Опричник

В очередной раз донесли царю о заговоре против него новгородской знати, а главным вдохновителем назвали Владимира Старицкого, который сам хотел править Русью, а северо-западные земли подарить Сигизмунду. Не выдержал в этот раз Иван Васильевич, разгневался сильно он на двоюродного брата, коего миловал много раз, и велел снарядить поход против недругов своих. Поздней осенью, в лютый холод, когда уже лёг первый снег, выступили опричники и стрельцы из Москвы под предводительством государя и направились на мятежный Новгород. По дороге служилые люди разорили несколько городов русских: Тверь, Торжок, Клин, даже во Псков заглянули и устроили там массовое побоище. Малюта Скуратов в это же время по приказу Ивана Васильевича навестил в Отроч Успенском монастыре ссыльного Филиппа. Царь просил его дать благословение на поход на Новгород, но бывший митрополит отверг просьбу государя, наказал возвращаться в Москву и молить Господа о прощении. В ответ на это Малюта задушил Филиппа. Ступив в Новгород, Иван Васильевич первым делом вызвал к себе двоюродного брата с женой и детьми. Владимир не преминул явиться, за что и поплатился. Его самого, жену и младших детей отравили по приказу царя; старших отпрысков пощадили. Мать князя, Ефросинью Андреевну, утопили в реке Шексне. А после начались массовые казни. Всех без разбору, от бояр и духовных лиц до простых людей, окунали в ледяную реку, варили в кипятке, забивали дубинами, поджигали заживо, сажали на кол. Почти месяц опричники истязали мирных горожан, выбрасывая трупы в Волхов. Вся река была запружена мёртвыми телами, а вода в ней почернела от крови. Но архиепископа новгородского Пимена и некоторых других высоких лиц государь вместо казни отправил в Москву. Насытившись своей местью, царь возвратился в Александрову слободу. Но тревожно было на душе Ивана Васильевича. Подозрительность его увеличивалась с каждым днём, Грозному везде мерещились измены и заговоры. Он мало спал по ночам, много молился, соблюдал пост, но всё это не принесло успокоения душе его. Даже смерть Марии Темрюковны всколыхнула государя, хотя он не испытывал к ней ничего, кроме неприязни. Доведя себя до исступления мыслями нехорошими, Иван Васильевич тайно позвал к себе Малюту и приказал отыскать среди ближнего царского окружения тех, кто был сообщником Владимира Старицкого. Скуратов тут же принялся за дело. Он с особой жестокостью допрашивал Пимена и остальных заключённых новгородцев, выдумывая всё новые, более изощрённые истязания. Те после нескольких дней пыток все, как один, показали на Басмановых и других видных опричников. Измученные люди были готовы любого оговорить, лишь бы Малюта оставил их в покое или даровал наконец избавление от тягостной жизни. Когда Скуратов всё доложил царю и присовокупил к словам своим бумаги с показаниями, государь взглянул на него волком и пробормотал едва слышно: - Уйди… Малюта безотлагательно убрался с глаз долой царя. Иван Васильевич со всем вниманием прочитал бумаги, а потом схватился руками за голову. Он не плакал, он тихонько выл, как воют бездомные собаки, потерявшие даже самую малую надежду на приют, но пара слёз всё же капнула на пергамент, и чернила немного размылись. Внезапно царь услышал на улице весёлый смех. Это изрядно удивило его. Иван Васильевич поднялся и подошёл к окну. Сердце его затрепетало при виде умилительной картины. Посреди двора Фёдор игрался со своими детьми-погодками в салки и заливисто смеялся. Маленькие Пётр и Иван, названные в честь старшего брата и государя, бегали вокруг отца и хватались ручонками за полы его опричной одежды. Поодаль стояла Варвара Васильевна и светилась тёплой улыбкой, свойственной женщинам рода Захарьиных-Юрьевых. Иван Васильевич, сам того не осознавая, заулыбался, глядя, как Фёдор поймал двух сорванцов и прижал их к груди своей, целуя в покрасневшие от мороза