Опричник

Едва токмо прокукарекали петухи на заборе, что опоясывал усадьбу боярина Дружины Морозова, на улице послышался стук копыт. То ехали опричники во главе с Басмановым и Вяземским. - Чего нос повесил, Афоня? Иль не хочешь зазнобу свою повидать? – допытывался Фёдор. - А на что мне её видеть рядом с этим боярином? Коль увести бы я её мог, а так… - князь пожал плечами. - Да и увези, Афоня. За чем дело стало? А кабы из-за государя волнуешься, так это пустое. Прикрою я тебя от гнева его, - нашёптывал ему Басманов. Вяземский кинул на него удивлённый взор. - А тебе что за забота помогать мне? - Вижу я, как ты кручинишься. Понимаю я тебя, Афоня, как никто другой. Знаю, какие муки терпеть приходится вдали от того, к кому сердце из груди рвётся. Поэтому и хочу тебе подсобить, – Фёдор говорил ласково, будто мёд лился из уст его, но при этом опутывал собеседника речами своими, будто паук тенётами. - Откуда мне знать, что ты меня под монастырь подвести не хочешь? – с недоверием косился Афанасий Иванович на него. - К чему мне это? – усмехнулся Басманов. – Государь и так ко мне благоволит больше, чем к кому-либо, так что мне незачем вредить тебе. Мы ж с тобой, Афоня, опричники, волю царскую выполнять должны, а в ссорах ничего у нас не выйдет. Лишь государю - расстройство, а Руси - вред. - Ладно уж, поверю тебе на слово, - произнёс Вяземский после раздумий. – Но ежели обманешь меня, то тогда не обессудь. Ни царь-батюшка, ни сам Господь Бог тебя не убережёт от кары моей. - Вот это другой разговор, Афоня, - закивал Фёдор. В этот момент процессия подъехала к высоким дубовым воротам. Один из опричников постучался и заголосил: - Эй, хозяин, открывай! Царские слуги пожаловали! Через несколько мгновений ворота медленно отворились, и опричный отряд заехал на просторный двор. Спешившись с коней, Вяземский, Басманов и остальные опричники огляделись по сторонам. Холопы Морозова, кто не успел спрятаться, жались друг к другу, сбившись в небольшие группки, и со страхом взирали на непрошенных гостей. На руках одной девки плакало дитя, и она, утешая его, трясла этот комок пелёнок что есть мочи. - Где хозяин? – громко спросил Фёдор. Все молчали и только переглядывались между собой. - Где Морозов, вас спрашивают, сучьи потроха! Что молчите?! Отступника царёва покрываете?! – Вяземский вышел вперёд и встал, уперев руки в бока. Басманов же отступил назад, негласно вручив ему бразды правления. Князь провёл презрительным взглядом по оробевшим холопам и вновь спросил: - Где опальный боярин ваш?! Ну?! - Здесь я, Афанасий Иванович! – Дружина Андреевич показался на крыльце. – С чем пожаловал? - С тем, чтобы государеву волю исполнить! – ответил Вяземский. Морозов сошёл с крыльца и приблизился к нему. Седые его волосы и борода, которые он не стриг и не чесал со дня опалы, были сваляны после сна. Глаза смотрели тревожно, но пристально, будто насквозь. Одет он был в ночную сорочку и мятый кафтан, накинутый наскоро на плечи. - Волю государеву? – едва слышно повторил боярин. – Какова ж воля царя-батюшки? - Приказал царь-надёжа арестовать тебя и в Александрову слободу сопроводить, дабы там подвергнуть справедливому суду, - ответил Афанасий Иванович, с ненавистью глядя на мужа любимой своей. - Арестовать? Да за что же? – растерялся Морозов. – Что ж я совершил такого, что меня под суд отдают? - За измену, Дружина Андреевич. За измену государю, - отозвался Басманов. Морозов вытаращил глаза. Поначалу он не мог ничего произнести, настолько ошеломил его ответ. Но, совладав