***
Я ищу дорогу назад по старым следам: ваза с цветами лаванды на кухне, голубая тарелка на завтрак, взгляды Кейлин, полные новым значением, моя комната в материнском доме, Мишель/Майкл, безопасность, расчётливость, контроль, ты, ты, ты. Но не вовремя понимаю, что от них ничего не осталось, ни очертания, ни намека. Наверное, их смыло дождем или унесло ветром, может быть, земля с грязью со временем поглотила их, и у меня ещё есть шанс выкопать их оттуда. Только тем самым я завожу себя дальше и глубже в безмолвный мрачный лес, во что теперь превратилось моё сознание. Прошла, наверное, вечность с тех пор, как здесь в последний раз светило солнце. Прошло ещё чуть больше, прежде чем я поняла, что нет никакого пути назад. Мне приснилось, что тебя не было рядом с мостом и я умерла. Разве это не случилось на самом деле? Ты всего лишь фантазия на яву, болезненно-приятная галлюцинация, иллюзия, некогда зародившаяся идея того, кто мог бы меня спасти. И моё наказание — зависеть от тебя, разбивая себя вдребезги, и притворяться, что мне нечего тебе сказать. По правде говоря, я разобьюсь еще несколько тысяч раз, если попросишь. Задумываюсь о том, чувствовал ли ты когда-нибудь подобное? Бывал ли ты на моем месте? В силу только достигшего совершеннолетия, совершил ли что-то, что до сих пор как клеймо идет с тобой по жизни? Ты кажешься умнее, мудрее, ты, должно быть, знаешь, как поступать с той или иной ошибкой, как поступать по правилам, не сходить с тропы, прятать секреты глубоко под кожу, под мышцы, в кости, и тем самым укрепляя их. Мы явно не похожи. Ты совсем не такой, как я. Поэтому одна из тех вещей, что ты обычно можешь мне предложить, является рыбалка на облезлом ветреном берегу, где нас поджидает угрожающее серое небо, затаившееся над нашим головами. Увидев тебя по дороге из школы, я проглатываю незамеченный до этого ком в горле, и мне становится немного легче дышать. Я почти выпустила из головы, как провела половину дня, делая вид, будто пустота, заменившая все мои внутренние органы — привычное для меня дело. Но твое появление вернуло меня в реальность, и от понимания данного факта мне не хотелось метаться в панике. Куда больше тревоги вызывает мысль о возвращении в материнский дом и встреча со знакомыми глазами Аарона. Не подумай что, я его боюсь. Он раскрыл мой секрет, выследив вчера до клуба, и единственный потенциальный враг здесь — лишь я сама. Помню, как рассказала тебе о произошедшем, с трудом подбирая слова, опасаясь, что этим всё и закончится. Мишель существовала абстрактно только там и была как прикрытие для моих недостатков. Теперь я оказалась выброшена на тротуар, вынужденная разбираться с ними сама. Моё тело истощено, а не изящно. За опытностью скрывается всего лишь понимание того, на каком месте в момент близости мне суждено быть. Макияж не исправит черты моего лица, а красивая одежда — изъяны тела. Мне очень жаль, что мне нечего тебе дать, кроме незатягивающихся ран и беспорядка в моей душе. Моё прошлое тянет меня вниз, а я хочу стать кем-то другим, совершенно новым человеком. Но пока не знаю каким. Помню твою руку на своём плече. Наверняка ты сказал что-то важное, что могло придать большей значимости этому жесту, но куда уж больше? Ты не прогоняешь, не говоришь мне уходить. Твоё прикосновение лёгкое, я почти наклоняюсь ему навстречу. Признаюсь, что мне некуда пойти: не хочу снова ввязываться в тупиковые разговоры с матерью, и злоупотребление гостеприимством твоей семьи тоже может оказаться чревато. Старые следы ведут в безвыходные заросли, а новые — в неизвестность. Ты мягок и рассудителен, каким и должен быть, но