Холодный рассвет

      Товарищ майор не заставил себя долго ждать. Он появился на пороге в сопровождении невысокого мужчины с тонкими губами и светлыми, прозрачными серыми глазами. В движениях майора сквозило нетерпение, предвкушение победы. Его спутник был меланхоличен и задумчив. Вадим тихо выдохнул, погружаясь в последние спокойные минуты. Тело от побоев ныло, кровь продолжала идти из раны на голове, ворот футболки был липкий и мокрый. Невыносимо хотелось пить. Но он уже понимал, что все это - лишь незначительный дискомфорт по сравнению с тем, что начнется сейчас. - Я - подполковник Вальченко, - начал разговор незнакомец, его голос был тихий и вкрадчивый, и от этого становилось как-то особенно неуютно - Вы, Вадим Рудольфович, можете не представляться. Я прошу прощения за столь неласковый прием, но, надеюсь, у нас будет возможность это исправить. - Это зависит от вас. - Нет, это зависит от Вас. Я давно уже хотел познакомиться с Вами. Мы, безусловно, могли бы быть друг другу полезны. Вы хотели бы знать, что нам от Вас нужно? Нам нужно все. Вся цепочка взаимодействия. Ее организаторы. Схемы работы, посредники, движение денежных потоков и их источники, и, конечно, распорядители. Имена местных руководителей ополчения, которые получают указания из Москвы, и каким образом это происходит. Вы можете сказать, что не обладаете подобной информацией, но у меня есть абсолютно точные сведения о том, что это не так. Поэтому, предлагаю сразу играть в открытую. Вы все это знаете. И я знаю, что Вы это знаете. Поэтому Вы скажете мне это. Взамен, можете выставить свои условия. Снятие запрета на въезд в нашу страну, закрытие уголовного дела за незаконное пересечение границы, надежная охрана во время гастролей по нашей территории и, конечно же, финансовая поддержка. Думаю, нам есть, что сказать друг другу. - Определенно. Я не могу этого сделать. - Можете, еще как можете. И Вы все равно это сделаете. Рано или поздно. И в Ваших интересах сделать это как можно раньше. - Я не могу этого сделать. - Вадим Рудольфович, Вы же умный человек, Вы же понимаете, что мы достанем это из Вас при любом раскладе. - Нет. - Вы сами создаете себе проблемы, - подполковник печально вздохнул и обратился к одному из присутствующих в комнате солдат, - Антон! Начинайте, слегка.       Кто-то дернул стянутые проволокой кисти, пристегнул наручниками к стулу. Чья-то рука с плотно зажатой в кулаке дубинкой взлетела вверх и резко опустилась на беззащитное тело. Понеслось.       Били жестко, но так, чтоб не вырубился. Давали паузы отдышаться – и начинали снова. И снова. И снова. Конца этому не было. Удары дубинок слились в сплошной изнуряющий поток боли, он даже не фиксировал их, как что-то отдельное, просто плыл в этом потоке, уже без надежды увидеть берег. Подполковник молча стоял, глядя в окно. Майор ходил кругами, дожидаясь, когда Вадим сам остановит их и согласится говорить. Он заглядывал в разбитое лицо музыканта – опущенные веки, приоткрытые, чуть дрожащие губы - ухмылялся, иногда от скуки сам наносил пару ударов и снова отходил. И явно все больше дергался. Потому что план не срабатывал. Вадим и не думал останавливать их. Было видно, что он просто погрузился в происходящее, как в неизбежное, сосредоточившись где-то глубоко внутри себя. Потому что, когда его еще только вели по лестнице, музыкант уже успел оценить свои шансы выбраться отсюда как нулевые. Он отдавал себе отчет, что его нервная система не железная, что он человек, что он может не выдержать. Но долгие годы экспериментов с сознанием его кое-чему научили, он хорошо понимал, где в его голове хранится информация, которая от него нужна, и как ее можно закрыть. И успел поставить блок. Обычный блок, самый простой и эффективный, он запретил себе не просто говорить на эти темы, он запретил себе даже думать об этом. Чтобы ни в каком состоянии, ни при каких условиях не сорваться. Он понимал, что