щёки. - Эх, Федя… Да на кого ж ты меня оставил?.. Чего ж тебе не хватало?.. – с горечью проговорил Грозный. Той же ночью царь повелел Фёдору явиться в его покои. В последнее время, после похода на Новгород, они редко виделись из-за встревоженности Ивана Васильевича, а посему Басманов был безмерно рад приглашению. Он словно летел, не чуя земли под ногами, и не мог дождаться, когда обнимет государя. Царь принял его приветливо и тотчас повёл в опочивальню свою. Позднее Фёдор вспоминал, что это была самая лучшая ночь с Иваном Васильевичем в его жизни. Государь был нежен и ласков, когда как в прошлые разы Басманов испытывал боль вкупе с удовольствием. Царь сначала осыпал любовника поцелуями, которые огнём горели на бледной коже, а потом, наигравшись вдоволь, взял его осторожно, будто девицу в первую брачную ночь. Фёдор стонал под ним от наслаждения и не верил своему счастью. - Государь, ты нынче такой обходительный… Неужто, любишь меня… - шептал он. - Это за службу твою, Федя. Никогда ещё не было у меня такого опричника. И не будет, - отвечал Иван Васильевич, двигаясь в нём. - Солнце моё ясное… - повторял Басманов, прижимаясь к царю всем телом. – До самой смерти любить тебя буду… Царь гладил любовника по взмокшим от испарины локонам и терзал его уста жадными поцелуями. Не верилось ему, что Фёдор перешёл на сторону Новгорода, но Пимен ведь крест поцеловал, давая показания Малюте, а слуга божий не может быть столь бесчестным. Почти до рассвета Иван Васильевич и Фёдор предавались своей греховной страсти. Басманов всего себя отдал без остатка, думая, что государь принял его окончательно, что не пошли даром ни ведовство старухи Ожеги, ни клевета на неугодных, хоть и невиновных, бояр и дворян. Когда Басманов покинул палаты царя, был уже почти полдень. Он направлялся к своему терему, когда на его дороге встал Малюта с опричниками. - Григорий Лукьянович, пропусти меня. Али жить тебе надоело? – полушутя спросил Фёдор. - Это тебе, царёв любовник, жизнь не мила стала, раз ты Сигизмунду присягнул, - ответил Скуратов, смотря пренебрежительно на Басманова. - Что ты такое говоришь? Не разумею я речей твоих. Небось, ты пьянствовал всю ночь, - сказал Фёдор и хотел было обойти опричников, но не тут-то было. Двое дюжих молодцов моментально и ловко скрутили Басманова, заведя руки ему за спину. - Гришка, ты чего удумал?! – разозлился Фёдор, безуспешно пытаясь высвободиться. – Я государю пожалуюсь, чтоб тебе плетей всыпали за шутки твои дурацкие! - Государю?! – переспросил Малюта и закатился от смеха, опричники же молчали. Басманов поёжился от его зловещего хохота, и холодок пробежал по спине его. В душе всколыхнулось неведомое доселе чувство безысходности, и он только сейчас понял, что испытывают опальные. - Государю пожалуется он на меня! – усмехался Скуратов. – Ишь чего возомнил! Так ежели хочешь знать, то это сам царь-батюшка приказал тебя в полон взять и об измене расспросить. - Врешь, мерзкая собака! – закричал Фёдор и начал вырываться ещё пуще. – Не мог государь так со мной поступить! Твои это всё козни! Желаешь быть поближе к царю, вот и наклеветал на меня, паскудник! - Ведите его, ребята, в мою особую светлицу, - отдал Малюта наказ опричникам. – А то уж больно разговорился изменник. Опричники потащили Басманова в подвал, где его уже ждали все инструменты Скуратова. Малюта с важным видом шёл сзади, скалясь во весь рот и предвкушая веселье. Вместе с Фёдором были арестованы и его отец с братом. Алексей Данилович и Пётр не вынесли мучений и признались на второй день во всём, что им вверялось в вину. Казнили их тоже быстро: им отрубили головы, а тела, как полагается, бросили псам и воронам. Варвара Васильевна с детьми тоже попала в опалу и не выходила из своего терема, страшась за свою судьбу и жизнь сыновей. Фёдор же оказался не так прост, как его отец и старший брат. Малюта