things i've never said

      Отныне я чувствую только запах пепла.       Земля под ногами влажная, как и всегда, но даже в осенней тишине я могу услышать, как обжигающая лава струится в её почве, ожидая своё пробуждение. Оно преследует меня по пятам, хотя я и не пытаюсь ускользнуть. Я упиваюсь этим, считая каждый прилипший лист на асфальте. Как знать, что Помпеи вот-вот покроются выжигающим возмущением Везувия, и наблюдать, как всё обращается в прах. Кто же способен остановить чудовищную катастрофу? Точно не я. И точно не те, кто никогда не ощущали, каково это.       Я ощущаю конец света постоянно. Он заканчивался много раз, и на следующее утро всё начиналось сначала.       Глухая надежда отдается во мне и вводит в заблуждение, что твои руки, проникшие мне под кожу, смогут выдернуть меня из непрерывного цикла, ведь я буду умолять тебя совсем об обратном. Но прикосновения навсегда останутся на мне невидимыми отпечатками, а ты скорее сведешь меня с ума.       (Словно где-то во мне изначально таилась хотя бы крупица рациональности. Я была обреченной ещё будучи в планах. Просто взгляни на моих родителей).       Я вижу клубы дыма издалека, но не обращаю внимание. Я пишу тебе письма, с которыми каждый день хожу к почтовому ящику, но никогда не отправляю: во время перерыва на подоконнике, на улице, сидя на скамье, в туалете, в актовом зале, когда остаюсь на продлёнке, а иногда в свободное время на занятиях — в любое время, в любом месте. Я ступаю по коварному спуску с мыслью о том, что кто-то без труда сможет подсмотреть, узнать, застать врасплох. Один неустойчивый шаг по этому опасному пути и редкое ощущение приятного волнения внутри меня по обыкновению сменится паническим осознанием падения. Как же мне выбираться из твоих зыбучих песков, когда я грязну в чем-то столь неизведанном и новом?       Мне так хочется спрятать тебя ото всех, как самую драгоценную побрякушку, доставшуюся мне обманом и хитростью. Ты переливаешься, мерцая, в моих ладонях, ты безупречно восхитителен — до тех пор, пока я не сложу тебя в шкатулку, закрою на самый прочный замок моей лжи и спрячу под кроватью, к складу моих постыдных решений. Затем, когда чувства и разум отыграют ничью, я пойду на место преступления — к твоей двери, будто в один день всё изменится. Ты уйдешь, позабыв меня, и, может быть, я тоже попробую.       Лучшебытыменязабыллучшебытыменязабыллучшебытыменязабыл.       Потому что, дорогой мой, проще отказаться от себя и закончить жизнь бессмысленной тенью, чем забыть тебя.       Потому что, даже если я намеренно игнорирую тебя пару дней, ты всё равно полностью и безжалостно владеешь моим сознанием. Я не скучаю — только если малость, — мне просто хочется выцарапать тебя оттуда. Наверное, поэтому я пишу эти дурацкие письма. Изо всех сил потрошу свою голову, надеясь, что к концу учебного дня взгляну на распухшие страницы тетради и пойму, что больше ничего к тебе не чувствую.       Но, сидя на скамье в сумерках, я почувствовала только терпкий запах у себя под носом.       — Кому пишешь? — Коннор Фернсби материализовался передо мной будто ниоткуда. Хотя я могу предположить, что он наблюдал за мной.       — Никому.       Отточенным движением руки я скомкиваю бумагу и прячу в карман. Коннор и не шелохнулся, продолжая мирно потягивать сигарету, словно мои письма — последнее, что его волнует.       — Курить на территории школы запрещено, — замечаю я.       — А быть занудой — нет? — парирует он. Я почти улыбаюсь: с его умом и начитанностью, с его энтузиазмом в театре и владением себя на публике, в какой-то момент Коннор Фернсби представляется передо мной почти нараспашку. Словно он специально подбирает слова из очевидных и всеми затасканных текстов, о которых мне не довелось слышать. — Кому пишешь, Циммер? Это чертовски важно, так что отвечай.       И клички у него неостроумные. В первый раз — возможно, но не в десятый.       — Важно? Мне казалось, что мои вещи касаются только меня, — открытая книга, со своим собственным уникальным стилем изложения — дай Бог уловишь смысл после нескольких прочтений. Иди догадайся, что у него на уме.       — Просто хочу понять тебя, мы ведь одного поля ягоды, разве нет? И, откровенно говоря, я ломаю голову над тем, как с нашими с тобой успехами, ты так изворотливо отказываешь от моей компании. Ты странный, Циммер, врать не стану. Я вижу как ты шатаешься в одиночку по школе, прячешься за своим капюшоном, пока тебя не спросят, и что-то вечно мазюкаешь — ты очень скрытный и даже преподаватели о тебе беспокоится. И до меня-таки дошло, в чем дело. Ты готовишь мир к своему будущему гениальному роману, который занимает у тебя всё время, либо речь идет о ком-то конкретно, кто стоит гораздо больше всего происходящего, раз ты это уже толком скрыть не можешь.       Я подавляю порыв сорваться с места и убежать, подальше от этого места и падающих одна за другой пепелинок. Ведь Коннор лжец. Лжецлжецлжец. Хвастун и выскочка. Зачем я его только слушаю, зачем вообще уделяю ему внимание, когда он лишь засоряет мне мозги, бросает пыль в глаза, потому что с ним что-то чертовски не так? Может, если я повторю ещё сотню раз, чтобы он оставил меня в покое и что мне его внимание абсолютно не льстит, даже если он безмерно талантлив и выглядит как голливудская звезда, чьё имя никто не может назвать, то он меня наконец-то услышит?       Он не может видеть меня насквозь. Я никогда не давала ему повода, понимаешь? Это ведь невозможно, правда?       — Чего тебе надо от меня в этот раз, Коннор? — вздыхаю я.       Он ничего не знает, говорю я себе, но моё сердце стучит где-то в горле. Я осознаю, что ещё чуть-чуть, и выблюю его прямо под ноги Коннору, как перед твоими друзьями. Именно так я удостоверюсь, что оно у меня есть.       — Я же сказал: просто хочу понять. Ведь дело явно не в той блонди, не так ли?       Здесь явно что-то не так. Может быть так, что Коннор Френсби — всего лишь выдумка и злая шутка моего сознания? Рвотные позывы реальные, ставшие дыбом волосы на затылке тоже. Могла ли я окончательно помешаться, а не он?       — Я видел вас в воскресение в Цирке: видок у тебя был такой, словно тебя на распятие вели, не иначе. Не то чтобы я лез в ваши отношения! Всего лишь люблю анализировать, поверь мне. Но если уж такое дело, зачем ты тратишь на неё своё время? Раз тот человек, которому ты без конца написываешь, не заслуживает его больше?       В некоторые моменты непонятно, куда девается время. Оно испаряется, закручивается в вихре эмоций и застывает, а потом медленно-медленно плавится. В таком состоянии оно и течет.       Сначала я пристально смотрю в глаза Коннора, вспоминаю их цвет — гранитовые, я бы сказала; однажды мне довелось оказаться к ним слишком близко. Молниеносно вытаскиваю бумагу из кармана и засовываю в рюкзак, затем встаю и перебрасываю его через плечо. А сигарета Фернсби никак не догорит.       — Если на этом всё закончил, то я пойду. Знаешь ли, в отличие от тебя, мне есть чем заняться. Надо отрепетировать как следует текст к мюзиклу.       Он меня отпускает — правда, на несколько шагов.       — Ты заиграешься, Циммер, — бросает мне вдогонку.       Мать в детстве говорила, что если что-нибудь очень хорошо попросить у Бога, Иисуса или кто там ещё у них бывает, то он или кто-то обязательно это исполнит. Так что я молюсь на день, когда приду в школу и с облегчением узнаю, что Коннора Фернсби переехала машина.       На улице уже стемнело, когда дорога снова привела меня к твоей двери. Поэтому, наверное, Кейлин так долго возилась с ключом, — или она просто до сих пор взволнована. Я же топталась позади, рассматривая блеклые звезды на небе и пытаясь собрать цельную мозаику из своих мыслей. Поступила ли я ужасно? Должно ли мне быть стыдно? Нужно ли мне находиться сейчас за милю отсюда? Но как я могу уйти? Я поцеловала её, и она поцеловала меня в ответ.       