усталость, боль, страх могут сломить волю, могут повредить разум, и просто выключил из своей головы эти знания. Чтобы не иметь возможности сказать, даже если захочет. Все равно ведь убьют. Какая разница, раньше или позже. И теперь внутри у него было спокойно. Он знал, что если поставить такой блок он и сумел, то снять его ему уж точно будет не под силу, он не профи. Поэтому происходящее нельзя было изменить. Он даже не ждал, когда все закончится. Стрелки циферблата на стене отсчитывали секунды, минуты, часы.. «Времени нет, Вадик, времени нет, ты же знаешь» - уговаривал он себя, стараясь не думать о том, сколько он уже провел так, пристегнутый к постоянно падающему от ударов стулу, медленно подыхая под дубинками палачей. Железная проволока впивалась в запястья, разрезая их в мясо, железный остов стула оставлял жуткие гематомы на внутренних сторонах обездвиженных рук при каждом падении. Разбитые губы, на каждый вопрос человека в погонах, тихо и упорно шептали: я не могу. Боль от бессчетных ударов по всему телу затопила его целиком, но усилием воли он старался привыкнуть к ней, принимая, что только она останется с ним до конца. До самого конца.       Музыканты метались по комнате, как запертые звери, все говорили наперебой, выдвигая бесконечные предположения, версии, решения, и с нетерпением дожидаясь Вадима и новостей. На второй час они впали в апатию, казалось, что все уже сказано, они расползлись по углам, избегая даже смотреть друг на друга. Шефа они уже не ждали. И только спустя три часа тяжелая дверь со скрежетом отворилась и два человека в форме швырнули на бетонный пол истерзанное тело. Вадим был без сознания. Ребята мгновенно оказались рядом, осторожно перенесли его на одну из кроватей с панцирной сеткой, нашли пульс, освободили руки. Они, как-то не сговариваясь, решили, что что-то делать с ним лучше сейчас, пока он в отключке, и попытались хотя бы смыть кровь из стоявшего в камере ведра воды. Оказалось, что помочь больше нечем.       Когда он очнулся, мозг отказывался соображать, где он. Почему не слушается тело, почему его тошнит, а голова кружится, почему у его друзей такие больные глаза. И уже в следующий миг его накрыла боль, заполнившая каждую клеточку его существа, и захотелось отключиться снова. Но дороги назад не было. Кто-то подтолкнул к слипшимся губам железную чашку с водой, чьи-то руки бережно приподняли голову, и только напившись, он смог, наконец, заговорить. - Я живой, да? - Да, Вадик, да, слава Богу. - Не уверен. - Да ладно тебе, держись, нас вытащат отсюда, только держись, слышишь? - Да куда я денусь, сука, дико живучий организм. - Вадим, что там было? Что им надо? Почему тебя так? - Им надо все и сразу, - голос будто сел, говорить было трудно, как и просто дышать. – Главное, версия у всех вас должна быть только одна: вы музыканты, вы обязаны здесь быть по контракту со мной, вы просто ездите играть музыку, вы не в курсе моих дел, совсем. Тогда будет шанс, что хоть кто-то выберется отсюда. - Вадим, вот только ты не начинай, вот только от тебя этого не хватало, мы все, все выберемся. - Не, Андрюх, не надо, я раньше должен был думать, теперь все. Я всегда мечтал умереть быстро, но, видимо, не заслужил.       Тело трясло. Оно инстинктивно пыталось избавиться от дискомфорта, но Вадим ничем не мог ему помочь. «Успокойся уже. Это единственные ощущения, которые тебе остались. Зато они твои. И никуда не денутся».       Звук скрипнувшей двери все же заставил дернуться. Музыканты развернулись к вошедшим, прикрывая его собой, не собираясь снова отдавать его, еле живого, едва пришедшего в себя, такого слабого сейчас. Но тревога оказалась ложной. Двое вооруженных бойцов принесли им кастрюлю с какой-то едой, несколько тарелок и ложек. Не выдержал Саша: - Мужики, хоть каких-то лекарств дайте, хоть анальгин, нельзя же так. - Не положено.       