пытал его всеми возможными способами: прижигал калёными щипцами, растягивал на дыбе, подвешивал на цепях над огнём, поливал студёной водой на морозе, вырывал ногти на руках и ногах, просто плетьми бил, но так и не смог получить от него признания в измене. Басманов только нагло ухмылялся в лицо мучителю своему и еле шевелил потрескавшимися губами: - Не виновен я, Гришка. Хоть что со мной делай, но не предавал я государя… Так и запытал бы Скуратов Фёдора до смерти, да царь наказал пока живым его оставить. А ежели Малюта перестарается, то сам распробует каково это - медленно умирать от невыносимых мук. Басманова морили голодом и жаждой, давая в сутки только краюху чёрствого хлеба да плошку воды. Он часто терял сознание от боли и недоедания, и в эти моменты ему казалось, что он уже на небесах. Но его обдавали ведром воды, и всё начиналось заново. Дни сменялись днями, а жизнь бывшего царского любимца превратилась в кромешный ад, где не было места ни дню, ни ночи, только тьма густилась вокруг него. На исходе десятых суток Фёдор, ощущая, что силы оставляют его, промычал тихо: - Исповедаться хочу… Малюта от его слов сам чуть не упал без чувств, понимая, что кончина Басманова равносильна его погибели. - Кому ж исповедаться хочешь, батюшка? – Скуратов со страху даже стал с ним повежливее. - Государю исповедуюсь… Только ему всю правду расскажу… А других не зови… - отозвался Фёдор и впал в беспамятство. Малюта сей же час кинулся к Ивану Васильевичу и повалился тому в ноги. - Прости, царь-надёжа, холопа своего неразумного, - запричитал Скуратов. – Не смог выполнить твою волю. Не повели казнить, ибо не умышленно я убил Фёдора. - Прямо-таки и убил?! – воскликнул Грозный. – Я же заповедовал тебе его живым до казни оставить! - Нет, живой он пока ещё, но еле дышит. Боюсь, к утру преставится. Сказал, что исповедаться хочет. Только, говорит, государю всё расскажу, а другим - нет, - доложил Малюта. Перо в руке царя дрогнуло, и Иван Васильевич молвил: - Ну так приведи его ко мне, раз он хочет признаться. Скуратов мигом вернулся в темницу, приказал опричникам отвязать Фёдора от стены и растормошить его. Те так и сделали. Через несколько мгновений Басманов очухался на скользком холодном полу. Его подняли и кое-как помыли, избавляя от засохшей крови и грязи. После обрядили в грубые холщовые, но чистые, одежды и спровадили к государю. Шёл Фёдор тяжело, едва переступая босыми ногами и превозмогая жуткую боль. Суставы его были вывернуты, и он едва держал равновесие. Один из опричников подхватил Басманова, когда он чуть не упал, и помог ему дойти до царских покоев. Иван Васильевич смерил хмурым взглядом замученного Фёдора, который буквально висел на опричнике, и кивнул в сторону лавки. Опричник посадил Басманова и неслышно удалился. Царь присел подле прежнего любовника и вгляделся в него. Фёдор смотрел кротко и виновато, но в его очах не было злобы или ненависти, что немало удивило Ивана Васильевича. Это был всё ещё его Фёдор, только весь в синяках и кровоподтёках. Исхудавший, истомлённый, истерзанный, но всё тот же кравчий, который спас его когда-то от яда, который насмехался над иезуитом, который плясал в женском летнике и с маской Макоши на пиру и который так беззаветно отдавался ему по ночам. - Мне сказали, ты исповедаться желаешь, - первым прервал молчание Грозный. - Да, государь… - Фёдор замолк, чувствуя в горле комок, но вскоре продолжил. – Хочу лишь тебе одному поведать о грехах своих, ибо виновен я лишь в одном: любовью своей бесстыдной к тебе… - Ну говори, - откликнулся царь, одновременно желая и страшась его исповеди. Басманов вздохнул и принялся вещать: - Случилось это годов пять или шесть назад, уже и не припомню, государь, всё в голове перемешалось. Пропал у тебя ещё тогда платок великой княгини Елены Глинской, что ты на память себе оставил. Да вот не пропал он