things i've never said

      Нет четких слов, чтобы описать, что значит быть с тобой.       На ум приходит существительное к слову «тонуть», похожее на «погружение», но никак не вспомню. Приходится молча смотреть на тебя, наблюдать за твоими движениями и жестами, замешательством в твоих простых зелёных глазах, когда ты замечаешь мой взгляд, и не напряженной улыбкой, потому что, наверное, со стороны я выгляжу так смешно.       Ну и пусть, тебе идет улыбаться.       В последнее время (будто я знаю тебя всю жизнь) ты такой нервный и растерянный, а мои наивные метафоры только всё усугубят. Я хочу быть парализованной в этом моменте, я хочу, чтобы слово «тонуть» стало синонимом ко всем моим чувствам, я хочу прыгать с моста снова и снова в ледяную воду, чувствовать, как всё тело скованно, как меня тянет вниз без малейшего шанса на спасение, а потом, когда я сделаю последний вздох, ты вытащишь меня.       Или нет.       Ты сам затащишь меня на дно, а я не посмею сопротивляться.       Или нет.       Я уже на дне.       Я незряча и не хочу видеть. Я внизу и не хочу всплывать. Мне холодно, но твой холод меня согревает.       Но в какой-то момент мне приходится подняться на поверхность, чтобы показать, что я вижу, слышу, дышу, полна жизни и не переполнена тонной дурацких невысказанных замен, вместо того, чтобы просто шептать тебе: «Тымненужентымненужентымненужен!» Словно никто не подбрасывает хворост под котёл моей собственной ненависти, и я дрожащим голосом не подстрекаю их продолжать, потому что это единственное, чего я заслуживаю. Ни тебя, ни твоего уважения, ни того мягкого звука, когда ты произносишь (не)моё имя, я недостойна во множество нулей. Я сижу на этой маленькой кухне, вычищенной твоей замечательной женой, ем с большой голубой тарелки приготовленной вместе с тобой омлет и могу видеть, каким ещё более спокойным и очаровательным ты можешь быть. Разжёвывая каждый кусочек, я чувствую привкус последнего поцелуя как и пару дней назад и неожиданно для себя открываю, что своими прикосновениями ты невзначай стал частью меня.       Я ничего из этого не заслуживаю. Не заслуживаю даже умереть — от ненависти или счастья. Я рада, потому что без смеха твоей жены и той вазы с лавандой у окна у меня не было бы причин выныривать и корить себя за ничтожность. Я могла бы просто остаться там, холодная и одинокая, пока не найдется кто-то еще, кому будет дело хотя бы до моего разбухшего трупа, не говоря уже о давно сгнивших внутренностях.       Под властью эмоций ты прошепчешь, как я прекрасна, а, по-моему, я прекрасно отвратительна.       Твоё лицо, как открытая книга с неправильно сформулированными эпитетами и слабым слогом, но со своим немыслимым контекстом, который не каждый захотел бы осилить. У тебя не примечательная обложка, выцветшими буквами написано твоё имя, страницы неохотно переворачиваются, но я раскрываю книгу на середине — рывком и не сразу разбираю текст. То, что я прочитала, заставило меня листать эту хрупкую, помятую бумагу одну за другой, потому что мне единственной удалось понять, что ты хочешь сказать. Я напоминаю себе об этом, когда твое лицо снова превращается в нераскрытый сюжет. Моё сознание кричит, какой ты неискренний и спас ты меня только потому, что не хотел, чтобы моё тело портило экологию, но эхо отскакивает от стен моей клетки и напоминает, насколько фальшива я.       Моя тарелка пуста, и я не чувствую твой привкус.       — Майкл?       Мой взгляд рыщет по кухне, в поиске Майкла, пока не вспоминаю, что это я.       Если бы жизнь была материальна, то она была бы ею.       — А вот и она, — говоришь ты с усмешкой, и это звучит как приговор. Эпитеты и метафоры на твоем лице переворачиваются с ног на голову; ты открытая книга, чью безвкусицу я читаю как шедевр классика. Я улыбаюсь твоему шутливому замечанию, и моя улыбка — крик о помощи.       Если бы жизнь была материальна, то она была бы ею. Девушка-американка, без мерзкой буквы «т» в имени и с волосами, лучащимися, как безоблачный рассвет, разливает переполняющую её энергию на всех вокруг, и я позволяю себе секунду, чтобы заметить, как твои тёмно-тёмно-тёмно-зелёные глаза при виде неё окрашиваются в чистый изумруд. Она — жизнь, потому что тянет за собой всех живых. Она — жизнь, и я осознанно гублю её.       