Опричник

- Вновь боярский заговор! Вот же ж собаки! Мать сгубили, жену мою, Анастасию Романовну, отравили, так ещё теперь и память о моей матери украли! Сгною! Царь Иван Васильевич с самого утра в исступлении носился по своим покоям, что-то выискивая. Он непрерывно ругался, кляня на чём свет стоит бояр-заговорщиков, и периодически подбегал к иконам, крестясь и прося прощение за грехи. - Всё это наказание божье за провинности мои перед Богом и людьми! Нет мне покоя и не будет! Проклят я, проклят на веки вечные! - Царь-батюшка, Иван Васильевич, да что с тобой? – Алексей Данилович Басманов глядел на его метания с выпученными от удивления глазами и не знал, что ему делать. – Что ж ты говоришь такое? В чём же виновен ты? Вот бояре – да, но ты-то?! - Царь-надёжа, что ж украли-то у тебя? Перстень золотой али ожерелье какое? – Борис Фёдорович Годунов стоял возле Басманова и тоже пребывал в непонимании. - Перстень?! Ожерелье?! – Грозный подлетел к Борису и схватил его за грудки. – Что ты несёшь, скудоумец эдакий?! Платок! Платок матери моей украли! На последней фразе в глазах Ивана Васильевича блеснули слёзы, и он медленно отпустил Годунова. Отошёл от него, перебирая свои чётки, и продолжил дрожащим тоном: - Когда хоронили мать, я взял на память платок её. На память себе… Прямо из гроба… Из рук её… Всю жизнь с собой за пазухой носил, никому не дозволял касаться. Даже Анастасия Романовна считала бесчестьем лишить меня сей святыни. А нынче что ж получается?! – голос царя зазвенел, набирая силу, а глаза его засверкали. – Даже здесь, в Александровой слободе, нет мне покоя от бояр и их приспешников! Извести меня хотят, со свету сжить! Даже в семье не на кого опереться! Сыновья мои, Иван да Фёдор, малы ещё, жена противна мне, а брат двоюродный, Владимир, интриги против меня плетёт, народ мой смущает слухами обо мне нелепыми! Мать его, тётка моя, Ефросинья Андреевна, ненавидит меня пуще всех! Это они, они платок материн выкрали, чтоб мучился я! Иван Васильевич опустился на скамью и закрыл лицо руками. Вся его сгорбленная фигура, облачённая в чёрный подрясник, выражала скорбь и отчаяние. Годунов и Басманов переглянулись. - Ты, царь-батюшка, успокойся, - Алексей Данилович подошёл к нему и сел рядом. – Не кручинься раньше времени из-за платка-то своего. Мало ли, может, обронил где, а сам и не ведаешь. - Да как же не ведаю я? – отозвался Грозный и поднял взгляд на Басманова. – Ведь никто же, кроме меня, тебя да Бориски, не заходит сюда. Если только какой дворовый забежал и унёс по наущению врагов моих. - Ну раз так, царь-батюшка, так казнить их всех немилосердно, чтоб не повадно было козни строить и клеветать на помазанника божия! – твёрдо проговорил Алексей Данилович, глядя в упор на Ивана Васильевича. - Дело говоришь! – царь поднялся, слова приближённого приободрили его, и он горячо проговорил. – Правду глаголешь! Прижать надобно боярство, заразу эту! Не зря же я опричников своих собрал, чтоб были верны, как псы, и мели измену из царства моего! Никого не пощажу, не позволю, чтоб Русь растерзали иноземные захватчики и их холуи, коих здесь видимо-невидимо! - Вот-вот, царь-батюшка! - кивал головой Басманов. – Так их всех! Годунов стоял в стороне и молча слушал их разговор. - Ты не печалься, положись на меня и сына моего младшего, Фёдора, что вместе со мной Рязань защищал, - заливался соловьём Алексей Данилович. – Уж мы тебя в беде не оставим! Уж мы с ним тебя убережём от супостатов проклятых! - Погоди, - прервал его Иван Васильевич и прищурился. – А что же твой старший сын? Не хочет встать на защиту царя и родины? Алексей Данилович поморщился и махнул рукой. - Не воин он. Уж больно мягкотел для опричных войск. Вот ведь как природа подшутила. Пётр на вид мужик мужиком, а в душе баба пугливая. При мне он, а толку-то… А Фёдор, как раз наоборот, лицом пригож, но дух в нём неукротимый. Сам попросился в опричнину, я его не уговаривал и не тащил силком. Одним из первых вступил в войска. - Добро, - улыбнулся Грозный. В этот момент со двора послышались крики, гомон, стук копыт и разудалые возгласы мужей служивых. Годунов