***
Таким образом я сдалась. В одно мгновение я лежала в своей комнате, прижавшись к полу лицом, в другое я находилась в гостиной, когда мисс Дэй объясняла, что ничего страшного не произойдет, если я расскажу всё как есть, но мне нечего ей сказать, потому что я со страху действительно проглотила язык. В третье, четвертое, десятое я наблюдала со стороны, как падала в свободном полете и разбивалась об твердую поверхность, пока меня сковывали прикосновения чьи-то рук, словно не хотели потревожить. (Я поднимаю голову и вижу дрожащую улыбку матери. Интересно, была ли она также рада нашей первой встрече? Она говорила, что не хотела рожать меня, будучи со мной примерно одного возраста. Бабушка с дедушкой её заставили). Мне нужна помощь — отскакивает от стен моей комнаты, разъедает обои, оседает словно пыль на моей коже, и я брезгливо отряхиваюсь. У меня и вправду ощущение, что меня охватила лихорадка. Скажи, так оно есть на самом деле? Это то, что им нужно? Скажи, что мне не придется вставать на колени и молить о прощении за все свои проступки — содеянные или не содеянные. Простипростипрости. Но, Гарольт, ты даже не разговариваешь со мной во снах. Ты неподвижный, и ты смотришь на меня из заботливо выкопанной ямы, и я ненавижу повторять: «Я же говорила», но, дорогой мой, взгляни на свои синяки. Я потратила всю жизнь, чтобы выкопать эту яму для себя, но на самом деле она предназначалась для нас, и теперь ты лежишь там, а мои окоченевшие руки не в состоянии закопать тебя. (Почему я все ещё жива?) Прости за влажную землю в твоих легких. Прости за пропущенные звонки на твоём телефоне, который я взяла и спрятала в недрах под моей кроватью, и за такие же на моем. Прости за вечный след на моем виске и бинты, что поддерживают во мне жизнь и не позволяют истечь кровью. Прости за всё бессилие и малодушие, прости за исполосованные страницы моего дневника, прости за онемевший язык от не озвученной правды. Прости за то, что не захлебнулась той ночью и не заняла твое место под градом из стекла твоей разбитой машины. Прости за то, что ты знал меня. Прости, что захотела узнать тебя. Я забиваюсь в каждый угол этой светлой гостиной, я стучусь в каждую дверь, дёргаю за ручки и пытаюсь вскрыть каждое окно, выходящее на тусклый свет Бристоля, чтобы избавиться от выползших наружу червей под моей одеждой. Мисс Дэй говорит, что я буду в порядке. Ничего страшного, если черви сожрут меня заживо. Но каждый раз, когда я встречаюсь с её взглядом, из меня будто выбивают все слова, мысли и воздух. Я захлебываюсь, открываю и закрываю рот, как только что выловленная тобой несчастная форель. Первобытный страх крепкой хваткой стягивает мои внутренности, и я не могу перестать плакать, потому что она не понимает, что нет ничего страшнее, чем говорить правду. Почему мы бы нам просто не поговорить? Ничего плохого не случится. Вот увидишь, тебе станет легче. Кожа на моем лице жжется, когда я пытаюсь стереть с него всю предательски выступившую беспомощность, но слишком поздно. Сквозь пелену я смотрю на свои руки, словно меня осенило, ведь бинты всё ещё обвязаны вокруг ладоней. Я больше не вижу, как истекаю кровью, почему их до сих пор не сняли? Простите. Это всё моя вина. Проститепроститепростите. Нет, вы не понимаете. Всё случается из-за меня. Меня загнали в угол. Одно твоё слово, и я швырну им на растерзание свою душу. То насколько небрежно твоё имя падает с их языков и каким чужеродным оно становится, оседая в пространстве. Настолько же легко, как я тяну руку вверх и выхожу перед классом, чтобы признаться во всем. У тебя не было шанса, другая машина на большой скорости впечаталась в место водителя, это произошло сразу, ты не мучился. Зато мучаясь я, сбежав с пассажирского. Ты умер, говорят они. Какая к черту разница? Выплевываю я в ответ. Никакой разницы для меня. Я кажусь себе самой маленькой точкой. Гостиная давит на меня со всех сторон своими стенами, светом и мебелью, и я отчаянно сжимаюсь в кресло в самом дальнем конце комнаты, пытаюсь слиться с ним, стать частью этой удушающей обстановки. Я бы убежала, как убежала с места преступления прямиком домой, абсолютно не отдавая себе отсчета, не осознавая случившегося. Я бежала бы, пока мои легкие не иссохнут, а кости в ногах не раскрошатся от усталости, чтобы найти самую темную впадину и забиться в неё до конца моих дней. Потому что чувствую бурлящую внутри меня желчь, она поднимается к моему горлу, и я крепче сжимаю рот. Правда, кислая на вкус, никогда не ощущалась такой навязчивой. Скажи мне все те вещи, которые ты никогда не сказал, и я скажу тебе свои, Гарольт. Облегчи своё бремя, поделись со мной самыми сокровенными тайнами, и, подобно благодати, я упрячу их в глубине трещин своего сердца, где их никто никогда не потревожит. Он ушел. (Моя оборона треснула. Некому защитить то, что обречено на саморазрушение). После сеанса я поднимусь себе в комнату, где меня ожидают безразборные метания в темных переулках моих снов и ты, холодный и молчаливый. Я закрою дверь на