Она будто в замешательстве, и я не могу не думать о том, как бы она взглянула на нас.       — О-о-о, — издает Кейлин. — Поня-я-ятно. Я-то думала… — Её тёплые руки обвивают мою шею, и я не вздрагиваю, —…ты ушел!       Куда бы я делась, отвечаю я по-английски и хихикаю слишком, как мне кажется, откровенно. Майкл так не смеется.       — Если учесть в каком состоянии наш диван, на котором тебя так заботливо разместил папа, то я бы не удивилась!       Знала бы она, как мне это не важно. Знала бы она, что я видела горько-сладкий сон, наполненный тобой. Знала бы она, сколько яда в данную секунду растворяется в моем желудочном соке. Если бы знала — и не притронулась бы.       Мне хочется вспороть себе горло лежащим рядом с рукой столовым ножом, чтобы она поняла, какая я на самом деле. Но Майкл так бы не сделал. Он улыбнется и даже посмеётся, не обратив внимание, как тёплые руки превращаются в раскаленные. В данной ситуации я должна доверять ему.       За омлетом она несколько раз, нахмурив свой маленький лоб, замечает, как хорошо мы спелись, что дело наверняка в нашей общей страсти к запчастям и машинам, и что-то про то, как безуспешно ты пытался привить старшего сына к любимому делу. Я буду следующим, тычет она на меня вилкой, и я настолько не против, что замечаю это вслух.       Она напоминает про сегодняшнюю распродажу, извиняется, что приходится тащить туда меня, жалуется на работающую по воскресеньям мать и сиреневый оттенок своих обоев (англичане называют их «стенной бумагой»), от которого так тошнит Айрин. Составлять Кейлин компанию не так уж и сложно, главное вовремя улыбаться и поддакивать, а когда она спросит твоё мнение, сказать ровным счетом противоположное. Разве не так в нынешнее время работают отношениями между парнями и девушками?       Мне хочется поставить на ней клеймо клишированной американской девчонки из какого-нибудь дурацкого фильма, которая не поймет, почему красный слишком кричащий, а синий чересчур холодный, поэтому сиреневый, лиловый, фиалковый, фиолетовый — мой любимый цвет. Мне хочется её обезличить, чтобы мне не было так жаль от того, что она не может быть хотя бы мне подругой. Я знаю, что она не кинется подбирать мои выпавшие внутренности, не будет бережно складывать их обратно в сияющую дыру в животе и шептать мне как молитву: «всёхорошовсёхорошовсёхорошо», как всегда я представляю тебя. Я не вижу в её глазах свой ночной блеск, сердце не отдается другой фальшивой оболочки, а губы всё вторят имя, к которому я мечтаю быть глухой.       Мне тошно и без сиреневого оттенка её обоев.       Ты говоришь: «Думаю, Айрин стоит обратиться к врачу», и впервые за утро я улыбаюсь искренне.       Те несколько минут, отведенные нам перед уходом, я провожу впустую (как и всю мою жизнь), просто глядя на тебя и думая о глупых словах, вместо того, чтобы быть нормальной, но ты молчишь, смотря мне в ответ. Наверное, ты находишь это чертовски романтичным.       Я могла бы дотронуться до твоей ладони, подойти и обнять, уткнуться тебе в грудь — в конце-то концов, попытаться залезть тебе в штаны, — но даже и не дёргаюсь, потому что не хочу, чтобы наше неминуемое разрушение не разбило в прах остатки благоразумия.       Это оправдание подбрасывают в мою клетку (уже не помню сколько), и я каждый раз, не думая, съедаю его, прося добавки.       Ты тянешься ко мне, и я проскальзываю своей рукой по твоей, останавливая тебя. Ты держись меня в течении секунды, что продлилась, наверное, вечность, прежде чем позволить мне ускользнуть в вестибюль.       — Увидимся, — говорю я, вкладывая в это всевозможные смыслы.       — Повеселитесь там, — бросаешь ты, откидываясь на спинку стула и смотря прямо мне в глаза. Не успеваю я обнаружить глубоко зарытый сарказм, ты добавляешь, прокашлявшись: — Пока, Мишель. Увидимся.       И я чувствую, что это обращено не ко мне. Нет, я знаю.