подошёл к окну и проговорил: - Опричники приехали. Привезли кого-то. Григорий за верёвку привязал к хвосту своей лошади боярина… Али ещё кого… Кажется, Александр Горбатый-Шуйский это… Борис Фёдорович от своей догадки содрогнулся и тотчас покинул царские покои без позволения государя. - Горбатый-Шуйский? Александр Борисович? Как так? – переспросил растерянно Иван Васильевич и обратился к Басманову. – Поди узнай и воротись тотчас доложить мне. Алексей Данилович вскочил со скамьи и поспешил за Годуновым. Во дворе, прямо под окнами государя, опричники отвязали от лошади Скуратова опального боярина, встали кружком и принялись глумиться над ним. Замученный, перепуганный, окровавленный, в разодранной одежде бывший воевода и первый наместник Казани стоял перед ними на коленях и не мог вымолвить ни слова. Он смотрел на смеющиеся лица опричников, слушал их насмешки и оскорбления и не верил, что всё это происходит наяву. - По какому праву вы его схватили? – к опричникам подбежал Годунов. Он отпихнул в стороны двоих из них, вошёл в круг и встал около Горбатого-Шуйского. - Я вас спрашиваю! По какому праву его в полон взяли? – повторил Годунов. Он тяжёлым взором смерил каждого, от чего опричники присмирели и смолкли. - Чего ты тут раскомандовался, Борис Фёдорович? – к нему приблизился Скуратов, почёсывая свою рыжую бороду и зло усмехаясь. – Чай не правитель нашего государства и не воевода моим опричникам. Тут подоспел запыхавшийся Алексей Данилович. - Григорий, царь-батюшка интересуется: почему взяли Александра Борисовича? В чём его вина? - Почему-почему? Потому! – гаркнул Скуратов и расхохотался, вслед за ним засмеялись опричники. - Что тут происходит? – на крыльце появился сам Иван Васильевич со скуфьёй на голове, с внушительным крестом на груди и царским посохом в руке. – Я же просил, Алексей Данилович, воротиться и доложить. - Так я… Царь-батюшка… Только что… - заикался Басманов-старший под пристальным взглядом государя. Между тем Фёдор Басманов безмолвно отделился от толпы, схватил за шкирку Александра Борисовича и поволок того к крыльцу. Горбатый-Шуйский не сопротивлялся, только лишь охал и скулил, пока его тащили по мёрзлой земле. Поражённые Скуратов, Годунов, Алексей Данилович и опричники стояли и смотрели, как Фёдор буквально швырнул несчастного на ступени и поклонился царю до земли. - Государь, не вели казнить, вели слово молвить. - Ну говори, - произнёс Иван Васильевич. Фёдор выпрямился и посмотрел царю прямо в глаза. - Этот… - Басманов пнул Александра Борисовича носком сапога под рёбра, от чего тот вскрикнул и сжался. - …лжец и клятвопреступник вёл тайную переписку с предателем, князем Андреем Курбским. Тот его науськивал изменить царю и царице, извести их. Прихвостень Сигизмунда всё подробно в письмах описал, как и когда следует отравить особ государевых, а вместе с ними отправить на тот свет наследников престола, царевичей Ивана Ивановича и Фёдора Ивановича. А этот, прости, государь, лишь бранные слова на ум приходят, согласился яда подлить в чашу, когда ты пировать будешь. Царь сдвинул брови. - Гришка, правда ли всё то, что поведал сейчас сын Басманова? Скуратов быстро подбежал и склонил голову. - Истинная правда, всё так и было, государь. Вся переписка у меня, - пробасил Малюта. – Дозволь мне опросить предателя, чтоб потом подробный отчёт тебе снести. Иван Васильевич гневно взирал на Горбатого-Шуйского. - И за что ж ты меня предал? Что тебе Сигизмунд да Курбский предложили, что ты меня продать решился? – допытывался царь. В ответ Александр Борисович мотнул головой и горько заплакал. - Земель ливонских ему не хватало! – процедил сквозь зубы Фёдор и снова ударил его. Горбатый-Шуйский свалился на бок и ещё больше запричитал, изрыгая из своего рта нечто непонятное. Скуратов сделал знак рукой, и двое опричников подняли Александра Борисовича и понесли в подвал, где находились казематы и пыточная Малюты. Бывший сподвижник царя уже не мог идти от полученных ран и помутневшего от страха сознания. Скуратов направился за ними. Годунов и Алексей Данилович смотрели им вслед. Опричники, поняв, что потеха