Опричник

Весна в тот год выдалась ранняя и промозглая. Едва земля освободилась от снежного покрова, и на родину потянулись стаи перелётных птиц, как Иван Васильевич изъявил желание навестить столицу своего государства. Взяв с собой Фёдора и сотню опричников, он выехал в Москву. Только прослышав о приезде царя, многочисленные городские жители высыпали на улицы белокаменной. Они с радостью и потаённым страхом приветствовали государя, подбрасывая шапки вверх и желая ему здравия, и при этом косились на его телохранителей. Иван Васильевич восседал на коне важно, поглаживая свою рыжеватую бороду, и иногда недоверчиво оглядывался. Разодетый в соболя Басманов красовался на гнедой кобыле и кидал взоры то на толпу, то на царя. Опричники смотрели на простой люд свысока, дерзко и нахально. Завидев в скопище красну девицу, некоторые из них выкрикивали ей что-то нескромное, и перепуганная молодка тотчас скрывалась за спинами других, а то и вовсе убегала с глаз долой. Проезжая мимо собора Покрова Пресвятой Богородицы, что построен был в честь взятия Казани, царь и его свита узрели на ступенях храма босого блаженного, одетого в лохмотья и бряцающего крестами и веригами. То был Василий, коего страшился Иван Васильевич «как провидца сердец и мыслей человеческих». Царь повернул коня к юродивому. Фёдор последовал за ним, а опричникам Грозный приказал ждать поодаль. - Как житие твоё, Вася? – спросил государь, подъехав поближе. - А что тебе житие моё, Ванюша? – расплылся в улыбке блаженный. – Вон птички божьи прилетели, листочки распускаются, солнышко греет. Всё мне в радость, ибо божья милость разливается вокруг. А вот ты, Ванюша, чего такой смурной? Али не рад весне долгожданной? - Мучаюсь я, Вася. Тяжко на душе моей, - сетовал царь. – Неужто не будет мне покоя на земле? - Правду молвишь, Ванюша, - проговорил юродивый, бодро вскочил и подбежал к царю. – Дьявол в душе твоей сидит, а ты его всё кормишь и кормишь людской ненавистью да кровью. Сколько ж ещё надобно тебе людей погубить, чтоб насытить своих демонов? - Да не за себя я так лютую. За державу свою борюсь с боярами проклятыми. Не разумеют они моих стремлений. Хотят иноземным недругам Русь отдать на поругание, - Иван Васильевич сжал поводья, и на лице его отобразилось страдание. - А зачем же ты простых людей-то, невиновных, вешаешь и в кипятке варишь? А, Ванюша? Василий ухватился за рукав шубы царя и потянул его на себя. Тот наклонился, а блаженный продолжил: - Недуг твой от колдовства. Морок на тебе лежит. Жена твоя тебя приворожила ведовскими чарами. Изгони беса, да и пройдёт твоя хворь. Фёдор встрепенулся и побледнел, точно полотно, услышав про морок. Но Иван Васильевич и Василий были слишком заняты своей беседой и не обращали на него внимания. Басманов ещё пуще напряг слух, хоть и делал вид, что его сий разговор не касается. - Да ты, небось, и вправду ума лишился, раз клевещешь на Марию Темрюковну! – занервничал царь. - А я не про неё говорю, Ванюша, - ответил юродивый. – Есть у тебя и вторая жена. Не по божьему обряду вы венчаны, а по крови людской, что вдвоём проливаете. - Не смыслю я ничего в речах твоих таинственных, Вася, - вздохнул Грозный. – Какая жена? Какой такой обряд кровавый? Но Василий ничего ему не сказал. Он внезапно глянул на Басманова, от чего тот остолбенел на мгновение. Блаженный перекрестил его и пошёл прочь, ковыляя на худых ногах и распевая Псалмы Давидовы. - Ну и взор у этого Василия… Блаженного… - пробурчал Фёдор, внутренне содрогаясь и радуясь, что юродивый ушёл. - Ужель и вправду Мария Темрюковна заклятье на меня наложила? – бормотал царь. – Хоть и не