Ты просил не причинять ей вреда, не залезать ей в голову и не ставить её между нами, как будто она не самое последнее, что мне хотелось бы уберечь.       Я пыталась быть рациональной. Мне кажется, в один день я окончательно потеряю рассудок.       Хотелось бы мне обвинить тебя, как у меня выходило прежде, что справляясь о моем благополучии, ты навлек беду, заставив её беспокоиться. Ведь она не должна. Она должна оставаться в безмятежном неведении, таков был уговор. Для её же блага. Она должна просто держать мою руку, сидя со мной на бордюре, а не пытаться разглядеть истину в моих глазах, скрытую за семью печатями. Айрин считает меня немного странной, но Кейлин скажет, что ей всё равно. Но если что-то не так, я могу сказать ей. Мы ведь друзья, не так ли?       И я бы ей сказала. Сказала бы, что мне не плевать, что думает Айрин. Что мне есть дело до Коннара Фернсби с его жуткой натурой и я оборачиваюсь по сторонам в страхе быть снова пойманной. Что в нашу с ней первую встречу в твоей автомастерской я придумала Майкла в надежде снова почувствовать себя нормальной в любом возможном смысле этого слова. Что я не имела в мыслях привязываться, но не смогла помочь своему отравляющему одиночеству.       И, возможно, мне стоило обдумать ответ тщательнее, быть разумнее. Сбросить всё на несуществующую загруженность в школе или напомнить Кейлин об известной ей проблеме с родителями. Так что я поцеловала её, думая, что это сможет исправить всё на свете: мне перестанет быть так удушающе больно внутри и не придется больше отвечать на её вопросы. И она не выглядела сильно разочарованной от моих действий, в конце концов.       Ты просил не причинять ей вреда, и мне становится так жаль тебя от осознания, что, похоже, ты действительно не знал, с кем имеешь дело. Ведь наша с Кейлин дружба была твоей идеей, и это ты приглашаешь Майкла в ваш дом под самыми разными предлогами, уверенный, что так будет безопаснее. Будучи взрослым состоявшимся мужчиной, ты словно не знаешь наверняка, а мне, с наступлением совершеннолетия, досталась доля распутывать клубок в твоей голове. Ты мог бы предвидеть этот поцелуй длиною в несколько секунд, и в какой комфортной тишине может быть прогулка под мерцающими фонарями.       Я бы сказала, что у меня не оставалось выбора. Что я всего лишь подросток.       Но мне всего лишь хотелось, чтобы клубы дыма унесло ветром, и вулкан уснул вековым сном, оставив в покое эту жизнь и все последующие.       Кейлин с порога предлагает мне чаудер, и на одно мгновение проскакивает мысль: не пытается ли она меня удержать? Будто я струшу? Действительно убегу? На другое — невозможно, с чего ей так думать? На третье пытаюсь понять, что мне теперь с этим делать. И когда сбиваюсь с бессмысленного счёта, меня одолевает тоска: я ведь её прекрасно понимаю.       Сил отказывать ей нет, и я просто не хочу. Это не мягкотелость или тот факт, что уже не помню, когда в последний раз что-то ела. Я правда пытаюсь дожить до завтрашнего дня. И нет ничего естественней, чем держаться за вещи, в первую очередь, связанные с тобой.       Когда я поднимаюсь наверх под предлогом помыть руки, чтобы не мешать Кейлин на кухне, почти решаюсь рассказать всё как есть и, наконец-то, извиниться, но останавливаю себя от разведения многословной драмы в твоем телефоне, который может в любом момент оказаться в доступе у кого угодно. Поэтому я отправляю два слова: «Мне жаль». Знаю, что и тысячи извинений не хватит, чтобы по-настоящему искупиться за все мои проступки. Но я начну. Тем более я собиралась уйти раньше, чем ты придешь.       