единственный имеющийся у меня замок — облезлую защелку — и залезу головой под одеяло, словно выключенного света в комнате мне недостаточно. Я могу спрятать все слёзы под кожей твоего лица, но ты даже и не заметишь. Значит, все-таки разница есть? Я помню, что ты сказал в прошлую нашу встречу. Из-за этого ты чувствуешь себя виноватым? Позволь мне помочь тебе разложить всё по местам. Никто здесь не осудит тебя. Я закрываю лицо руками, будто это заставит меня исчезнуть, и неопределенно мотаю головой. Язык застрял на полпути в горле, мне нечего ей сказать. Звук щёлкающего замка в двери заставляет меня замереть под одеялом. Сквозь темноту я слышу её едва уловимый скрип, мягкие шаги и как кровать на другой её стороне прогибается под чьим-то весом. Они забрали все ключи; ни замок на двери, ни тесные стены моей комнаты, ни душная темнота под одеялом не сможет меня защитить, и теперь они пришли заканчивать начатое, будут вытаскивать из меня правду щипцами, и я им охотно позволю. В конце концов, мне всегда было что сказать. Легкое прикосновение к моему плечу не застало меня врасплох, но мне стоило больших усилий, чтобы тут же не стряхнуть его. Хотелось бы оказаться мёртвой по-настоящему, а не просто притворяться ею. С тех пор, как я узнала, что ты приедешь, я понимала, ничего у нас не будет как прежде. Тишина комнаты затрещала от её шепота. Я бы могла понадеяться, что, возможно, годы разлуки ничего не значили, и ты остался тем самым мальчиком, каким я тебя помнила. Думала, раз ты сам решил остаться с Петером в этой маленькой коммуне, то твое возвращение подразумевало под собой что-то хорошее. Не могла даже представить, насколько неправой я окажусь насчет тебя. Что-то зашевелилось внутри меня, и мое тело больше не чувствовалось окаменелым. Внезапно я поняла, что мне в самом деле нужно бежать — куда, неважно. Но не стоило даже пытаться сделать хоть одно резкое движение в сторону побега: материнские руки не позволили мне высвободиться, держа сквозь одеяло в мягкой хватке, которая вовсе не показалась такой. Послушай меня, пожалуйста. Я была неправа так много раз… Я знала, что с твоим отцом было что-то не так. Я знала, потому что, приходя домой, мне порой приходилось сталкиваться с совершенно другим человеком. А когда всё возвращалось в норму, я гадала, что будет дальше, и что стало с тем парнем, которого пару лет назад повстречала в Австрии. Наверное, я просто забыла. И ты напомнил мне об этом. Словно заглянула в зеркало, ведущее прямиком в прошлое, и это было всё, что я знала о тебе. Не могу поверить, как легко было не любить тебя и верить другим, моим друзьям, соседям… Додвеллам, всем их словам. Думая, что ты делал мне всё назло, вымещал какую-то детскую обиду, ведь если я и плохая мать, то все равно не заслужила ничего из этого… Бог проклял меня, хотя я сделала всё правильно! Я позволила тебе жить, несмотря на всё. Я была слепа, так слепа… Если бы я по-настоящему могла увидеть, что сделала с тобой… Мне так жаль… Я могла… я думала, что потеряю тебя… и мне нечего будет с этим поделать… Внезапно я могла расслышать своё сбившееся дыхание, будто мне вправду пришлось бежать, спасая свою жизнь. Чувствую, как на лице скапливается влага, хочется свернуться в комок и слиться с темнотой, стать невидимой тенью. Но вместо я сжимаю кулаки и стискиваю зубы до боли. Ты лжёшь. Шепчу я сквозь сжатую челюсть. Ещё немного и наружу выйдет вся скопившаяся желчь внутри меня. Тебе все равно… тебе всегда было плевать. Почему бы тебе просто не оставить меня в покое — вам всем? Я вас ненавижу, меня от вас тошнит! Хватка на моей руке не ослабляется — наоборот, у меня было ощущение, словно вокруг меня все сильнее стягиваются тиски. Мне очень жаль, дорогой, но я не могу. Не представляю, как всё исправить, но я не оставлю это так просто. Я выучила свой урок. Она врёт, каждая секунда её нахождения наполнена ложью и притворством, она всегда такой была. Зачем ей меняться? Внезапно менять мнение обо мне? О каком усвоенном уроке она вообще говорит? Это очередная уловка, и я на неё не поведусь. Уйди… почему ты просто не уйдешь? Прошу, оставь меня в покое. Мне ничего от тебя не нужно… ничего уже мне не поможет, ты мне не поможешь. Звук моего имени проходится по мне как электричество. Я подскакиваю и поворачиваюсь к ней лицом. Почему ты так стараешься сделать всё ещё хуже? Я знаю, что ты меня ненавидишь, так что просто уйди и оставь меня в покое! Я прячусь под одеяло и представляю, сколько секунд утекло, прежде чем она неспешно встает с другой стороны кровати и покидает комнату. Щелчок закрывающейся двери оказывается для меня сигналом, и я подавляю свои стенания и так влажной подушкой. Неважно, если я не воплю во весь голос. Меня не заботит, если кто-то услышит — я знаю, что это не будешь ты.***