живём мы с нею, как муж с женою, уже очень давно, но всё равно… Царица ж… - Не слушай его, государь, - прервал его Басманов. – Мало ли что блаженные говорят. Вот намедни… - Молчи, Фёдор! – нелюбезно оборвал его Иван Васильевич. – Вася всё ведает, а посему надобно мне остерегаться теперь Марии Темрюковны, чтоб чего худого не совершила! Басманов прикусил язык и отвернулся, но в следующий миг увидел кое-кого, шедшего мимо собора. - Ой, а кто это идёт в чудном кафтане? Почитай, чужеземец, - Фёдор привстал в седле, рассматривая незнакомца, облачённого в чёрную одежду. Иван Васильевич отвлёкся от дум своих и поглядел в сторону, куда показывал Басманов. - Так это ж иезуит Антонио Поссевино, – ухмыльнулся Грозный, глядя на приближающуюся фигуру. – Тот ещё стервец! - Иезуит? – переспросил Басманов. – Что он на Москве делает? - Я хлопотал папе римскому, дабы он выступил посредником в мирном договоре с польским королём. А он прислал мне этого Поссевино, хитрого лиса. Думал, что я царство своё продам, перейдя в их католичество и надев на себя польскую корону. Но не из таких царь всея Руси, - Иван Васильевич смотрел исподлобья на Поссевино, который явно был занят своими мыслями и не замечал ничего вокруг. – Так эта бешеная собака ныне слухи про меня распускает. Я-де детей своих от Анастасии Романовны поубивал, а с младенца Василия так вообще с живого кожу содрал и съел! - Повесить ирода за напраслину! – вскипел Фёдор. – Неча терпеть такого смрадника в царстве московском! Царь махнул рукой. - А толку-то, Федя? Чтоб повод дать к войне новой? Побрешет и опять уберётся в свой Рим, а то ещё куда, чтоб инквизицией своей людей стращать. В этот миг Поссевино поравнялся с всадниками. Он поднял голову и увидел перед собой ухмыляющегося Ивана Грозного и мрачного, аки грозовая туча, Басманова. Иезуит поначалу растерялся от неожиданности, а после почтительно склонил голову и промычал что-то. - Что он молвил, государь? Я не могу смекнуть, что болтает этот клеветник, - пожал плечами Фёдор. - Он говорит, что счастлив видеть меня в добром здравии. И тебя, Федя, тоже, - сказал царь. - Государь, ты разумеешь его речи? – подивился Басманов. Иван Васильевич коротко кивнул головой. Фёдор хитро и злобно улыбнулся, сверля глазами Поссевино. - Скажи ему, государь, что вы не любите младенцев вкушать, ибо мяса мало, хоть и нежное оно. А вот упитанные иезуиты, которые оговорами своими срамят православного правителя, как раз будут в пору для царского стола! Грозный раскатисто расхохотался, услышав его слово. А Поссевино, догадавшись по лицу Басманова о его гневных речах, взвизгнул и сам не свой от страха бросился стремглав. Он хотел было нырнуть в переулок, но заскучавшие опричники окружили его плотным кольцом и толкали от одного к другому, смеясь и отпуская срамные шутки. Поссевино, чуть не плача, умолял их на всех языках, которые знал, отпустить его, но опричники только ещё больше раззадоривались своей забавой. - Ох, и озорник же ты, Федя! – молвил царь и крикнул опричникам. – Отпустите его! Бог с ним! Пущай идёт своей дорогой! Те тут же раздвинули ряды, и перепуганный иезуит вскоре скрылся с глаз. - Добрый ты, государь, - проговорил Фёдор. - Добрый, говоришь?.. – усмехнулся Иван Васильевич и натянул поводья. – А теперь в слободу едем! Пировать хочу, Федя! Басманов крикнул опричникам, и те, вскочив на лошадей, поскакали в слободу. Той же ночью был дан доселе невиданный пир. Царские повара постарались на славу и наготовили всевозможных блюд для государя, его приближённых и опричников. Вино иноземное и брага лились реками полноводными, яства едва умещались на