я не могу вечно на тебя рассчитывать. (Прозрей уже, Гарольт. Мне тяжело нести правду в одиночестве). От первого же дуновения бриза я сильнее сжимаюсь в свою куртку. Под ней кофта, под кофтой — вчерашняя футболка, а ещё глубже — моё хрупкое тело. Целенаправленное истощение организма когда-то показалось справедливым наказанием за мои проступки. Все должны были наблюдать за моим новым представлением, разрываться аплодисментами и просить продолжения, и я бы знала, что делаю всё правильно. Только никто изначально не смотрел на меня, увлеченные своими делами, а я дрогну от холода и не представляю как остановиться. (Я бы могла развести костёр с помощью своих костей, но всё равно бы себя не согрела). — Что мы будем делать? — спрашиваю я, и сама не понимаю, к чему вопрос: к теме рыбалки или всё-таки о нас. — То, что мы умеем лучше всего! (О, милый, не думаю, что это хорошая идея). Залив спокоен и безмятежен как удав, которому надоело играть в хищника, сливаясь с вялыми облаками и трансформируя этот день в одно большое тусклое пятно. Похоже, Бристоль снова подбирает настроение подстать моему. И Кейлин явно заблуждалась насчет автомастерской: здешняя тоска поглотит меня гораздо раньше, чем местные стаи лосося принесённую тобой наживку. (К горлу подкатывает тошнота; разумные мысли не выходят подобным образом). Заслоняя свои кости от обжигающий камней, сижу на собственном рюкзаке в нескольких шагах от тебя и притворяюсь, что мне нечего тебе сказать. — Мне показалось, что она не хочет, чтобы я приходила. — Кейлин? — не отрываясь ни на мгновение от натягивания лески, уточняешь ты. — Майя. То, как она порой смотрит на меня. Я замечаю. Чувствую себя лишней. Может ли она что-то знать? Ты мешкаешься — на какую-то долю секунды — но достаточно, чтобы дать мне понять, что возможно, я не совсем сошла с ума. — Значит, из-за этого ты не хочешь приходить к нам? — полностью сосредоточенный на леске. Как тем вечером в номере, когда ты собирался сказать то, в чём, похоже, хотел признаться всю свою жизнь. — Может быть. Но дело не в тебе, не бойся. Может знать, может подозревать, но она сама понимает, в чем может быть проблема. Мы ведь… мы просто делим постель, понимаешь? Не знаю, если она спит и видит, когда ей больше не придется изображать счастливую супругу и строить из этой семьи обречённого последователя американской мечты. Боже, и ничего было пытаться. Пустая трата жизни. Папаша бы мной гордился, — ты ловишь мой взгляд, и моё сердце пропускает удар. — Правда, не бойся. Тебе ничего не грозит. — Я не была бы так уверена, Гарольт. — Мишель… — ты хочешь сделать шаг навстречу, но установленная удочка мешает тебе. — Мишель больше нет, — осаждаю тебя сильнее, чем мне хотелось бы. — Только я. Остальные зовут меня Ханс, — я прочищаю горло: ком внезапно никуда не уходил. — Но мне нравится Хан. Можешь тоже пользоваться. Если захочешь. Я слышу, как вдалеке шелестит ещё не опавшая листва и стонут под ветром хрупкие деревья-ветки с парой жухлых листиков — словно отражения меня самой. Но так явно лучше, чем быть человеком, который сопоставит все очевидные и неочевидные варианты твоих ответов в эти несколько секунд тишины. — Без проблем, — доносится до меня твой голос. — Я всегда рад новым знакомствам. Я могу видеть по твоим глазам, как ты прячешь улыбку за своим лицом, но не могу скрыть свою. Несмотря на то, как что-то по-прежнему глухо отдается где-то в районе глотки. (Сердце — стоило бы выплюнуть его давным-давно). — Так ты придешь сегодня? — снова спрашиваешь ты. С приближением темноты ветер начинает только усиливаться, и я не хочу идти домой. На дне