Я пытаюсь сфокусироваться на мокрой плитке асфальта и прилипших к нему листьях, некогда ярко-оранжевого и желтого цветов. Либо на моих забрызганных шнурках, которые, кажется, успели развязаться. Иначе я цепляюсь взглядом за горизонт, он исчезает, стирая границу между небом и землей, и я теряю равновесие. Бристоль оказывается в ловушке из-под плотного серого купола, окружающего со всех направлений, и тот лениво, в насмешку, обрызгивает его мелким дождем. Если бы не мать, ведущая меня за собой, я бы полностью потерялась в его беспомощности. Наверное, мне стоит сопротивляться. Наверное, мне нужно попытаться вырвать свое запястье из цепкой хватки матери и воплотить бесчисленную по счету попытку бегства в моей голове. Фрагменты утреннего пробуждения стёрлись, ускользнули из моих атрофированных мыслей, вместе с другими, это всё — необъятный беспорядок, который мне никогда не собрать воедино. Ни пронизывающий ветер, забирающийся под несколько слоев одежды, ни брызги луж на залитом тротуаре не предавали ясности тому, к чему меня приготовил новый день. Сконцентрированное лицо матери также не внушало чувство определенности и безопасности. Она злится. По-своему. После каждого столкновения, сосредоточенная на чем-то бесполезном, таким как поддержание дома в порядке и просмотром телепередач, она делает вид, что меня здесь нет и моё существование нисколько её не беспокоит. До поры до времени. До следующей ссоры. До того, пока я не попаду в неприятности. До очередной манипуляции, чтобы расположить меня к ней. Она злится, но моя рука в её руке, и она не думает сбавлять шаг. У меня не остается выбора, как волочиться за ней на своих непослушных окаменелых конечностях. Я на самом деле забыла, что хотела спасаться бегством. У меня раньше был голос. Я бы могла упереться, заставить мать взглянуть мне прямо в глаза и признаться во всем, о чем я её попрошу. А правда догонит меня и вылезет через рот, вытащив внутренности наружу вместе с моими секретами. Это то, как я проиграла давно проигранный бой. Я могу наплакать реку слёз намного пуще, чем этот обреченный город. Я подниму лицо навстречу его каплям, и никто ничего не заметит. Наверное, меня ждет наказание. Как же иначе? Зачем ей ещё сопровождать меня? Признавать меня, делать меня видимой, словно я не несмываемое пятно на её некогда любимой блузке, когда она не преуспела ни в чем подобном за все последние годы? Мои ноги вязнут в асфальте, как в болоте, я не могу выбраться из этой ловушки. Я вскидываю голову и оглядываясь по сторонам. Цепляюсь взглядом за знакомый забор из ровно выстриженных кустов, чтобы не утонуть окончательно. И оглушительным ударом ко мне приходить осознание. Дорогу в школу я знала лучше себя самой. — Что-то не так? — раздается голос матери, и я, к ужасу, понимаю, что действительно замерла на месте. Я не осмеливаюсь посмотреть ей в глаза, хотя её голос не звучит недовольно или раздраженно. Взволнованно. Не показалось ли? — Зачем мы здесь? Я… не могу пойти туда. Не сегодня, — добавляю я последнею часть, сглаживая углы, если не наконечники стрел, направленные на меня. На самом деле мне хотелось умереть и больше никогда не ступать на территорию этого здания. Они всё узнают, увидят невооружённым глазом. Я сдалась, но я не могу показаться им проигравшей. Не им, только не им. — Ханс, нас сюда вызвала миссис Коуэлл, — ровным голосом ответила она. — Я точно тебе говорила… хоть ты ничего и не ответил. Ты не выглядел расположенными к разговору. Что мне было делать? — она слегка встряхивает моё плечо. — Ты… не услышал? Скажи мне, как есть. Это, должно быть, моя вина. Я не буду злиться. Она врет даже лучше, чем я, но что ещё мне ответить, если я только говорю правду? Съёжившись под её взглядом, я мотаю головой. Если избегать слова, правду будет вынести проще, помнишь? — О, дорогой. Видишь ли, миссис Коуэлл, судя по всему, очень заинтересована в твоем дальнейшем обучении. Она часто звонила, узнавала про твоё состояние и с нетерпением, как она сама сказала, ждала твоего возвращения. Я ей деликатно пояснила о сложившейся ситуации, без подробностей, но она настаивала. Уверяла, что это много времени не займет, — она внезапно отворачивается, словно больше не в силах смотреть на меня. — Я тоже не понимаю, зачем мы здесь тратим время, когда есть вещи поважнее учебы, — затем оборачивается ко мне снова. — Ты сам сказал, что не можешь пойти туда. Я знаю, тебе нравится эта школа, что значит, ты понимаешь меня. Так что давай поможем друг другу, хорошо? Ты останешься дома, что бы миссис Коуэлл тебе ни сказала. И не волнуйся. Просто держись меня. Я всегда могу сорваться с места и убежать. Я всегда могу спрыгнуть с того же моста и никогда не вернуться домой. Явсегдамогу. Но я прячусь за спиной у матери, мне хочется испариться или просто оказаться невидимой, пока мы идем через прилегающую территорию школы. Потому что запах никуда не делся. Они оборачиваются на это зловоние и их взгляды тяжестью ложатся на меня. Они — те, которые по первой удосуживались моей кривой улыбки, мои одногруппники, преподаватели, наставники; те, кто совсем не стоили моего внимания; те, о ком я всегда думала только плохое, и им стоило бы тоже. Они все — люди, которых я видела каждый день. Я искала здесь укрытие: хрупкое и ненастоящее. Я предпочла общеобразовательной школе театральную, думая, что здесь будет проще. Мне казалось, моя новая версия себя — не такая треснутая, с остатком бывалой воли — защитит меня, не даст в обиду и вернет на изначальную точку пути, где я когда-то свернула не туда. И затем от меня не осталось ничего, кроме оголенных костей и правды, скребущей моё горло. Внезапно мне здесь больше не место. Явсегдамогуубежатьявсегдамогуубежать. Кудакудакуда? Захлопнувшейся двери школы оставляют позади слякоть и ветер, а её стены хранят тепло и несколько лет моей жизни, которые словно уже и не принадлежат мне. Мне становится душно, но я не решаюсь стянуть с себя намокшую куртку. Знакомый запах засохшей краски и отдаленные голоса и шаги напоминают мне обо всем. Это привычка, инстинкт. Мне больше нечего прятать, но, наверное, это и есть самое ценное, что мне нужно утаить. Наш путь лежит к противоположной стороне здания, и мне даже не нужно смотреть вперед, чтобы знать, куда идти. На отполированной плитке отражаются наши силуэты, день проникает внутрь со всех сторон. Я гадаю, что если мать сказала правду, что есть в действительности хоть какой-то шанс, что мне не придется сюда возвращаться. И внезапно, где-то в моей голове, словно некогда погасшая лампочка, загорается мысль о законченном мюзикле, лежавшей в выдвижном ящике моего письменного стола. Я делала всё, что было в моих силах, обычное детское увлечение перестало быть таковым, когда я пыталась спрятать за ним все свои недостатки и доказать, что польза и трудолюбие — качества, которые всегда принадлежали мне. В конечном случае это было последним, что я могла дать остальных. Перед разочарованием и разрушением. Ты бы спросил: этого стоило того? И мне бы не нашлось, что бы ответить. Потому что ты больше не задашь этот вопрос, твой рот уже наверняка изъели черви, как они почти изъели меня. Кропотливо написанный мюзикл пылящийся в моем столе кажется мне насмешкой над всеми моими усилиями. Теперь это наименьшее из моих проблем. Кабинет миссис Коуэлл — маленькая комнатка с небольшим столом посередине и стенами, полностью обвешанными полками, забитыми до предела всякого рода портретами домашних животных, сувенирами с разных точек мира и школьные награды с грамотами. Это место — одно из тех вещей, что я навсегда запомню о ней, помимо сложно произносимого имени, даже по моим меркам, и пронзительного взгляда, которым она наделяла меня при каждой нашей встрече. Я не получала каких-либо серьёзных замечаний или осуждения с её стороны, но под её взором, словно с меня сдирали скальпель, я чувствовала себя микробом под микроскопом, и у меня не всегда получалось ответить тем же. Мне не нравилось, когда она посещала мои репетиции. Я смотрю куда угодно, только не на неё, тем не менее ощущая, как она заново изучала меня. Дыра в моей голове необъятным темным пятном разрослась и заполонила собой весь кабинет, и мне некуда было спрятаться от липкого чувства стыда. Это всё моя вина, это мои ошибки, это кровь на моих руках, и ты больше со мной не разговариваешь. Моё глубокое несчастье — малая доля того, что выпало тебе. Какое я имею право просить у тебя прощение? Но я всё равно попрошу, потому что мне правда жаль. Скажи мне все вещи, которые ты никогда не сказал, и я сохраню и найду для них место в самом потайном уголке моей души, где их никогда не коснется мои грязь и порча. Я погрязну в болоте собственной лжи и ошибок, но ты останешься святым. Мать говорила за меня. Она сказала, что я больна, что мне нужна помощь, что меня посещает психолог на дому, и поэтому я не могу фокусироваться на учебе сейчас. Звучит как правда. Я крепче стискиваю зубы. Стоит ли ей доверять? Я помню, как моя голова лежала на её коленях и её рука в моих волосах, но не то, что она шептала, склонившись над моим ухом. Прикосновения твоей матери тоже казались тебе чуждыми и неприветливыми, Гарольт? Мне кажется, это распространённое явление. Миссис Коэулл говорит, что мой внешний вид давно привлёк её внимание. Она задавалась вопросом, в чем же обстояло дело, раз моя успеваемость от этого не страдала. Мать возражает, наша семья, конечно, неидеальная, между нами проскакивают непонимания, но обстановка у нас вовсе не проблемная, мы все очень стараемся на общее благо, откуда вообще могут быть такие выводы, правда ведь? Миссис Коуэлл должна была поставить её в известность. В этом частичка и её вины. Я поднимаю на мать взгляд и вижу её на сквозь. Я бы могла уличить её во всей лжи и притворстве, ей нет дела до меня, миссис Коуэлл, разве вы не видите? Гарольт, ты же знаешь, кто она на самом деле, я рассказала тебе обо всем. Наш дом всегда полнился разговорами на повышенных тонах и хлопающимися дверями. Мы не раз швырялись друг в друга колющими признаниями, тем самым разжигая наши столкновения ещё сильнее. Мать сожалела, что повстречала моего отца и ей пришлось оставить меня, а я пообещала ей, что буду ненавидеть её до конца моей жизни. Затем что-то сдвинулось. Поменялось. Когда это