закончилась, разбрелись кто куда. Иван Васильевич поманил перстами к себе Фёдора. - А ну ближе подойди. Басманов поднялся на несколько ступеней вверх и встал возле царя. Тот внимательно посмотрел на него, блуждая взглядом по нежной коже, большим карим, но в то же время колючим, глазам, смоляным кудрям, выбивающимся из-под чёрного опричниковского капюшона, но больше всего царь приметил его чувственные губы, растянутые в полуулыбке. «Ну точь-в-точь девка. Ни дать ни взять…» - подумалось Ивану Васильевичу. А Фёдор, осознавая, что государь не просто так его подозвал, опустил вежди, будто бы застыдился, но в следующий миг зыркнул на него так, что Иван Васильевич вздрогнул. Глянул, как обжёг. Взор тот был манящим, с поволокой, полным страсти и обещания чего-то неведомого. Не раз царю приходилось ловить на себе различные взгляды, но такой он лицезрел впервые. - Отец твой поведал, что ты сам попросился в мою личную гвардию. Почему? – спросил Иван Васильевич. - Служить хочу моему государю. Чтоб править ему долгие лета, ибо нет другого истинного царя на земле русской, - с жаром ответил Басманов. Царь улыбнулся, довольный ответом. - Иди, служи мне, чтоб ни одна иноземная нечисть не гнездилась тут, - сказал Иван Васильевич на прощание и зашёл в палаты. Фёдор лукаво улыбнулся и вприпрыжку сбежал с крыльца. Радость и ликование были в его лице, и Басманов рассудил, что не зря он съездил на болота. - Ты никак выслужиться перед царём желаешь, - Пётр нагнал брата и шутя подтолкнул его. - А ты всё при отце пресмыкаешься, - отозвался Фёдор. – Не орлом тебе в небе летать, Петька, а гадом по земле стелиться. Пётр расхохотался. - Погостил у Ожеги и уже нос задираешь? Фёдор внезапно остановился и в мгновение ударил брата кулаком в челюсть. Тот упал навзничь, а младший навис над ним. - Не смей говорить про болота! Даже думать забудь про тот день, Петька! Иначе я сам тебя упеку в острог! Красивое лицо Фёдора исказилось в злобной гримасе, глаза его едва не повылазили из орбит, рот скривился, брови съехали к переносице, а сам он весь трясся от гнева. Пётр в испуге залепетал: - Да ты что, Фёдор? Что ты такое говоришь-то? Разве я тебя когда-нибудь предавал? Я ж всегда за тебя был. Так зачем же меня в острог-то? За что? - Чтоб не болтал попусту! - съязвил Фёдор. - Я никому не скажу. Никогда. Даже если Григорий Лукьянович будет меня пытать, всё равно ничего не выдам ему, - уверял его Пётр. - Тогда чего дразнишь меня? – вопрошал младший, понемногу успокаиваясь. Пётр поднялся на ноги и шёпотом заговорил: - Фёдор, я ж за тебя боюсь. Не за себя. Ты пойми, что царская милость – штука непостоянная. Сегодня ты подле престола, а завтра на дыбе. Уж как ни любил государь Горбатого-Шуйского, всё равно отдал на растерзание Малюте, даже не выслушал. Не желаю я тебе судьбы такой. Уж лучше гадом быть и по земле ползать, чем орлом летать в небесной выси, но после упасть и разбиться. Христом Богом молю, Фёдор, брат любезный, выкинь ты свои эти думы из головы, отравят они жизнь твою. Фёдор отвёл взор и тоже едва слышно откликнулся: - Не понимаешь ты горя моего, Петька. Не могу я природу свою унять. Тошно мне жить, хоть топиться иди. Знаю, что грех на мне большой, душа моя в адском пламени гореть будет. Но уж лучше минуту счастья здесь украсть, чем потом в райских кущах вечность мучиться. А я уже выбрал свой путь, и нет мне возможности воротиться. Полюбит – ноги целовать буду, а коль прикажет дух испустить – умру счастливым. Иного не дано мне, Петька. Либо пан, либо пропал. Пётр с жалостью глядел на брата. Слова комом в горле застряли, а сердце сжалось от мучений его. Пётр положил ладонь на плечо Фёдора и вымолвил: - Вырви ты эту гадость из сердца своего. Иначе не только себя погубишь, но и семью всю нашу. Блажь всё это. Фёдор пристально на него уставился и прошипел, ударяя себя в грудь кулаком: - Да не могу я! Слышишь? Не могу! Пытался, да не получается! Видно, век мне по земле скитаться этаким чудовищем! Он скинул со своего плеча руку старшего и бросился наутёк. - Фёдор! Постой! – кричал ему Пётр что есть мочи, но брат его уже не слышал.