Дверь захлопнулась. Повисла тишина. Растерянные музыканты смотрели друг на друга, не решаясь что-либо сделать, и Вадим внезапно вспомнил, что даже сейчас, когда он едва может шевелиться, он все равно старший. Он кивнул на кастрюлю и привычно распорядился: - Поешьте. Силы пригодятся. - Ты будешь? - Не, и так тошнит. Лучше одеяло дай.       Они все же попытались его накормить, само собой, безрезультатно, укрыли несколькими одеялами, и он просто тихо лежал, свернувшись, как раненый зверь, периодически слизывая кровь, сочившуюся с запястий, и борясь с желанием завыть. Но уже через пару часов дрожь слегка отпустила, еще через пару он смог встать, и с удивлением обнаружил, что, кажется, нет даже переломов, и что он может вполне самостоятельно перемещаться по камере. Сопровождающую каждое движение боль он старался просто принять как данность, потому что избавиться от нее, даже абсолютно не шевелясь, все равно не было никакой возможности. Окончательно измотав себя бесцельным шатанием по комнате, превратившейся для них в тюрьму, он снова опустился на покрытую одеялом панцирную сетку и попытался отключиться. Спать в таком состоянии было невозможно, но от боли и усталости сознание периодически вырубалось, давая минуты покоя, затем возвращалось снова, становясь то абсолютно чистым, то мутным, он выпадал в какое-то странное забытье, и постепенно перестал различать грань между явью и бредом..       Туннели. Извивающиеся, как змеи, темные, мерцающие, постоянно движущиеся, бесконечные. Без выхода. Их стены будто резиновые, на них можно надавить, но сквозь них невозможно прорваться. Они живые. Они высасывают силы, они вытягивают душу, они пожирают мозг. С каждым движением, с каждым пройденным метром этой бесконечности он становится меньше. Слабее. Беспомощнее. Но что-то тянет идти, с каждым шагом оставляя в стенах этих туннелей частичку себя. Расплачиваясь клочьями души за каждый сделанный шаг. Куда он идет? Здесь нет света, нет выхода, лабиринт закольцован сам в себе. Но каждая капля крови, оставленная здесь, проникает в эти живые стены, незримо меняя их, растворяя страх и отчаяние, из которого они состоят. И он идет. Шаг за шагом, капля за каплей, исчезая, растворяясь в этих стенах, превращаясь в них. Пока они не становятся прозрачными, пропуская сначала воздух, а затем и свет. И он тянется к этому свету, сквозь тающие стены туннеля, с каждой секундой исчезая в них сам, не зная, успеет ли дотянуться, прежде, чем исчезнет совсем. Пока пространство, окружающее хрупкий, бьющийся в ритме сердца комок плоти, не взрывается светом.       Глеб не спал. Он лежал на кровати, упрямо сжимая веки, но сон будто отказался приходить к нему. Перед глазами вспыхивали странные картинки. Ему казалось, что он скользит в ярком потоке света, легко и свободно. Ничто не держит его, он волен лететь в любом направлении, но он не может выбрать, он забыл, зачем он летит. И тогда внизу, под собой, он замечает черный, отвратительный, пульсирующий клубок, похожий на внутренности огромного чудовища. Клубок вздрагивает, живет, дышит, темный и огромный. Но внутри него скользит яркий, светящийся огонек. Маленький и хрупкий. И там, где он движется внутри огромного клубка, темные кольца будто меняют цвет, растворяются, истончаются. А огонек продолжает свое движение, медленно, мучительно медленно перемещаясь внутри. С каждым новым поворотом он становится слабее, его свет уже едва различим, будто он отдает его страшной оболочке, которая из черной постепенно превращается в мутно-серую, становится прозрачной. Глеб спускается ниже и словно тянется к этому огоньку, пытаясь слиться с ним, поделиться тем светом и свободой, в которой находится сам. А огонек все продолжает движение, клубок будто растворяется и внезапно разлетается мелкой прозрачной пылью, и яркая, маленькая искра вырывается наружу. Он хочет поймать ее, дотянуться, но искра стремительно исчезает где-то в светящемся небе и проследить ее путь уже невозможно.