произошло? Я бы заметила. Я бы помнила. Неужто дело в вытекшем сером веществе из нового отверстия в моей голове? Я не помню ничего из того дня. Может дело в кровавом пятне, чем стало твоё лицо? Слышала, как она говорила Аарону об испорченном свитере, и заметила блеклые разводы на ковре в гостиной. Что она знает об этом? О том дне? О тебе? Ты — центр вселенной, планеты вращаются по твоему велению. Но почему только я разваливаюсь на части? Даже луна и солнце в полном порядке. Ты что-то сделал? Что-то сказал ей, когда я лежала в больнице? Неужто правду? Каждый раз, когда я открываю рот, она бурлит под моей кожей, и я даже ничего ещё не говорю. Как она тогда произносит её так легко, так просто, не сотрясаясь от одной этой мысли, не боясь разрушать всё парочкой дрожаще озвученных слов? Она создала себе безупречную жизнь порядочной домохозяйки с обеспеченным мужем, и даже моё назойливое присутствие не смогло подпортить её репутацию. И ты сам её слышал: она прилагала к этому все усилия. Слушать, то как она будет заботиться обо мне, что она, неожиданно — моя мать, и это её работа — делать всё, что есть в её силах, чтобы помочь мне справиться с невзгодами, будоражит во мне что-то ещё, помимо моих собственных червей. Я прошу отпустить меня. Я осознаю, что не хочу больше быть здесь, мне даже все равно, что со мной дальше будет. Мне нужно уйти. Я не переношу это место, я ненавижу каждого, с кем мне здесь приходится общаться. Я устала притворяться. Здесь так душно. Мне всего лишь нужно подышать воздухом. Оставив дверь позади себя, я словно заключаю себя в маленьком пространстве, в цикле моего громыхающего сердца и такого знакомого чувство гнева, и вышагиваю из стороны в сторону. Я пытаюсь глубоко дышать, но что-то в этих идеально окрашенных стенах синего цвета, зудящем звуке белых лампочек над моей головой и не закрывающихся дверях аудиторий, чьи хлопки и скрипы проносятся по коридорам со всех сторон, что сдавливает меня сильнее. Загоняет меня глубже в клетку из моих собственных рёбер. И когда я, наконец, срываюсь с места, единственное о чем могу сейчас думать, так это сырой и холодный воздух Бристоля. Все ненужные детали расплываются. Я сталкиваюсь с проходящими мимо учащимися, не видя их лиц, тут же пытаюсь вспомнить, какое сейчас время дня, и, мне кажется, слышу свое имя. Но не останавливаюсь. Ноги сами несут меня отсюда. Даже если внутри не осталось воздуха, а сердце раздулось до небывалых размеров. Какая-то пара поворотов, общий зал, несколько ступенек. Я ходила по ним невообразимое количество раз. Они все увековечены в моих костях. Явсегдамогуубежать. Это то, что у меня когда-либо получалось. Убегать, прятаться, лгать. Это никогда не приносило мне спасение, тем не менее, есть вещи пострашнее ложных надежд. Я посмотрела им прямо в глаза и больше незачем пытаться отводить взгляд. Оказавшись снаружи, едва не падаю на землю, по памяти делаю пару шагов в сторону и хватаюсь за холодные металлические перила, опираясь на них всем телом. Я вдыхаю промозглый ветер и капли дождя, наполняю ими мои сгоревшие легкие, но они только распаляются. Меня скручивает, прокрадывающееся ощущение тошноты, я держусь обеими руками за перила, чтобы не отключиться прямо у порога школы. Боже, мне стоило подумать дважды. Но ты прекрасно знаешь, что мне этого не дано. Могу лишь представить, как жалко выгляжу со стороны. Я поднимаю голову и оглядываюсь через рукав; проблеск солнца режет по зрению, привлекая внимание. Почти никого на улице, должно быть, сейчас действительно разгар учебного дня; мираж, не иначе, откуда в Бристоле солнце, тем более в такую погоду? Жмурю глаза, все ещё пытаюсь восстановить дыхание. Я словно смотрю через залитое дождем окно, вокруг нечеткие силуэты, но проблеск — размытый и едва заметный — никуда не исчезает, сколько не моргай. Не без усилий и скользких перил под моими ладонями, я встаю в полный рост и вглядываюсь в невообразимое. Свет солнца на горизонте между серым мокрым асфальтом и таким же бесцветным вечно плачущим небом. Как это вообще возможно? Доводилось ли тебе видеть когда-нибудь что-то подобное? Ты должен знать, ты прожил здесь больше меня. Тишина. Полная тишина в моей голове. Ничего не осталось. Я фокусируюсь на прячущимся солнце, чтобы не опорожнить свой желудок, такой же опустошенный. Я разглядываю его через пелену, чтобы не поддаться воле раскрошиться здесь и сейчас. Потому ты бы ответил, ты бы объяснил, даже если бы я ничего не спросила. Ты гораздо умнее и старше, тебе и небо по плечу, как я могла так поступить с тобой, милый? Солнечный свет, заполоняющий собой даже этот безнадежный город. Мне кажется, я уже видела его однажды, Гарольт. Нет, не однажды. Ты тоже. Неровным шагом я спускаюсь по ступенькам, не отрывая взгляда. Что она делает здесь? Она потерялась? Что могло привести её сюда? Я подступаю ближе, на пару шагов, и застываю. Коннор Френсби в шаге от Кейлин, разговаривает с ней, улыбается ей и разбрасывается пеплом. Я ощущаю его отсюда, я стою на настоящем пепелище — стояла всё это время, чтобы он пришел и развел костер на моих остатках. Кого я обманываю? Он ему не нужен. Она ему не нужна. Нетнетнет. Я разведу его сама на своих костях, ради неё. Чтобы её свет никогда не потух, а он вечно горел вместе со мной. И я запомню его удивленное лицо, и моё гудящее тело, пока проваливаясь куда-то далеко, в абсолютное ничего.***