***

      Запахи моторного масла и выхлопных труб окружают меня со всех сторон. Я вдыхаю их полной грудью, и меня охватывает лёгкое головокружение, но мне нравится. Иногда я думаю об этом, как о напоминании о том, что я ещё более или менее жива и способна чувствовать что-то поинтереснее ненависти. А ещё здесь дико душно, но это уже мелочи — главное, что дверь в автомастерскую закрыта и никто нас не побеспокоит.       Повсюду машины — и живые, и мертвые; те, у которых есть шанс на реабилитацию, и те, чьи внутренние части вырваны и сложены в сторонке, оставив пустую проржавевшую оболочку. Я смотрю на них и чувствую жалость. Мне интересно, что ты действительно думал, когда вытаскивал меня со дна, лишив последнего шанса на спасение. Это тоже была жалость? Отвращение? Гордыня? Может, ты за что-то провинился, поэтому попытался искупиться такой никчемной душой, как моя?       Дорогой Гарольт, ты представлял, за сколько грехов тебе придется ещё просить прощения? Впрочем, не волнуйся, я буду сидеть на коленях, сложа ладони, рядом с тобой, мысленно прося прощения у тебя.       Мои ошибки — моя кожа, а кожа душит, и все мои попытки заставить её не дышать ни к чему не привели. Я жива, с тугой колючей проволокой вокруг всего моего тела. И никак не привыкну к колючкам.       Но иногда,       Совсем чуть-чуть,       Мне становится легче дышать, а стремительный поток горячей крови свертывает свежие раны.       Это когда я пытаюсь вспомнить, доводилось ли мне ещё чувствовать подобное, просто находясь рядом с другим человеком, но теряюсь в несуществующих вариантах.       Это когда ты в минуты нечастой правды шепчешь: «То, что они могут подумать о тебе, теперь тоже меня касается».       Это когда мои немного отчаянные попытки в сфере теней и туши не кажутся тебе абсолютно безнадежными.       Это когда ты, общаясь с Майклом, на самом деле пытаешься поговорить с Мишель. Пытаешься поговорить со мной.       Это когда я вся перепачканная держу осколки сердца старого «Форда», а твои глаза сверкают: «И кто сказал, что разбираться в машинах — не девчачье дело? »       Очумевший зверь в клетке беснуется и рычит, что это обман, просто вопиющая жалость, не попадись в ловушку, убегай! И я бегу. Правда, я очень стараюсь. Только я уже в капкане, гонимая зверями похуже. Зажившие раны от кинжала в спину, оставленные моим отцом, кровоточат, холод ночи проведенной вне дома всё ещё бродит по моей коже, слёзы и крики Девон становятся моими, вездесущие слова превращают меня в камень, и я перестаю существовать; но на самом деле я вижу, как они смотрят на меня и всё знают. Из западни в западню, мои ноги покалечены, но я, спотыкаясь, бегу. В доме матери меня поджидает пассивный хищник, для которого я даже не добыча. Потому что я сама ставлю себе капкан и не желаю из него высвобождаться, предпочитая наблюдать, как кровоточат раны под зубилами.       Твои обман, фальшь, эгоистичная жалость (снова) — просто иллюзии, которые никогда не выманят меня из ловушки. Зверь в ярости. Ну и пусть, я всё равно его не слушаю. Пусть злится, пусть моя нога навеки сплетена со ржавым металлом, пусть его тяжесть всегда будет напоминать о моей трусости, потому что только я виновата в этом. Пусть я тебе нужна по какой-то дурацкой причине, пусть я больна, а ты потакаешь моим глупостям, потому что ужасно добр и невыносимо глуп, и пусть ты всего лишь обезболивающее, а не комплекс лечения к моим неисцелимым увечьям.       Пустьпустьпустьпустьпусть.       Я готова жить и умереть ради иллюзий, где у меня есть хотя бы такой шанс выбраться из запутанного лабиринта собственной немощности, и это будет моей самой большой правдой.       Я благоухаю. Какой-нибудь гнилью, ложью и отчаянием — я иду по улице и вижу, как прохожие оборачиваются на моё зловоние. Или это запах машинного масла и пота вперемешку с твоими поцелуями в темных комнатах, оброненными комплиментами и признаниями? Они это тоже чувствуют. И я не знаю, что хуже.       