с собой, всё же сказал: - Неправда всё это. Клевету на меня наложили, смутили царя-батюшку. Неповинен я ни в чём перед ним и Богом. - Неповинен? – прищурился Фёдор. – А кому не нравятся реформы государя нашего? Кто речь держал, понося опричнину пред очами царским? Кто с боярами новгородскими знается даже в опале? Кто через князя Серебряного с Сигизмундом связь держит? Не ты? Иль не желаешь ты старых порядков, когда вы, бояре, власть держали, а помазанник божий маялся от произвола вашего? - Не знаюсь я с Новгородом! – резко возразил Дружина Андреевич. – И с Сигизмундом тоже! Да и как? Я ж в собственном доме, как в тюрьме. Хожу за ворота только в церковь по большим праздникам. Поэтому нет на мне вины предательства! - Дружина Андреевич! – послышался приятный, но взволнованный женский голос. Морозов обернулся. У двери в дом стояла Елена Дмитриевна и с беспокойством взирала на супруга и опричников. Вяземский вздрогнул, бросив на неё взгляд, и осклабился. Фёдор стиснул зубы и поморщился; за версту было видно, что ему ненавистен вид боярыни, но никто на это не обратил внимания. - Елена! Уйди! – приказал жене Морозов. Боярыня безотложно исчезла. - Ну что, сукин сын, сам пойдёшь или волоком тебя протащим до слободы? – ядовито спросил Вяземский. Дружина Андреевич смотрел в упор на Афанасия Ивановича и не решался дать ответ. Тот тоже жёг взором соперника своего. Внезапно за спинами раздался топот копыт, и во двор въехал Никита Романович со своими вооружёнными людьми. Опричники схватились за сабли и замерли в ожидании приказа. Фёдор окликнул Серебряного: - А вот и ты в гости пожаловал, князь! Хорошо, что сам приехал, нам мороки меньше! Никита Романович пропустил его слова мимо ушей и обратился к Морозову: - Дружина Андреевич! Как только мне твой дворовый сообщил о гостях незваных, так я сразу и прибыл к тебе на подмогу. Не обессудь, сколько смог молодцев, столько и собрал в столь ранний час. - Уезжай отсюда Христа ради! – замахал руками Морозов. – А не то тебя со мной в тюрьму упекут! - Да и упекут! – разозлился Фёдор. – Оба вы предатели! Государь приказал вас обоих доставить в слободу и бросить в скуратовские застенки! Тут один из опричников неожиданно для всех наскочил на одного из людей князя и повалил с коня наземь. Это и послужило побуждением к бою. Всадники Никиты Романовича не стерпели обиды и бросились на опричников. Завязалась битва. Всюду был слышен звон мечей булатных, крики служивых людей, вопли холопов, пронзительный плач ребёнка. Басманов вынул из ножен саблю свою и кинулся в самую гущу. Он рубил, резал, колол всех, кто попадался под его горячую руку. Лик его был ужасен в эти минуты. Он словно был одержим демоном. Глаза его пылали жаждой сражения, ноздри раздувались, вбирая в себя больше воздуха, и тело его двигалось плавно и ловко, будто он всю жизнь только и делал, что воевал, а не в слободе молился и с царём забавлялся. Никита Романович тоже не остался в стороне и принялся отбиваться от опричников. Несколько навалились на него скопом, но он не струсил и орудовал саблей не хуже Басманова. Руки его ещё не забыли Ливонскую войну, и Серебряный лихо справлялся с недругами. В пылу сражения никто и не заметил, как сцепились меж собой Морозов и Вяземский. Дружина Андреевич, воспользовавшись замешательством князя, когда началась схватка, вцепился ему в горло. Вяземский не ожидал нападения с его стороны и в первые мгновения ощущал только чужие руки у себя на шее и не понимал творившегося вокруг. Но вскоре Афанасий Иванович