Вчерашний разогретый чаудер напомнит мне все разы, когда ты приносил его с собой, где бы мы ни встречались. Ещё до того, как я впервые ступила за порог твоего дома. Не могу уловить момент, когда рыбный суп в термосе стал нашим негласным ритуалом, проводимый на скамьях посреди одиноких улицы, в салоне твоей машины, также в компании корпусов её отпрепарированных сородичей, даже в моей комнате, в тайне ото всех. Помню, как пару раз он добрался до сумрачных вечеров в номерных комнатах. Мне пришлось признаться, что я в любом случае ухожу отсюда насыщенной.       Но я совру, если скажу, что не наслаждаюсь такими моментами сполна. Мне кажется, у меня не было выбора, что касается твоего присутствия в моей жизни, но я сама выбираю возвращаться каждый раз, потому что лучше уж меня съедят внутренние конфликты, чем зияющая пустота.       Пустая тарелка супа подарит мне умиротворение, хоть и ненадолго. А пока мы с Кейлин отмоем посуду, за обсуждением её планов насчет поступления в один из педагогических институтов по профилю физики, в котором будет говорить она, а я лишь слушать, не прерывая.       Думаешь, у меня есть шансы на счастливую жизнь в этой, а не в следующей? На нормальную, размеренную, предопределенную? Где Майклу не придется врать за меня, использовать то, что мне нужно повторять мюзикл для школы, как отговорку, чтобы уйти? Где я не такая беспомощная перед тем или иным признанием, где я не прячусь за личностью человека, которому она даже не нравится? И если пожелаю, чтобы его тоже сбила машина, собирать ошметки и склеивать их заново так или иначе придется мне. Не говоря о том, что за очередное создание получится в итоге.       Наверное, я просто устала. От Майкла, от Коннора Фернсби и его дотошности. От того, как приятной греющий чаудер в моем желудке в один момент станет неутихающим, и остальных неудавшихся вестников апокалипсиса; по правде говоря, просто к черту Коннора. Устала, что мне приходится столько лет согревать в себе тлеющие остатки родительского брака, что ни они, ни твои друзья, никто из тех, кого мне ещё предстоит мимолётно встретить, нисколько не пытаются заглянуть дальше своего носа. Я никогда не устану от тебя, ты сам это прекрасно понимаешь, но сколько мне представлять всё то, чем мы можем быть, когда мы даже не можем об этом поговорить? Мне всего восемнадцать — думаешь, с меня довольно?       Я могу искренне попросить, тихо умолять, из меня вырвется надломленный крик в просьбе прекратить всё это и оставить меня в покое, но ничего же не изменить, будет только хуже. Я буду смотреть на горящий мост в оцепенении от безысходности. Я так ничему не учусь. Мои ошибки могут буквально преследовать по пятам, проникнуть в меня и попытаться предостеречь, а я буду спотыкаться, падать, но продолжать бежать.       Невидимые частицы надежды ещё пульсируют где-то. Как до смешного глупо, до стыда наивно. Очевидно, мне не дано понять и никогда не будет.       Я стою посреди комнаты, переполненной дымом сигарет, мелодиями песен, едва касавшихся моего слуха, и не прекращаемыми воплями находящихся здесь людей, чьи лица для меня сливаются в одно. И я наблюдаю. Как золото — мои доспехи, не раз спасавшие меня в битвах — сминается вместе со мной внутри, и шлем из позолоченных локонов внезапно становится непосильной ношей. Как давно меня здесь поджидала ловушка? Как опрометчиво с моей стороны было выбирать эту дорогу и не оглядываться по сторонам, не проверять тёмный закоулки на случай удара в спину?       Всего одного взгляда среди толпы и тихо слетевшего имени хватило, чтобы заставить бежать меня с поля боя, и это не контротступление.       Ханс. Так же меня все зовут?       Только не здесь, где, по сути, меня никогда не существовало.