Все пути всегда вели к концу. Только он не дышит мне в спину, не тянет к себе чувством покоя и смирения, почти радостного, как усталая улыбка после тяжелого дня в любимом кресле около огня. Он здесь. Он оставляет меня пустой, вскрытой и затем плохо сшитой обратно, и я продолжаю существовать без всего того содержимого, что когда-то наполняло меня. Было мною. Было частью мира, реальностей и вселенной. Я как будто существую вне времени и пространства. Но я не парю. Я чувствую, как гравитация сдавливает мои кости, прижимает к земле без возможности пошевелиться. А у меня даже не осталось сил, чтобы хотя бы подумать об этом. Это то, как я закончу. Я достигла точки невозврата, и мне чертовски страшно, Гарольт, почему тебе не прийти и не спасти меня? Ты должен спасти меня, разве не так оно задумано? Я не могу сделать это сама. Каждая правда остается язвой у меня внутри. В конце концов, их станет так много, что меня будет можно увидеть насквозь. Меня уже видно. Как мне избежать того, что выбрала сама? Явсегдамогу… немогунемогунемогу. Все пути ведут к концу. Только в какой момент мы с тобой решили разойтись по разным дорогам? Ты знал и не сказал мне? Мы оба лжецы, но почему именно я блуждаю в поисках твоих следов, в поисках эха твоего голоса в моей голове, в поисках успокоения, потому что правда никогда не принесёт желанного? Я расплачиваюсь за все грехи человечества в довесок к своим, и эта кровь всегда на моих руках, что бы я ни делала. Ты ведь знаешь, я всего лишь хотела защитить её. Момент, когда мои пальцы сомкнулись на шее Коннора Фернсби, канул в лету, но, ты мне свидетель, я бы сделала это снова. Ябысделалаэтоснова. Я худшая из возможных людей. Она — свет нового дня. Ещё одно неправильное решение не окажется больнее остальных. Не больнее того, как я искалечила её. Кейлин смогла дозвониться до матери. Не знаю, откуда ей удалось достать номер родителей, но я не была в состоянии говорить с ней — я снова плакала, пока не уснула. Это был день, потом наступила ночь. Ты положил руки мне на плечи, и мне казалось, что ты тоже захочешь меня задушить, но твои глаза лишь смотрели в самую глубь меня. Наверное, ты хотел что-то сказать, но твои слова были тишиной, и я боюсь, что ты больше никогда не заговоришь со мной. Только мать приходит ко мне, но я не в состоянии услышать её. Где-то из-за стены беспомощностью до меня доносилось, что она обессилила и не представляет, что ей делать. Я бы ей сказала, но она тоже меня не слушает. Что бы я ни делала, она не оставляет меня в покое. Она просто хочет знать. Знаешь, она ушла не колеблясь, не ставя под сомнение решение семилетнего ребенка, подумав об этом лишь на мгновение, прежде чем избавиться от тяжелого гнёта и позабыв о прошлой жизни. Она стремительно упорхнула из кольца моих рук, я и не сомневалась, что она вернется. Как она прощалась, когда уходила за продуктами или проводила меня в детский сад, она всегда возвращалась, ведь так? До того момента. Я бы ей сказала, но я не видела её восемь лет. Я бы ей сказала, но, находясь со мной под одной крышей, она была занята конфликтами со мной. Я бы ей сказала, но, боюсь, в этом нет никакого смысла. Я бы ей сказала, но она не поймет. Она никогда не пыталась понять. Что я давным-давно потеряла контроль, что всё, чего я касалась, становилось неправильным. Что я не в состоянии остановить несущуюся на полном ходу катастрофу, она просто отбрасывает меня в сторону, когда ставлю себя на её путь. Нескончаемая петля — моих рук дело, которую я не могу разрушить, и это только моя вина, моя собственная ловушка, моя слабость, мои ошибки; то, с чем мне нужно смириться, а не пятиться, как будто есть куда. Как она не поймет, что ей не нужно быть здесь, склонившись перед мною, шептать слова непонятного значения, брать мои руки в свои и исчерчивать моё лицо бегающим волнующимся взглядом? Она должна быть далеко отсюда, оставить меня и возненавидеть, она ведь знает правду: я заслуживаю всё то плохое, что происходит со мной, я заслуживаю наказание. Вот она моя правда. Я сознаюсь. Они были правы с самого начала, с самого детства. Поэтому она ушла, не могла больше терпеть. Она должна меня ненавидеть, все должны. Ты тоже, но ты молчишь, и мои беззвучные мольбы не вернут тебя назад. Почему это не так очевидно? Почему мне нужно это объяснять? Почему она по-прежнему в моей комнате? Почему ей просто не уйти, оставив меня тонуть в собственной жалости к себе? Материнские прикосновения ощущаются как в лихорадочной дрёме; я почти не обращаю внимание на собственные слезы и держусь за горящее изнутри горло, словно так я смогу остановить поток слов, что, царапая, вырывается