у тебя, а я выкрал его, чтоб обряд провести… - Ты?! – изумился царь. - Я, государь. Я тот вор, что лишил тебя единственной памяти о матери твоей, - подтвердил Фёдор, без стыда взирая Ивану Васильевичу прямо в очи. – Нужен платок был тогда, чтоб колдунья одна приворожила тебя ко мне. Уже в ту пору я был не хозяин чувствам моим… - Так ты колдун?! Решил меня извести, ведьмовское отродье?! – закричал царь вне себя от гнева и вскочил. - Нет, государь, не извести, - попробовал улыбнуться Басманов и, несмотря на немочь, вцепился тонкими пальцами в одеяние царское. – Зачем же мне губить тебя, свет мой, коли я дышать на тебя боюсь. Я всегда желал тебе только здравия и многие лета. А умрёшь ты, так и мне незачем жить на белом свете. Ради тебя я в опричнину попросился, чтобы быть ближе к тебе, ради тебя людей губил. Ради тебя оклеветал я Морозова, Серебряного и Оболенского-Овчинина, на мне их кровь и кровь Вяземского и Елены Дмитриевны. Хотелось мне, чтоб ты только на меня смотрел и глаз своих не отводил, ибо ревность жгла меня изнутри, а сказать тебе об этом духу не хватало. - И чего же ты хочешь от меня теперь?! – спросил Иван Васильевич, испепеляя Фёдора взором. – Желаешь, чтобы я жизнь тебе сохранил после этого?! Басманов мотнул головой. - Не мне жизнь, а детям. Молю тебя, государь всемилостивейший, не погуби детей моих. Они же ведь ещё несмышлёныши и ни в чём не виноваты. Это я! Я душегуб и кровопийца, я смерти достоин, а не они! Григорий известил меня, что отца и брата уж псы сожрали, да вороньё склевало. Пусть, не держу зла за это, буде царю моему так угодно. Со мной делай, что хочешь, но Петю и Ваню помилуй. На мгновение царю показалось, что в глазах Фёдора блеснули слёзы. - А за себя чего не просишь, али не хочешь жить? – голос Ивана Васильевича стал мягче, но очи его всё ещё метали молнии. - Зачем мне жизнь без тебя, государь мой? Ты же не внемлешь словам раба своего и не простишь его за воровство, волшбу и поклёп. Ты же больше не взглянешь на меня, как на любимца своего, и не поцелуешь. Знал я, что обязательно приму от тебя смерть свою, уж такова судьба моя. А посему отпусти мне грехи мои, государь. Прошу, прости ты меня и не таи зла. Я ж ведь впервые за долгое время правду говорю. Поведал тебе, и как-то легче стало, - спокойно ответил Басманов, словно не боялся ни виселицы, ни плахи, ни кипящего котла. - Грехи тебе отпустить?! Хочешь, чтоб я простил тебя за все твои злодеяния?! – прогремел царь и вырвал из его рук одежду свою. – Нет, Федя, не видать тебе моего прощения! На том свете у господина своего, дьявола, будешь прощения просить! А на этом свете ты ещё помучаешься! Уж я тебе устрою такие страдания, что тюрьма Малюты покажется тебе Эдемом! Фёдор стал бледнее прежнего от его жестоких слов. Он пал ниц перед царём и яро заголосил что было силы: - Не казни детей, государь! Только ты да они для меня дороже жизни! Прости им, что они от семени моего появились на свет, но не убивай их! Неповинны дети в преступлениях моих! Меня одного предай суду! Меня хоть на ремни порежь или кожу с живого сдери, но не трогай сыновей! Государь, заклинаю тебя Господом Богом и пречистыми угодниками, не бери греха на душу, не взыщи с малолетних за их отца! Я и так скоро умру, возьми мою душу, но их не касайся! Басманов в нервном припадке обнял ноги Ивана Васильевича и содрогался в рыданиях. Царь кликнул опричникам, и те тут же явились. - Уведите его… - повелел Грозный и отвернулся. Опричники без труда подняли Фёдора и поволокли назад в темницу. Долго ещё в галереях раздавались вопли Басманова с мольбой пожалеть Петра и Ивана. А когда смолкли его причитания, царь подошёл к образам, перекрестился и обратился к иконам, словно к живым людям: - Да за что ж мне, Господи, мытарства такие? Неужто сердце моё окаменело и не сможет простить того, кто, несмотря ни на что, дорог мне?..