***

      — Никогда не встречала кого-то из Швейцарии, — говорила Девон Отто в первый день нашего знакомства. Мы сидели на школьных качелях и время от времени лениво отталкивались ногами.       — Чего? — откликалась я, уставшая от слепящего солнца.       — Цурбригген — это ведь швейцарская фамилия. Я по телевизору слышала про этого лыжника. Ну, тоже Цурбригген. Швейцарец. Знаешь о таком?       — Нет, не знаю, — качала я головой, от чего-то смутившись. — Я немка. И англичанка. Но больше немка. Никто не говорит по-английски у нас дома. Только мама, — что-то надламывается во мне, и я не успеваю добавить «когда-то».       — И моя мама! — подхватывала Девон. — То есть, я думаю, она понимает. Она смотрит передачи по готовке на английском, хотя даже не пробует ничего оттуда. Просто смотрит.       Фрау Отто, или Леонара, на чем она будет постоянно настаивать, запомнилась мне гостеприимной и налазившей в душу женщиной. Она проводила почти весь день за прилавком в магазине антиквариата, любила навешивать на себе негармонирующие подвески и браслеты и душилась исключительно цитрусовыми ароматами. Порой оказавшись в гостях у Девон под вечер, я действительно заставала Леонору за просмотром кулинарных шоу. Перебрасывались словами мы нечасто, но в тех редких моментах я все равно не могла отделаться от привитой надобности обращаться к ней, как к фрау.       — Так значит, твоя мама — англичанка? Я не видела её на открытии.       Отца тоже толком не было на открытии. Он ушел по первому звонку с работы, оставив меня на попечение бабушки. Она гладила меня по волосам и плечам, с улыбкой подмечая то, каким состоятельным и ответственным он стал. Отец работал в офисе магазина поддержанных машин. Мне не о чем печалиться.       — Она уехала обратно в Бристоль, такой город в Англии, — бормотала я, уперев взгляд в грязные от песка ботинки. — Я родилась там.       Я ощущаю бремя печали всю свою жизнь. Не знаю толком почему.       С уходом матери в семье совсем перестали поднимать тему Бристоля, и я думала о нем, как о чем-то таинственном и далёком. Даже между нами обеими мы говорили о нём вполголоса, мать рассказывала о своем детстве и школьных годах, о том, как однажды покинув его, она вернулась совершенно другим человеком. С заискивающей улыбкой на лице мать вспоминала встречу с отцом на отдыхе в Австрии, чтобы спустя годы признаться, что их брак изначально оказался обречен на провал. Она никогда не хотела иметь детей.       — Ого, правда? — я кивнула. — Значит, ты тоже сможешь уехать отсюда потом, ведь так? Розенберг красивый, но мы с мамой пару раз бывали в Мюнхене, он гораздо больше, и там очень много школ! Мама говорит, я могу пойти в какую угодно, если захочу! Было бы здорово, хоть мне и здесь тоже нравится.       — Ты сказала, что переехала сюда летом, — напоминаю я. — И это только день открытия. Даже не учебный день!       — Я знаю! Но мне уже нравится!       Она не соврала. В средней школе Дев была новенькой, но она быстро стала её незаменимой частью. С заражающим энтузиазмом, вкупе с непобедимым рвением к знаниям и полнотой души, которой хватало на любую компании, она мчалась по коридорам школы, заливаясь смехом, и разливала кричащие цвета по однотонно белым стенам. Я сбивалась со счету, путалась в цифрах, мысленно вычисляя, сколько на самом деле у неё было друзей. И до того, как к нашей маленькой команде присоединились Бруна Кленце и Клара Рауш, я хваталась за Девон как утопающая, а она в ответ подавала мне вторую руку.       Я рассказывала всем, кто мог меня услышать, что мы с Девон Отто — лучшие друзья. Пусть и пряталась по углам школы, на задних партах, в последнюю очередь вытягивая руку, проводила многочисленные вечера в драмкружке, получая за это соответствующую репутацию, и обреченно наблюдала, как сильно падал мой табель успеваемости, я знала, нет ничего страшного и безнадежного, пока Девон вытягивает меня на свет.       