наружу. В самом деле, может быть, я вижу знакомый сон, который переворачивает всё с ног на голову и манипулирует моими фантазиями. Только то было не сном, я увидела твое лицо по телевизору, и мой мозг сам дорисовал недостающие детали, потому что это было взаправду, это то, что невозможно забыть. Тошнота тоже настоящая, и я сильнее давлю на шею, чтобы не дать ей подняться. Её руки на моих ослабляют хватку и я не сопротивляюсь, стискиваю зубы до скрежета, но больше ничего не предпринимаю. Мне казалось, я ей не доверяю. Мне казалось, она ненавидит меня. Да, всего лишь сон — странный, глупый, нелогичный — но он скоро закончится. Я снова спрячусь в темноте под одеялом, сделаю вид, что не чувствую её прикосновений и погружусь другой — глубокий, забывчивый, чтобы начать всё сначала и прогнать наваждение, не имеющее ничего общего с моей реальностью. Я знаю правду, она знает, ты знаешь. Все давно поняли, как всё закончится. Зажегшийся свет фонарей с улицы не дал мне блуждать во потемках долго. Я просыпаюсь почти что в такой же темноте в полном одиночестве (мне кажется, я даже не видела твой застывший взгляд) и что-то вроде облегчения настигает меня. На какое-то время. Если даже не на мгновение. Вот я разглядываю мельтешащие черно-белые точки под потолком, а затем свет из коридора проникает в них внутрь через небольшую щель в проёме. Я не задаюсь вопросом. Тут и ничего спрашивать. Но ей почему-то есть что. Она спрашивает, что я хочу на ужин. Не понимая, зачем она в принципе обеспокоена такой мелочью, я отвечаю: что угодно. А что хотелось бы мне? Она всё ещё в проходе, ни шагу дальше. Говорит, что мне не нужно притворяться. Должно быть что-то, что мне нравится. И мне нечего ей сказать на это. Она шепчет, что беспокоится за меня, поэтому сделает что угодно. Она снова напоминает, что мне не нужно притворяться, когда мы сидим за столом, и я ковыряю яичницу в заученном порядке. За окном уже светло, но также тоскливо. Я не помню, как встала сегодня на ноги. И как оказалась в этой тесной отполированной кухне, после стольких темных дней в моей комнате. Ничего не имеет смысла. Каждый раз, поднимая взгляд на сосредоточенных мать с отчимом, во мне вскипала буря вопросов, на которые, заранее знала, я не получу нужные ответы. Кто-то поменял правила и мне ничего не сказал, а я должна подхватывать на ходу, имея при себе только старые инструкции. Поэтому я отмалчиваюсь. Не говорю ни слова. Даже когда наступает время сеанса. И пока я игнорирую зрительный контакт с мисс Дэй, скрежет в моем горле не ощущается так явно. Похоже на то, что я адаптировала новую стратегию. На сколько же меня хватит? Разве это должно иметь значение? Она говорит, что мне больше нечего бояться, что никто больше не причинит мне вреда, и она принимает мои извинения. Этонесонэтонесон. Они все — по-прежнему лжецы, просто следующие другим указаниям. Всегда ими были. Зачем я тогда говорю правду, если они обменивают её на собственную ложь? Поэтому я ничего не говорю, ни звука. Не ищу выхода из этой ситуации, принимая всё как есть, но нахожу взгляд мисс Дэй и её спокойное, почти уставшее, слегка тронутое морщинами лицо. Я тоже чувствую себя обессиленной, несмотря на все время, проведённое в постели. Я спала, но время замирало, день не двигался с места, и моя опустошенность с усталостью никуда не уходила. Ни слова, ни звука, ни намека. Считается ли это ложью? Такая же ли я обманщица как и все остальные? Я знаю правду, я признаю её, я откашливаюсь и захлебнусь, но произношу её вслух, я бы умерла за неё, как пришлось тебе, Гарольт, ведь она превыше всех нас, нет ничего важнее её — я напоминаю себе об этом, словно мантра, которую я вбила себе в голову давным-давно, в какой-то момент потеряла своё значение, и все забыли о главном. Я не заслуживаю прощения, они знают правду. Даже если притворяются, что нет. Даже если отрешённость и ежедневные конфликты сменились осторожными прикосновениями и обеспокоенным шепотом. Потому что это не правда, которая известна мне, и не правила, которые вручили мне, будучи всего лишь растерянным подростком. Откуда мне знать, что мне нечего бояться? Потому что я знаю. Как я могу доверять им? Ведь это я не заслуживаю доверия. Я могу составить список всех своих проступков и никогда его не закончить. Они меня ненавидят. Она меня ненавидит. Я никогда не должна была оказаться здесь. Моё рождение — ошибка. Никто не планировал меня. Никто не ждал меня. Отец признался где-то в прошлой жизни. А мать напомнила мне не так давно. Моя мать должна извиниться, говорит мисс Дэй, и я почти смеюсь ей в лицо, хотя мне совсем несмешно. Как она может такое говорить? Думать о таком, озвучивать вслух? И когда она говорит, что прощает меня, чтобы я ни совершила, я ожидаю, что она тоже рассмеется, представляю, как тишина гостиной разрушится тихим сдержанным смехом, чтобы я могла откинуться на спинку кресла и вздохнуть с облегчением. Я жду, не разрывая зрительного контакта; она сидит на краю дивана, пододвинутого к противоположной стене