столах, музыканты без устали играли на балалайках, гуслях и рожках, а опричники, подхватив мелодию, орали пьяными голосами песни и плясали, не жалея сапог. Иван Васильевич сидел во главе и в тысячный раз спрашивал Годунова: - Где Федя мой? Куда запропастился чертяка? - Не ведаю, царь-надёжа, - Борис Фёдорович кланялся царю, словно исчезновение Басманова-младшего его вина. - Поди прочь! – разозлился Грозный. Годунов немедля исчез, а царь принялся высматривать Фёдора. Отец его, Алексей Данилович, уже лыко не вязал и храпел на плече старшего сына. А Пётр Басманов, привалившись к стене, тоже мирно спал после возлияния с Васькой Грязным, положив голову на космы батюшки. Вдруг грянула незнакомая музыка, а пляшущие опричники расступились, образовав проход. Взгляду царя предстала девица в парчовом золотистом женском летнике, украшенном драгоценными каменьями, с маской Макоши, что скрывала лицо, а шею её опоясывали нити жемчуга. Она прошла мимо опричников, встав посреди трапезной, затянула весёлую песню и принялась лихо отплясывать. Белая маска богини судьбы и плодородия с чёрными пустыми глазницами наводила жуть на прислужников, но приспешникам царя, которые уже немало пролили крови, было всё нипочём. Опричники хлопали в ладоши и подпевали девушке, а она ластилась то к одному, то к другому, будто они её милые подруги. Девушка кружилась в пьяной ватаге опричников, потрясая рыжими косами Макоши вкупе с цветными лентами, а подол её платья развевался от сумасшедшего танца. Иван Васильевич, на миг забыв о своей печали, смеялся над выходками шалуньи. Но при этом он чувствовал, что эти жесты, этот голос, этот тонкий стан ему знакомы, но не мог разгадать откуда. Закончив свою песню, девица подбежала к царю и прыгнула ему на колени. Очарованный её задором и дерзостью, царь поинтересовался: - Кто ж ты, ненаглядная? Али Макошь сама пришла ко мне в гости? Девушка замотала головой и ничего не ответила. Только тихий смех донёсся до ушей царя. - Насмехаешься надо мной?! – рассердился царь. – За такие шутки я и казнить могу! - Не гневайся, государь, и пощади меня, - тепло ответила «Макошь». – Я же для тебя старалась. Чтобы позабыл ты хоть на мгновенье грусть-тоску свою. - Федя?! – воскликнул Иван Васильевич, дивясь на своего опричника. – Нешто ты решил скоморохом заделаться?! - Я, государь мой, - Басманов снял маску и улыбнулся. – По сердцу ли тебе мой подарок? - А я думаю, куда ты запропал? Или обидел я тебя чем, что ты не пришёл сегодня? - засмеялся царь. – А ты в бабское платье нарядился. И не срамно тебе так расхаживать? - Не срамно, государь. Что ж охального, коли тебе в радость? - ответил Басманов и положил руки ему на плечи. - Не искушай судьбу, Федя. Не играй со мной, а то я могу и… - начал было царь, но Фёдор, вцепившись пальцами в его богатое, вышитое золотыми нитями облачение, горячо зашептал: - Сладок плод запретный, государь мой, Иван Васильевич. Много дней провёл я перед иконами в молитве, чтоб Господь услышал меня и избавил от сердечной муки. Да, видать, не дано мне вырвать любовь мою из сердца. Сколько не взывал я к всевышнему – всё зазря. Нет мне вспоможения от греха моего богопротивного. Мне теперь всё едино. Хочешь люби таким, а хочешь убей. Всё приму с радостью. Не тяни только, ибо во хмелю я сейчас, а как протрезвею, сам на себя руки наложу. Не смогу появиться пред твоими очами после исповеди своей. Жизнь моя в руках твоих, государь. - Знаю я про недуг твой, - отозвался царь. – Ибо сам я грешен вместе с тобою, Федя. И уж если казнить одного, то и второго умертвить придётся… Опричники веселились до утра, распевая песни и напиваясь