овладел собой, изловчился и, вытащив саблю, ткнул ею Морозову под рёбра. Дружина Андреевич отпустил князя, почуяв боль в боку, и упал на землю. Вяземский стукнул ему в висок рукоятью сабли, от чего Морозов потерял сознание, и бросился в дом. Сеча подходила к концу. Опричники изрубили больше половины людей Серебряного, остальные же, истекая кровью, всё ещё не отступали. Сам Никита Романович подавал им пример ратного подвига и бился не на жизнь, а на смерть. Басманов краем глаза наблюдал за ним, и зло скалил зубы, вытирая стороннюю кровь с лица. Фёдор посмотрел в сторону, где в последний раз видел Вяземского, и приметил только лежащего без сознания Морозова. Он подбежал к боярину, думая, что тот уже издох, но Дружина Андреевич дышал, несмотря на ранение. Басманов приказал нескольким опричникам уложить боярина на лошадь и ждать его. Слуги государевы сей же миг метнулись исполнять приказание, а Фёдор направился в дом. В боярском тереме тоже была суматоха. Бабы с распахнутыми от ужаса глазами и дикими воплями носились из светлицы в другие комнаты и обратно. Опричники пораскрывали сундуки и выгребали из них всё, что можно было унести с собой, не гнушаясь даже нижним бельём. Басманов забегал по дому, выискивая Вяземского. Он звал князя, заглядывая едва ли не во все углы, но никто ему не откликался. Фёдор поднялся на второй этаж, чуть ли не под самую крышу, и услышал тихий плач и причитания в одной из комнат. Он устремился туда и, войдя, увидел, как Афанасий Иванович насилует боярыню. Елена Дмитриевна, распластанная на лавке, плакала и молила Богоматерь избавить её от страданий и послать скорую смерть. Слёзы застилали ей очи и лились по лицу ручьями, длинная коса распустилась. Ночная рубашка её была задрана до груди, обнажая ноги, бёдра и бока. Вяземский заломил ей руки за спину и крепко держал, наряду с этим вколачиваясь в её содрогающееся от каждого движения тело. Глаза его были налиты кровью, и он приговаривал, не помня самого себя: - Отныне ты моя, Елена! Никто теперь тебя у меня не отберёт: ни Бог, ни дьявол! - Господи, смилуйся надо мной грешной… Дай мне умереть, Пресвятая Богородица… - повторяла снова и снова боярыня. Фёдор облокотился о косяк и с интересом смотрел на происходящее. Казалось, ни Вяземский, ни Морозова не замечали его, а Басманов торжествующе улыбался, пожирая глазами эту чудовищную картину. Всё его существо ликовало от осознания, что никому, окромя Афанасия Ивановича, более не нужна станет Елена Дмитриевна после такого, а уж царю тем более. Вяземский толкнулся в несчастную боярыню ещё несколько раз, а после замер, удовлетворённо выдохнув. Он вышел из её тела и принялся поправлять одежду. Рыдающая Елена Дмитриевна в изнеможении сползла с лавки на ковёр. Обнажённая и истерзанная она не прикрыла свой срам, пребывая в состоянии, близком к помешательству. В этот миг Басманов услышал шаги за спиной. Это был Никита Романович. Серебряный тоже смекнул, что Вяземский пойдёт за Еленой, а посему поспешил защитить её. Но опоздал. Никита Романович ворвался в комнату, толкнув плечом Фёдора так, что тот чуть не упал, и враз обо всём догадался. Он стоял истуканом и беспомощно переводил взор с Вяземского на заходящуюся в плаче Елену Дмитриевну. - Ну что, Никитка, не видать тебе Елены, как собственных ушей! Впредь я её супруг и хозяин! Могу делать всё, что захочу! – потешался Афанасий Иванович. От этих жестоких слов Серебряный будто разумом тронулся, а очи его заволокла тёмная пелена. Одного взмаха саблей хватило Никите Романовичу, чтоб