комнаты, руки скрещены на коленях в замок, я ощущаю напряжение, повисшее в воздухе. Она на секунду сводит брови к переносице и затем наклоняется вперед, словно пытается сократить разделяющее нас расстояние. Это правда, Ханс, добавляет она без улыбки. Я прощаю тебя. Этонесон. Этонеправда. Что же тогда? Почему мне никто ничего не говорит? Пусть они скажут, мне нужно знать, мне необходимо. Она меня не знает — хочется кричать до боли в лёгких, но из меня выходит всего лишь шепот. Никто, на самом деле. Кроме… Я держу свой рот на замке. Ни слова о том, как я запустила тебя под свою кожу без твоего ведома и отдала столько правды, сколько смогла. Было ли этого мало или достаточно для того, чтобы убить тебя? В любом случае я бы рассказала тебе обо всем, что когда-либо видела или слышала. Я бы попросила прощение только у тебя, чтобы ты понял, как мне жаль, что так всё обернулось. Я плачу перед сном каждую ночь, если это поможет. Я никогда не прощу себя, так и знай, я не поведусь на их глупые уловки. Я буду тосковать по тебе пока не закончатся вечности и затем придумаю что-то ещё, тебе даже просить меня не надо. Прости, мой дорогой, что это не правда, которую ты от меня ждешь. Я не знаю, чего ещё тебе ждать, когда ты так далеко. Я плохой человек — что ещё могу сказать? Всё, что нужно знать обо мне лежит на поверхности. Я не могу позволить проникнуть глубже, сковырнуть покрывшиеся корками болячки, позволить моей боли вырваться наружу и разрушить последние остатки порядка, которые я держу на дрожащих затёкших руках. Разве им это нужно от меня? Разве их могут волновать мои кровавые корочки, когда они были свидетелями чего похуже? Я говорила, ничего не имеет смысла, поэтому я держу свой рот на замке. Я сказала достаточно. Не уверена только, насколько мои слова были правдивыми. Наверное, достаточно, чтобы выплакаться перед сном и затем притвориться спящей, когда мать проскользнет через щель в проеме и снова начнет спрашивать о том, о чем я на самом деле ничего не знаю. Зналаликогдато? Никогда не чувствовала голову такой пустой. Почему бы тебе не сказать мне правду? Как мне почувствовать себя полноценной снова?***
Таким образом, я сдалась. Как будто это не страшно спутать туда, не знаешь куда или цепляться за протянутую кем-то руку, будучи не в состояния разглядеть лица. Как пропущенная ступенька в лестничном пролете. Затяжной полёт в никуда. Когда уже я разобьюсь об землю? Где конец? Как я могла его пропустить? Я помню, как смирение замуровало кровь в моих сосудах, а страх ускорял биение сердца, в ускользающей надежде на спасение. Затем я принимала предложенные мне таблетки почти безоговорочно, и всё внезапно затихло. Ненадолго. Я спала больше обычного, и впервые пустота не казалась такой изолирующей. А затем как будто ко мне вернулась жизнь. Мне стало так громко внутри себя, словно стоило мне открыть рот, как не только пол и стены моей комнаты развалятся на щепки, но и вся планета в целом. Я узнаю это чувство, но не могу уловить его. Нет времени даже, чтобы обеспокоиться и оглянуться по сторонам — я попросту за ним не успеваю. Но лучше так, чем думать о чем-то и прятаться от своих мыслей в темноте под одеялом. Матери все ещё не кажется, что мне полегчало. Я чувствую себя просто отлично, и она мне не верит. Почему она так говорит? Почему ей всегда нужно принижать меня и всё, что я говорю? Что же я сделала, что она столь сильно меня ненавидит? Мне просто надоело притворяться. Пусть они меня возненавидят, как и отец, потому что я ненавижу его тоже, и мне все равно, что он подумает обо мне. Его тишина и мрачный осуждающий взгляд говорили громче любых слов, громче моих вопросов, громче зреющего внутри меня понимания о том, о чем я всегда догадывалась. Сигберт Штарк и его друзья преподали мне урок. Достаточно с него моих дурацких игр и бессмысленных провокаций. Только и делаю, что позорю его своими выходками. Боюсь, моё существование ему никогда не претило. И затем я сказала, что больше не хочу быть его сыном, и до меня дошло, какими тонкими и хрупкими нитками мы всё это время были связаны. Я имела в виду другое, но он не хотел слышать. Я сказала ему правду, но она оказалась ему не нужна. Он сказал, что, значит, и места мне в его доме нет. Он так ни разу не позвонил. Он, должно быть, презирает меня. Будет ли она презирать меня тоже? Я помню, как была счастлива. Правда в том, что я хваталась за любую возможность почувствовать себя таковой. И, наверное, я неосознанно выбрала неправильный путь. Казалось бы, известный, безопасный, но чертовски неправильный. Сколько можно прятать осколки своего несчастья в самые темные закоулки души, когда их можно высвободить, а не оставлять гнить и зудеть, словно в один день я наконец-то научусь с этим жить? Мне никогда не было так страшно встречать конец. Нескончаемое падение должно было обернуться столкновением с твёрдой землей. Вместо этого я мягко опустилась в воду, минуя беспощадную поверхность, чтобы в следующее мгновение меня кто-то осторожно вытянул наверх.