мать. — Бывает, Ёль, — шепчет Бэкхён, наконец выпутывая свою ладонь из чужой, отстраняясь, но медленно, как-то нехотя. Пак видит мокрую от спермы руку старшего и поднимает потерянный взгляд на Бёна, словно не понимая, что произошло. Быстро облизывает пересохшие губы и чувствует, как щёки заливает жар, резко, словно удар под дых. Пытается понять, что испытывает Бэкхён, но у лидера спокойное, ничего не выражающее лицо, только глаза несколько секунд бегают, пока не замирают на чужих. Ловит очередную улыбку самыми краешками губ, которая так и твердит: «Эй, ребёнок, всё хорошо. Расслабься». — Такой застой бывает, — продолжает Бэкхён, левой рукой отодвигая Чанёля от раковины и выкручивая кран с холодной водой, заглушая их разговор для остальных заключённых за соседними стенами. — Новая обстановка, новые люди, стресс. Чанёль смотрит на Бэкхёна пристально, изучая его с ног до головы. Подмечает странную дрожь тела и напряжённые плечи, вены, вздувшие на предплечьях, и длинный уродливый шрам, огибающий левую руку от локтя вниз, белые полоски глубоких шрамов на правой, прямо над тонкими ниточками голубых вен. Подмечает сжатые челюсти и пустой взгляд на воду, а ещё нервное смывание спермы с пальцев, настойчивое такое, будто ещё секунда и вязкая субстанция разъест кожу. Но вот он поворачивает голову, они встречаются взглядами — снова ласковая улыбка. — Всё наладится, — будто пытается казаться спокойным, но голос-то у него странно дрожит, ломается в конце фразы. — Просто нужно представить подходящего человека и, может, немного помощи. Чанёль нервно сглатывает, стрельнув взглядом на чужой пах, и грудная клетка сжимается от какой-то детской обиды. Снова поднимать глаза было мерзко и стыдно, поэтому Ёль уставился в пол, на ступни Бёна, на небольшие пальчики, комично поджатые, пока они не покинули поле зрения. Чанёль остался стоять, когда старший обошёл его и направился к двухъярусной кровати как ни в чём не бывало, будто они просто поговорили по душам. Кап-кап-кап. Тишина. Кап-кап-кап. Тишина. Кап-кап-кап. Снова как блядская мантра, где каждая упавшая капля долбит прямо внутри черепа, намекая, что Пак конкретно так проебался: быстро и бурно кончил от таких нехитрых прикосновений Бёна и теперь в трусах было противно мокро, в очередной раз думал о нём, мечтал о нём, представлял его. Но самым ужасным было то, что у Чанёля горело в груди от долгожданного спокойствия и удовольствия, а на серых трусах медленно проявлялось пятно от спермы, в то время как Бэкхён… блядский Бён Бэкхён даже не возбудился.