рюкзака пару раз прогудел телефон, возможно, снова уведомления от матери. До этого она звонила раз пять, и я была вынуждена отправить короткое сообщение с просьбой о том, чтобы меня оставили в покое. Силюсь припомнить другие такие случаи, когда ей доводилось проявлять заботу и обеспокоенность о моей пропаже на пару дней, и не получается. Неприятное предчувствие ядом расползается внутри, и я, как могу, отваживаю от себя мысль, что её любознательный муж поведал ей об увиденном, пусть он толком и не понял, что видел. «У тебя всё в порядке?». «Ты придешь сегодня домой?». Как бы то ни было, выбор мне придется делать сейчас. — Если у тебя есть что предложить. Разбуди меня, когда я перестану бросать тебе вызовы. И никогда не сомневайся: я соглашусь на первое же твоё предложение. — Никакого дивана. — Никакого дивана? — удивляюсь я. — Это же была твоя идея. — Вот тебе новая идея: как насчёт комнаты Милтона? Уверен, никто против не будет. Кто-то определённо против, раз меня не покидает чувство, что, ухватившись за твою руку, я все равно не смогу вечно продираться через тупики из толстых сорняков. Возможно, этот «кто-то» лишь я. Ведь с другой стороны меня подгоняет страх увязнуть в манящих болотах такого родимого бессилия, стоит только подумать: «я так больше не могу, позволь же мне утонуть». Замедляю шаг, останавливаясь под пустыми окнами одного из многочисленных таунхаусов на этой сквозной улочке, — мы едва отошли от берега, я всё ещё мерзну, но мне нужно знать. Я всматриваюсь в тебя, в твой затылок, пока ты не обернёшься и не спросишь. Почему мы не общаемся с силой мысли? Согласись, так было бы проще. — Ты уверен? Это то, чего ты хочешь? — задаю прямой вопрос. — Конечно. Разве это плохо? — парируешь ты, и твой голос отскакивает от окружающих нас домов. Да, плохо, молча проглатываю я. Плохо, болезненно, катастрофично, безрассудно, неприемлемо, эгоистично, чертовски самонадеянно, и мы в итоге будем блуждать в темноте, не в силах дотянуться друг до друга. Я соглашусь на любое твое предложение, но когда ты даешь мне понять, без загадок и увиливания, что я не единственная, кто думает также и всё равно идет сквозь заросли, это, поверь мне, даётся гораздо проще.***
Знают ли они тебя так, как знаю я? Или, наверное, справедливей сказать, как хочу тебя узнать. Ты кажешься уязвимым и помолодевшим, едва ли чем-то обременённый в безмятежном полудрёме, будто вовсе не пробирался ко мне в комнату посреди ночи с лишь одной понятной всем мыслью. Мне пришлось остановить тебя, прежде чем произошло непростительное, и подобрать множество оправданий, — стены тонкие, нас услышат, я не готова, забыла всё дома — в попытках выпроводить тебя. Но своими ладонями ты оставляешь ожоги у меня под майкой, прижимаешься ко мне со спины вплотную и шепотом упрашиваешь меня. Моё имя случайно слетит с твоего языка и раздуется до немыслимых размеров, заполоняя комнату. Мне станет тяжело дышать. Затем оно уменьшится и ляжет на мои плечи невесомыми пылинками. Не раздумывая, я залезу тебе под домашние штаны и обхвачу твою распалённую плоть одной рукой, а после попрошу тебя остаться. Я выныриваю из дрёмы, совсем неспокойной, в страхе, что ты испаришься, подобно миражу. Но ты осязаемый: касаюсь кончиками пальцев твёрдого плеча, чтобы удостовериться и не разбудить. Пододвигаяюсь совсем близко и продолжаю лежать, не сводя с тебя глаз, пока темнота за окном не рассеивается и не начинает светать. Таким ранним утром тебя особенно легко читать — хочется узнать все твои секреты. Как хорошо ты умеешь их скрывать? Даже от себя? Вдруг мне даже есть чему у тебя поучиться? Наверное, стоит