Мы были лучшими друзьями. На втором году обучения, когда нам было по двенадцать лет, мы поцеловались — она хотела попробовать, узнать каково это, просто стало любопытно, не более. Она сказала, что я единственная, кому она так доверяет. Вместе с Бруной и Кларой она примеряла на мне разные стили одежды, ведь я люблю костюмы и декорации, а они — моду. На мою просьбу оставить себе некоторые из подобранных образов, Девон хихикала, но с лёгкостью соглашалась. Часть её небольшого набора косметики тоже перекочевала ко мне, вместе с добрым количеством старых вещей, и мы вчетвером проводили дни напролёт, обсуждая популярные фильмы, тренды из журналов и у кого из наших одноклассников хуже обстоят дела с недавно вылезившими прыщами.       Мы по-прежнему друзья, несмотря на то, что на третьем году обучения меня перевели в классы для слабых учеников, и мы больше не виделись на уроках. По школьным коридорам тем временем начинали гулять слова, значения которых я не понимала. Затем я обнаружила, что взгляды направлены на меня.       — Просто не обращай внимание, — советовала мне Дев.       Я настаивала:       — Но что они имеют в виду? Похоже на… насмешку.       — Ну, — она помялась и оглядела подруг, прежде чем сказать: — понимаешь, так говорят про мальчиков, которым нравятся мальчики.       — Я не понимаю… Причем тут это? — я по-прежнему не могла понять. — Мне не нравится мальчики. Они глупые, шумные и противные. Я говорила!       — Мы знаем, — соглашалась Клара.       — Ты одеваешься, как мы, Хан, — сказала мне Бруна, словно перед нами открылась неожиданная истина. — Как девчонка. Поэтому они думают, что тебе нравятся мальчики.       Я оглядела своих друзей и прочитала по их лицам, как словно бы они пытались скрыть от меня какой-то невеселый секрет, который в одиночку мне разгадать было невозможно.       — Хан, мы твои друзья, — осторожно начала Клара, — но это против природы — любить мальчиков. Это неправильно. Ты уверена, что они тебе точно не нравятся?       — Да, уверена, — отозвалась я, глядя уже на не подруг, а на свои белые кеды — подарок на день рождения от Девон.       Наверное, мне было грустно, потому что ничего в моей жизни не складывалось, как следовало. Ведь затем мне становилось лучше. Слово «уродка» отпечаталось на подкорке мозга, и я не могла спать, но из-за того, что вдруг я забыла повторить свою роль для рождественской пьесы. Лучше заучить все реплики и пьесу целиком, чтобы наверняка. Герр Рогге заставил меня пересдавать полугодовой тест по арифметике и чуть не вызвал моего отца в школу, когда увидел, что я выбрала одну и ту же букву в вариантах ответа к каждому вопросу, потому что это было чертовски забавно. Я могла тараторить без остановки, ловля себя на том, что совсем нечем дышать, но Дев только посмеивалась, и мне, соответственно, тоже хотелось смеяться.       Странные слова приклеились и слились со стенами коридоров, и я всё равно ощущала скользящие взгляды одноклассников. Обнаружив меня в одиночке на уроках, они могли приблизиться и сказать мне что-то, по их мнению, гнусное, подкинуть недружелюбные записки, пока учитель не видел, а я пряталась за одеждой Девон как за щитом, ведь когда мы были вместе, ничего плохого никогда не происходило. Наоборот.       С четвертого года Дев начали приглашать на своего рода посиделки, проводимые в домах её одноклассников. Она всегда брала меня с собой, говорила, что это даже не обсуждается. В такие моменты я ощущала себя героиней одного из тех классных подростковых фильмов, которую всегда звали на самые крутые вечеринки.       Конечно, крутой меня никто не считал. Ко мне относились по большей мере терпимо. И «вечеринки» тоже перестали мне со временем нравится. Алкоголь был всегда горький, музыка играла больше фоном, а фильмы, которые мы смотрели лишь уцелевшей компанией, могли принести кто угодно, не беспокоясь о том, насколько они понравятся остальным.       Так однажды один из друзей Сигберта Штарка, чей дом, расположенный на окраине Аалена, остался на наше полное распоряжение, принес кассету крайне сомнительного содержания, объяснив, что нашел её у родителей. Идею о просмотре взрослого кино, к счастью, поддержали немногие. Мои подруги с остальными девочками сразу перекрыли улюлюканья Сигберта и его компании громкие возгласами, и просмотр оборвался, едва начавшись. Находясь в полном смятении от увиденного, я тоже поддержала девчонок.       — Как это можно смотреть? Выглядит… больно.       — Расслабься, Цурбригген. Всё на самом деле не так. Сам скоро поймешь, — поддал голос Сигберт, и смех снова заполонил гостиной зал, отбиваясь от мебели и стёкол. Я была слишком смущена, чтобы переспросить. Речь шла об актрисе из потухшего экрана. Он действительно имел это в виду?       Леонор Отто тогда заехала за нами пораньше. На вечеринки я больше не соглашалась.       Меня снова охватила грусть. Всё становилось только хуже.       Я стала замечать, что мы стали чаще проводить время с Девон, как раньше. В один день она признается, что Бруна и Клара больше не хотят со мной общаться. Они сказали, что я заигралась в костюмы, и мне бы пора подрасти, тогда ребята перестанут надо мной смеяться.       Так мы снова остались вдвоем. Мы всё ещё друзья. Мы всё ещё устраивали девичники, делили её кровать на ночевках, строили планы на лето и на последний учебный год в средней школе. Я действительно утопала: в наших недопониманиях с отцом теперь участвовала вся семья и далеко не в мою пользу. Мне приходилось прятать и скрывать все одолженные вещи и аксессуары по углам и затычкам нашего дома, тщательно вымывать лицом перед приходом туда и переодеваться в закоулках по дороге в и из школы. Я считала дни, когда мы с Девон наконец-то переедем в Мюнхен, и отгоняла скребущее ожидание того, что она тоже может перехотеть со мной дружить.       Пятый год должен был стать особенным. Худо-бедно мой табель смог провести меня до этого этапа. Я с головой окунулась в учебу, насколько у меня получилось. Я просто не могла подвести Девон. За месяц до рождественского вечера танцев мы снова поцеловались, только по-настоящему. Я не верила своей удаче, гуляя по вечернему парку, крепко держа её за руку.       Спустя несколько дней она догнала меня в коридоре, чтобы, задыхаясь, рассказать, как Сигберт Штарк пытался пригласить её на танцы.       — И что ты ему ответила? — с замиранием сердца спросила я.       — Что-то вроде «мы не одного уровня». Не знаю, на каком уровне он, но знаю точно, какой он зануда. Когда общаюсь с девчонками, он всегда рядом крутится, и, о, Боже, его шутки такие утомительные. — Бруна и Клара теперь общались с Сигбертом и ему подобных. Встречаясь со мной на территории школы, они уже не здоровались. — Не волнуйся, — успокаивала меня Дев, взял меня под руку, — я помню, что он говорил о тебе. Я никогда не пойду с ним на танцы.       Её слова доставали до самого сердца. Поздняя осень грела, как никогда прежде.       Затем наступил декабрь, и всё поменялось.       Кто-то, должно быть, разболтал Сигберту о нас с Девон, в подробностях о которых приходилось только ломать голову, и, судя по всему, я тем самым нанесла ему личное оскорбление. Сначала они нашли меня группой из пяти парней, объяснив, так сказать, по-хорошему, чтобы я отлипла от моей лучшей подруги и перестала извращать ей мозги. И снова это слово. Уродка. Плюс вагон других, как им казалось, унизительных имён. Но уродкой я была при каждом нашем столкновении.       Конечно, я не послушала. Тогда они начали подлавливать меня в коридорах, пихать, толкать, ставить подножки, освистывать и обсмеивать, когда оказывалась вне зоны досягаемости, например, рядом с Девон. Я держалась стойко, как я думала, стиснув зубы, когда, на самом деле, мне хотелось кусаться. Дев тоже подставляла плечо, но их целью была я, и сдаваться они явно не намеревались.       Сигберт становился всё настойчивей, злее, продуманнее. Я тоже, пыталась. Потому что в ход пошли руки. Цепкие. Болючие. Он грозил мне кулаками. Один раз мне всё-таки досталось под дых. И я вправду бы кусалась в ответ, если бы дотягивалась зубами. Если бы я не была одна против пятерых. Девон заступалась за меня. Она держалась рядом со мной. Но мы учились в разных типах классов. Сигберт с удовольствием рассказывал, как он подначивал других ребят задерживать её, пока сам разбирался со мной.       