полоснуть насильника оружием по горлу. Вяземский вытаращил глаза, схватился за шею, из которой хлестала алая кровь, и медленно опустился на пол. - Елена… Елена… - повторял с хрипом Афанасий Иванович до последнего вздоха. Серебряный поспешил к боярыне, хотел было помочь ей встать, но та только отбивалась от него, думая, что и он хочет её снасильничать. - Не трогайте меня!.. Нет!.. Не надо!.. Оставьте!.. - молила несчастная, закрывая лицо руками. - Елена Дмитриевна, это же я, Никита Романович. Взгляни на меня, Елена Дмитриевна, - уговаривал её князь, но бесполезно. Единственным, кто не потерял голову, был Фёдор. Он подкрался сзади к Серебряному и ткнул его концом сабли в спину. - Ну спасибо тебе, князь. Сам себе могилу вырыл мне на удовольствие, - пропел Басманов. – Не думал я, что ты так мне послужишь. Как видишь, я не только в летнике плясать умею на потеху государю, но и кое в чём другом преуспел. Теперь на тебе не только измена лежит, но и убийство одного из любимых опричников царя. Ох, не сносить тебе головы, князюшка. Ох, не сносить. Серебряный с тоской глядел на боярыню, и сердце его кровью обливалось. Сабля выпала из руки его, и слеза скупая скатилась по щеке. Повязали в то утро опричники и боярина Морозова, и князя Серебряного. А когда вернулись они за телом Вяземского, то не нашли Елены Дмитриевны ни в доме, ни во всей усадьбе. Будто испарилась в воздухе обесчещенная боярыня. Саму усадьбу опричники разграбили и предали огню. Свезли слуги царевы Дружину Андреевича и Никиту Романовича в Александрову слободу да и бросили Малюте на забаву. Вот уж рад он был новым развлечениям, вот уж душу он тут свою отвёл, издеваясь над узниками на разные лады: и клещами калёными мучил, и на дыбе растягивал, и плетьми с железными наконечниками спины изодрал. Первым дух испустил седой Дружина Андреевич. Хоть и крепок он был для лет своих, но уж больно лютовал Скуратов над боярином. А через два дня околел князь Серебряный от большой потери крови. Царь велел выставить обезображенные от пыток тела на площади в назидание врагам своим. Поналетело вороньё отовсюду, почуяв смрадный пир, и выклевало глаза трупам, и успокоился тогда Иван Васильевич. Фёдор глядел, как вороны кружили над мертвецами и посмеивался над ними. - Брат, я искал тебя, - Пётр подошёл к нему. – Весть у меня для тебя имеется. - Какая ж весть? Добрая, али злая? – улыбнулся Фёдор. - Да ты уж сам рассудишь какова она для тебя, - ответил старший брат. - Ну не томи, Петька, говори, - ткнул его локтем Фёдор. - Я только из столицы прибыл. Боярыню Морозову не далее, как нынче утром, выловили из Москвы-реки. Утопилась горемычная, - со скорбью в голосе произнёс Пётр. - Горемычная?! – ухмыльнулся Фёдор. – Шелудивая сука она! И нечего её жалеть! Дура-баба! Мало того, что осрамлённая, так ещё грех самоубиения на себя взяла. Постриглась бы в монахини и отмаливала бы грехи свои в каком-нибудь дальнем монастыре. - Не говори так, брат, - Пётр осенил себя крестным знамением. – Мир праху её, хоть и за околицей погоста с сего дня её вечное пристанище. Сохрани, Господь, её душу и помилуй. Фёдор закатил глаза. - Поделом им всем! И распутнице этой, и полюбовникам её! - Да за что ж ты её так проклинаешь-то, брат? – воскликнул Пётр. – Нешто чем она тебя обидела? - Обидела, - тихо отозвался Фёдор. – Обидела, сама того не ведая. И со всяким так будет, кто у меня на пути встанет. Всех изведу до единого. Пётр вздохнул и промолчал, читая про себя молитву об успокоении мятежной души брата своего.