для начала разобраться, как просто разговаривать друг с другом. Волосы цвета пожухлой пшеницы напоминают мне Кейлин; хотя её светлые локоны, должно быть, дарованы ей самим солнцем. Я провожу взгляд по твоим закрытым векам, представляя зелень первой травы, которая всегда появляется по весне слишком незаметно — так выглядят твои глаза, когда мне удаётся рассмотреть их чуть дольше, чем следует. Что мне нужно сделать, чтобы я всегда могла рассматривать, изучать и впитывать эту зелень наяву, а не выискивать её по задворкам моего сознания? Там же хранятся твоя гладкая кожа, крепкие руки и запах парфюма, который обволакивает меня и защищает. Держу всё в голове и отсчитываю секунды в ожидании, когда мысли о тебе будут последним, что от меня останется. Мы играем в опасную игру, ведь первый свет дня, словно рентген, запросто проявит твои отпечатки на меня и по всей некогда опустевшей комнате на втором этаже. Я выжду своё время, чтобы все и тем более ты поняли, как мне хотелось бы, чтобы узнали меня. Мне не хочется умирать, Гарольт. Я устала рушить свою жизнь. Давай лучше сыграем в прятки: забьемся в тесное пространство между кроватью и полом и больше никогда оттуда не вылезем. Так даже лучше, что мы не владеем телепатией. Не думаю, что у меня есть настроение на ещё один откровенный разговор. Я допускаю, как если бы собрала свои вещи и ушла от твоего дома как можно дальше, но в этот момент ты медленно открываешь глаза, и мне становится стыдно, будто поймал меня с поличным. Украдкой пытаюсь уловить каждую маленькую деталь твоего пробуждения, почти пропускаю твой вопрос насчет времени и многозначительно указываю на едва посветлевшее небо в окне. Ты сразу подскакиваешь, подбирая брошенную на пол футболку, и я принимаю реальность происходящего: именно так ты и уйдешь выполнять свои будничные дела, оставив меня здесь. Но прежде чем у меня нашлось, что бросить тебе напоследок, ты снова оказываешься очень близко: «Увидимся внизу». Прикрываю глаза, разгоряченная от ощущения твоих губ на своих, и завожу новый отсчет, чем длиннее, тем лучше, нужно время для отступления, чтобы никто никогда не допустил мысль о том, что могло произойти в комнате Милтона. Как будто мы на поле боя, а не болтаемся на краю пропасти, где у нас одни враги — естественные порывы ветра. Меня как будто водят по кругу. Та же белая плитка в ванной, тот же едва уловимый шум за дверью, те же предстоящие разговоры за завтраком. Я смотрю на свое полупрозрачное отражение в зеркале ровно пять секунд, оцениваю, как бы я могла слиться с плиткой насовсем, если бы не это недоразумение в виде отросших торчащих волос на моей голове, абсолютно недостаточной длины, темных как бездна. Но обнаружить тебя одного на кухне, как тогда, оказалось не самым плохим проявлением дежавю. Не нужно считать время, чтобы понять, насколько у нас его мало, прежде кто-то ещё спуститься вниз и запустит очередное представление искренних улыбок и блаженных мыслей о чем-нибудь саднящем, распухающем, кровоточащем внутри меня. Как только я сажусь за стол, ты молча подсовываешь мне тарелку — глазунью с тостами. Забиваю рот сразу, и не для того, чтобы избежать разговоров, просто у меня нет внутреннего стержня, когда дело касается запахов домашней еды. Ты опускаешься на место передо мной с порцией в несколько раз больше моей и на тебе уже темный шерстяной свитер. Я останавливаю себя, чтобы не протянуть руку и не потрогать его на ощупь. — Не спеши, — предостерегаешь ты. — Как ты себя чувствуешь? Уже лучше? Прилагаю усилие, чтобы не проглотить остатки тостов разом, и порываюсь спросить, о чем конкретно ты хочешь