ещё больше. А правитель и кравчий, уединившись в царской опочивальне, предались любовной страсти. Толкнув на постель Фёдора, Иван Васильевич принялся стаскивать с него одежду, приговаривая: - Не к чему тебе в женское платье рядиться. Получше убранство найдётся. - Одеяние Адама мне больше подойдёт, государь? – осклабился Басманов и призывно провёл языком по губам, без стыда глядя на царя. - А коли и так, - ухмыльнулся Грозный. Ночь была тёмной и холодной, но в покоях Ивана Васильевича было светло от горящих свечей и жарко от дыхания двух любовников. Распластанный под царём и покрытый потом Фёдор послушно принимал в себя его мужское естество и вздрагивал при каждом толчке. Его губы саднили от алчных поцелуев, на шее, ключицах и плечах алели синяки от укусов и засосов, запястья ныли от цепких пальцев полюбовника, но Басманов, как заведённый, повторял: - Ещё, государь, молю, ещё… И Иван Васильевич не в силах был отказать, когда Фёдор настолько соблазнительно смотрит на него и извивается на перине. Его стоны и вскрики ещё больше распаляли царя, который брал его снова и снова. Фёдор знал, что поутру он и ходить-то нормально не сможет, но ему было всё равно. Любовь царя такая: грубая, властная, собственническая, даже какая-то животная. Басманов ощущал больше боли, чем наслаждения, но он ведал на что шёл и радовался этому. Не девка же он, в конце концов, чтобы всякими телячьими нежностями голову забивать. Он опричник, тот, кто отправляет людей на верную смерть, лишь только заподозрив измену, и нет в его душе сочувствия даже к самому себе. Услада болью – вот его удел, объятья государя – его отчий дом, и жена он теперь царю своему, и слуга, и любовник. До самого рассвета Иван Васильевич пользовал Фёдора, как с игрушкой забавлялся, поворачивая его то так, то эдак. Басманов без слов разгадывал, что тот хочет получить, и исполнял любое желание, дабы угодить. Грозный сознавал, что иной раз Фёдору чересчур уж больно, но тот слова не молвил супротив и не попросил пощады, лишь улыбался и руки к нему тянул, приговаривая: - Государь мой, месяц мой ясный, Иван Васильевич… К обедне они явились вдвоём. Царь был величественен и суров, как всегда, а у Басманова под глазами круги чёрные залегли. Да и шёл он не так, как обычно: еле-еле ноги передвигал и за поясницу держался. Но при этом не мог он скрыть торжества своего. Кичливо взирал Фёдор теперь на недавних друзей своих, давая понять, что не ровня они ему отныне, выше их он поднялся, рядом с царём теперь не только на коне разъезжает, на клиросе поёт и на пирах сидит, но и в опочивальне сном сладким убаюкивается. Оттоле царь и опричник не скрывали связь свою, да никто и не выскажет неудовольствие прямо, если только жизнь не дорога. Обычным делом стали их прилюдные поцелуи, объятья и взгляды бесстыжие, а стоны непристойные, доносившиеся из покоев Ивана Васильевича, вскоре никого не удивляли. Днесь косо смотрели на Фёдора и называли за глаза: «царёв любовник». Сии новости быстро достигли ушей и глаз царицы. Вот уж рыдала она горючими слезами, билась головой о стену, порывалась выцарапать глаза сопернику своему, что увёл супруга, но Годунов её успокаивал как мог. Он уговаривал Марию Темрюковну утешиться и быть благоразумной. Негоже перечить царю и ревность свою выпячивать, ибо тем самым рискует она ещё больше оттолкнуть Ивана Васильевича от себя. Царица поплакала несколько дней, да и остыл её гнев. Но обиду великую затаила она на весь род Басмановых, выжидая момента, когда сможет опрокинуть их. Фёдор только посмеивался над несчастной Марией Темрюковной и не чуял, что у царя на него свои замыслы.