Метафоры о хищниках, что чуют каждый из этих запахов, кажутся мне пустыми, когда я вижу твоих друзей. Они интересуются обо мне, будь я одной из развалюх, что поместили в дальний угол, но забыли разобрать, (а мои внутренности давно нуждаются в замене). Я, как и они меня, застала их врасплох. Я точно не хищник, но я задыхаюсь. Все трое — Джонатан, Клайд и Эд — упавшие с полок книги, на пути ни о чем не подозревающих прохожих, и их читают, словно они из раздела «популярное». Кто-то раскрылся, кто-то нет. А у кого-то завязка потерялась в субботнем боулинге, рыбалке и тоннах опустошенных пивных банок из тонкого алюминия. Я лишь желаю, чтобы ты обошёл их стороной, прижимая к себе мой хрупкий переплёт.       Мне даже необязательно играть свою роль, но я так привыкла к этому, что мои пальцы сами набирают сообщение:       (Они следят за мной, чтобы я тщательно обыгрывала свою пьесу — пьеса одной актрисы с невидимыми зрителями. Но их недовольства и аплодисменты вполне зримы).       «Встретимся ещё сегодня вечером?»       И знаю, что в любом случае эта встреча не состоится. Я не могу отказать Мишель.       Ты выскребаешь меня из моего угла, и мы снова препарируем безжизненную машину; её сердце у меня в заднем кармане, и, мне кажется, оно ещё бьётся. Так всегда бывает после смерти, если школьные познания по биологии меня не подводят. Но меня интересует другое: может оно не биться, когда ты ещё формально жива?       Я мельтешу перед глазами Джонатана, и червяки оживают внутри меня ещё до того, как он заговорит, извращая и без этого отвратительный британский акцент:       — Приятно видеть, что хоть кто-то из твоих, Гарри, понимает, что такое настоящее мужское занятие. Не то что у меня… Мэдлин, взбрело записать Эрика на уроки фортепьяно! Знаю-знаю, нужно поддержать творческие начинания в детях, иначе случиться нечто необратимое и бла-бла-бла. Как с этими творческими начинаниями, чтоб их, находить время для по-настоящему важных вещей, которым сын может научиться только у отца? Ну уж точно не на уроках фортепьяно!       — О, надо было Милтона туда же записать, — серьёзно отвечаешь ты.       — Чертовски уморительно, — И ещё одна опустошенная оболочка стучит по полу.       Твой взгляд на мне, и лучше бы тебе стоило молчать. Можно было чуть-чуть подождать и поглядеть, как червяки полезут через мой рот, куда лучше показывая мою сущность.       — Но я думаю всё это чепуха — мужское, женское… Ничего не стоит научить девочку ремонтировать машины или отлавливать рыбы на целое ведро чаудера. С мальчиками примерно также: если у Эрика есть стремление и, допустим, даже талант, тогда в чем проблема?       — Да ни в чем… Просто не вижу в этом Эрика, понимаешь? — скрипнул алюминий. — А причем здесь девчонки и этот дрянной чаудер?       — Как пример. Кейлин обожает чаудер. И Майкл тоже, не правда ли? — ты ведь знаешь ответ, ты ведь знаешь, что лишь он заставляет меня чувствовать себя наполненной без сожаления о том, насколько сильно я этого не заслуживаю. И я сейчас не только о ощущении сытости.       Я киваю, несмотря на то, что, в данную секунду, мысль о горячей тарелке супа вызывает у меня скручивание живота. Всё дело в червях: они ползают и вьются по всему пищевому тракту, вот-вот вылезут через рот. Должно быть, ты сказал что-то действительно смешное, раз все трое заливаются смехом. Он бьёт по моим вискам, вместе со скрежетом банок (как каждый из них может вместить в себя такое количество алкоголя и не сойти с ума?), автомастерская начинает слегка вращаться и в этот раз ничего приятного. Держась за хрупкий пластиковый стул, пытаюсь сохранить лицо и не потерять суть разговора — убийственно скучного и дурацкого.       Могу лишь предположить, как неважно сейчас выгляжу. Ощущая твой вопросительный взгляд на себе, я фокусируюсь на Клайде, — самый высокий и большой из троих, его легко заметить даже в сидячем положении. Сначала шевелиться его рот, затем до меня доносится его вопрос о моей театральной школе.              Думаешь, стоило бы сказать что-то резкое, чтобы посильнее накалить и так душную обстановку? Или мне нужно тщательно выбирать слова, чтобы не положить начало этому самому необратимому, о котором говорил Джонатан?       Пожалуйста, не смотри на меня так. Это всё черви.       Или нет. Глядя на большую разбрызганную кляксу между моими запачканными ботинками, я могу вздохнуть с облегчением. Не тот ответ, который я держала в уме, зато никаких червей.