знать. Слишком много вариантов того, чего мне хотелось, чтобы стало лучше. Поэтому я неопределенно пожимаю плечами. Хотя бы тебе не всё равно, если куски хлеба вдруг встанут поперек моего горла, и я испущу последний дух на твоем чистом кухонном полу. На самом деле, не знаю, как себя чувствую. Чаще всего я просто чувствую. Другому меня не учили. Знаю ли тебя я, как хотела бы знать сама? Сомневаюсь. Но может тогда я смогу ответить на твой вопрос? Пойму, что ты делал и о чем думал до начала времен, расскажу абсолютно то же самое, и тебе будет достаточно, ты поймешь: мы произошли из одной упавшей звезды. Разве не так? — Думаешь о том, чтобы вернуться назад? — моя тарелка снова пуста, я фокусируюсь на твоих руках, занятыми столовыми приборами. А ты бы вернулся назад, если мог? — Куда? В школу? Я была там вчера, — беспечно замечаю я. — Я должна готовиться к мюзиклу. — А домой не хочешь? — Нет, — отвечаю без раздумий. — Дело в родителях, точнее, в твоей матери, я понимаю. Сам через это прошел, со своими. Теперь мы живем в разных странах, и почти не общаемся. Наладить связь, не говоря уже о том, чтобы, в принципе, найти её, бывает трудно. Особенно когда на другой стороне совсем никакой отдачи, — теперь твоя очередь разглядывать пустую тарелку. — Но ты уверена, что они не будут хотя бы просто искать тебя? У них есть представление, с кем ты можешь общаться? — Они не будут. Они не знают. Им всё равно. Полагаю, им так даже проще. — Ничего страшного. Случалось с каждым из нас, — твой невеселый смешок отдается где-то глубоко внутри меня. Твоих доброты и сочувствия хватит на нас двоих. Слежу за тем, как ты оглядываешься за спину на настенные часы, затем возвращаешься, чтобы выглянуть за кухонную перегородку: в сторону лестничного пролета. — Кейлин, должно быть, спит. Майя до сих пор ещё в ванной. Не представляю, что она может делать так подолгу, — ты словно только сейчас замечаешь мой исчезнувший завтрак. — Хочешь ещё? Не знаю, есть ли у тебя в запасе что-то, на что я могла бы уверенно ответить отказом. Но ковырясь в тарелке, не осознаю, как попалась в ловушку. За звуком бьющего из крана потока воды, за стучанием об дно раковины посуды, за журчанием остатков потока в водостоке не сразу улавливаю, как ты удаляешься в прихожую. Вот так просто. — Ты уходишь? — Мне по работе. Я ненадолго, — непринужденно бросаешь ты, накидывая пальто и невзначай поправляя волосы. — Сообщи, если тебе что-то понадобится. — Как я сообщу, если ты уходишь? — не уступаю я. — Позвонишь, напишешь, это ведь несложно? В самом-то деле, я не собираюсь пропадать. Куда мне, скажешь, деваться от всех своих дел, дома, близких? Я представляю нас на расстоянии нескольких метров. Внезапно между нами пропасть, которую мне, во что бы то ни стало, надо преодолеть. — Я знаю, просто… не уходи. Ободряющие прикосновения вместе с обещаниями — ты ведь знаешь, как я всецело на них полагаюсь. Но чем больнее я падаю, споткнувшись об собственные ноги, тем настойчивей выступает суть, вдобавок к ссадинам и синякам. Знаешь ли ты меня хоть на малую часть того, как тебе следовало бы? Что ещё мне нужно сказать, излить из себя, чтобы «не уходи» наконец стало самым громким и важным между нами, чтобы ты услышал и задумался? Будучи в другой комнате, доме, стране, на другой планете или галактике, пусть тебя даже унесет в другую реальность — главное, ты будешь здесь. А не уйдешь, оставив меня на кухне, один на один с крошащейся верой в лучшее, хорошее, несокрушимое. И это больше не капли, разбивающиеся об дно раковины, всего лишь потоки жизни из моих собственных глаз, как начало обычного воскресного утра.