В этой истории полно мертвецов

　　— Расскажи мне что-нибудь правдоподобное. 　　— Прости, что? 　　— Что-нибудь, похожее на правду. 　　Она задумалась. Правда на улицах Нового города была дорогим товаром. Для мертвецов истина была так же ценна, как собственная утраченная жизнь. 　　И тогда она начала врать, как частенько делала и при жизни. Хотя тогда она чаще врала самой себе. 　　— Я умерла при пожаре, спасая чужую жизнь. 　　— Что-нибудь, похожее на правду. 　　— Я умерла, подавившись пончиком. 　　— Для того, кто помнит свою жизнь, ты та ещё заноза. 　　Она засмеялась, потому что после смерти тоже можно смеяться, и это так удивительно. В Новом городе всё удивительно. Особенно то, что она больше не чувствует жалости. Ни к себе, ни к кому бы то ни было. Никакой вообще. 　　Всё началось гораздо раньше, теперь уже и не вспомнить, с чего именно. Но потом — потом было письмо. Одно из тех, которые пишут в конце школы, чтобы через несколько лет вернуться и вспомнить, о чём мечтал и каким хотел стать человеком. 　　Судя по её письму, она хотела стать успешной. 　　Вырваться из маленького городка навстречу большому свету. Тому, из фильмов. Её так давно вдохновляли фильмы, что она забыла, каково это — вдохновляться жизнью. 　　Она так и не прочла письмо перед всеми. Не могла: после всех тех проникнутых любовью к собравшимся слов, прозвучавших в классной комнате. 　　Ей не пришло в голову соврать. Она и не думала, что остальные могут приукрашивать. Перед её глазами лежало доказательство её беспредельного эгоизма и беспомощных амбиций. 　　Ничего не сбылось. Были ли это вообще её мечты? Или всё-таки чужие, в которые она научилась верить, как в свои? 　　(Сейчас она хранит злополучное письмо под декоративной подушкой, на кровати, которой почти не пользуется. К мёртвым снам очень сложно привыкнуть.) 　　Однажды, давным-давно, она услышала, что жалость к себе — отвратительное качество. Эта фраза засела в её голове и, по иронии, стала её клеймом. Жалость к себе стала её основой, и основа эта была шатка и отвратительна. Такой же была и её смерть — отвратительной. 　　Хорошо, что смерть случается только раз. Хотя она не была в этом абсолютно уверена. 　　— Говорят, в Библиотеке есть комната с Архивами, и там лежат книги, а в них — истории всех наших жизней. 　　— Некоторые смывает в реку, — уверенно сообщила она. Видела совсем недавно, как на той стороне, в Старом городе, книги эти вылавливают и уносят в ярком рюкзаке куда-то в оживлённые районы. 　　— Везёт тебе всё-таки. Не нужно ждать, когда смоет твою. 　　— Тебе тоже везёт. Как ты понимаешь, что я вру? 　　— Должны же хоть что-то интересное оставить взамен воспоминаний. Петер вон разговаривает с ветром. На полном серьёзе. Уговаривает выкрасть из Библиотеки хотя бы пару страниц своей жизни. 　　— А если в его книге их всего пара? 　　— Тем лучше. Или нет, погоди. Всегда ведь хочется, чтобы книга твоей жизни была потолще. 　　Они сидели у входа в бар, которого не могло существовать, и ждали, когда откроются двери. За ними их определённо ждало что-то прекрасное. Для начала — живые люди из Старого города. Мертвецам и живым, конечно, сообщали, что им нет нужды встречаться, потому и мостов через Чернильную реку не было, а любая лодка тут же тонула под собственным весом. Но в местах, которых не существует, всё происходящее не отмечается ни на каких картах и не оседает в архивах. Да и дверь в тот бар найти может не каждый. Обычно она появляется на пути совершенно случайно. 　　— Как думаешь, что там будет, в этом баре? Какие они вообще, живые? 　　Она посмотрела в сторону Чернильной реки, на тот берег, такой близкий и такой одновременно далёкий. Всё было бы гораздо лучше, если б там над улицами вечно сияло солнце, и разрывались салюты, и шум стоял как при бесконечном карнавале. Но Старый город очень похож на Новый. По крайней мере, издалека. 　　— Да мы такие же, как они. Только мёртвые. 　　И она снова засмеялась, заливисто, громко и открыто, словно от её хохота дверь бы не выдержала и наконец открылась.