Я стала избегать мужской туалет после того, как им не удалось меня туда затащить. Раздевалку тоже. Я тогда использовала кладовую, а на уроке физкультуры всё незаметно продолжалось. Трое из них всегда поджидали у входа в школу, что мне приходилось искать другой способ попасть туда, или ждать половину урока, прежде чем они уходили. Я разглядывала в зеркале мелкие синяки по всему телу, гадая как до этого дошло.       Ты заигралась. Подрости. Исправься. Изменись.       Разными словами учителя имели одно и то же. Первое, что уточнил директор у нас с Девон, посещаю ли школьного психолога, и почему тогда нет улучшений. Оказавшись в кабинете фрау Фальк, я узнала, что мне стоило бы перестать провоцировать своим маскарадом одноклассников и наконец-то взяться за голову. То ли им в самом деле не хотелось решать данную проблему, то ли дело в том, что герр Штарк был начальником отдела местной полиции.       В любом случае Сигберт начал выискивать меня на улицах города, а я пряталась. Наверное, плохо. Наверное, лучше стоило забиться в какую-нибудь дыру, пока он не перебесится и забудет обо мне. Или слиться с землей, асфальтом или травой, пока он сам не закатал меня туда. Потому что в конечном итоге он нашел меня. Откопал, достал меня из моего скверно скрытого логова. Чтобы наконец-то выпотрошить меня.       Я помню. Мы шли в сторону дома Девон через детскую площадку и так нелепо попалась. Я пыталась убежать, но их ноги были длиннее, сильнее, жаждущие расправы. Вот я стояла, вот уже лежала. Вот у меня заканчивается воздух в лёгких, вот мои глаза перестали различать всё, кроме потускневшего неба. Я слышала чьи-то крики, я слышала возгласы Сигберта над моим лицом, а его руки — били наотмашь. Я не чувствовала боли: я просто не могла пошевелиться.       Я решила, что усвоила урок. Что они оставят теперь меня в покое.       Но герр Штарк, озабоченным моим состоянием, предложил моей семье лечение. И не от разноцветных синяков, засохших кровоподтёков или смятых внутри органов. От самой себя. Я представляла, как мне вскроют голову и вытащат меня оттуда. И я убежала. Вернувшись домой от Девон, я снова оказалась там. Я заливала слезами её подушку и умоляла помочь мне.       Мы могли быть уехать в Мюнхен, как и планировали. Без разницы, что в самый разгар учебного года.       — Прости, Дев, но я, наверное, умру, если не уеду отсюда сейчас же.       Так я и сделала. Приложила к этому все усилия. Высказала отцу всё, что застревало в горле, мешая дышать, и передо мной оказалась вымощенная дорога. Дорога в неизведанное. Обратно в Бристоль.       Хотелось бы отмотать жизнь назад и обнять Девон крепче, вместо того, чтобы злиться на её последние слова.       — Ты должна беречь себя, Хан! Ты как на ладони, все видят тебя. Я люблю тебя, но ты не можешь так подставляться. Тебе нужно отступить, ради собственной безопасности.       Я давно уже не злюсь. Ядавноуженезлюсь.       Что она думает об этом сейчас? Где она? Что делает в данную минуту? Остались ли у неё хоть какие-нибудь приятные воспоминания о нашей маленькой коммуне, из которой все бегут кто куда? Винит ли меня в чём-то? Ведь я могла предвидеть, всё было так очевидно. Как на ладони. Линия моей жизни привела меня к этому.       Ты тоже всегда был здесь, ожидавший своего часа?       Мне просто нужно было новое безопасное место, куда я могла вернуться после тяжелого дня/недели/жизни, закупориться, забаррикадироваться, залечь и никогда не выходить на свет.       Продрогшая и потерянная, по-прежнему сжатая в тисках золота, я сижу у твоего порога под потухшим, как мои надежды, фонарём.       Как долго ты ждал меня, чтобы наконец-то отвести домой?