Волчонок

В каждом молчании своя истерика, и Скотт, если честно, уже устала молчать. Ей надоело ждать чего-то (кого-то определённого), теряя себя в серых и пустых буднях. Это как надеяться на что-то светлое, когда внутри всё горит и разрывается от одиночества. В голове бьёт набатом «В случае пожара горите», и Скотт прикрывает глаза, отдаваясь пламени, что окрашивает тёмную радужку в ярко-жёлтый. Она становится оборотнем, стоит только подумать о нём, невольном хозяине, который даже не догадывается об этой роли. Волчица всегда будет защищать своего хозяина, даже если тот бросит, прикажет уйти, умереть, позорно сдохнуть. Но как же хорошо, что Стайлз не такой и никогда им не станет. Он, наверное, и не поймёт, как дорог своей лучшей подруге, влюблённой по уши, нуждающейся в нём до боли в глазах. А потому «Никогда-нибудь» становится жизненным девизом и отличным поводом каждый вечер сдерживать горькие слёзы от подступающей истерики. Именно так и умирают волки на воле — одиноко, безутешно, невозвратимо. Для них настоящая свобода — тепло под боком и поддержка стаи, только вот Скотт стая навряд ли поможет. Дерек не относится к ней, как к собственному волчонку; Эрика плюёт на всех, кроме альфы; Айзеку и так хватает проблем дома; а Бойд... Бойду всё равно на только что обращённую волчицу. Остаётся только Стайлз, который не отвернулся в нужную минуту, который помогает по мере своих возможностей, который является всем для Скотт. И крепкая дружба становится стальной цепью у шеи, стягивает лёгкие и мешает дышать. Душа кричит: «Ты моё помутнение рассудка», тогда как внутренний зверь рвётся вперёд, к своему якорю, без которого сдерживаться невозможно. И держать всё под контролем становится сложнее с каждой проведённой рядом со Стайлзом секундой. Глупо, слишком по-девчачьи, и если бы Стилински узнал, то не поверил бы, потому что Скотт, вообще-то, сильная, выносливая и не такая уже девчонка лично для него. Может, во всём виноваты годы дружбы, когда знаешь всё и даже больше, не скрываясь под гнётом стыда или совести. Абсолютная духовная нагота, к которой относишься спокойно, не отвлекаясь на что-то другое, привыкая настолько, что становится сложно воспринимать как-то иначе. Но уже поздно, механизм запущен, и волк внутри продолжает скрести по рёбрам, взывая к своей второй половинке, к своему вечному ничему в лице шебутного мальчишки. И Скотт готова стать для того постоянной. Она этого жаждет, как жаждет зверь луны, поэтому воет протяжно и звонко, стоит белому диску показаться на тёмном небе. И вроде как даже временами Скотт смиряется со своей судьбой, забивая на всё. Иногда ей не плохо и не хорошо, а просто никак. Вот только такое настроение быстро сменяется рычащей нуждой волка и хрупкой влюблённостью сердца, и тогда всё катится к чертям. Стайлз, сам того не замечая, тащит Скотт в ад, в пучину горя и страданий. А ей так хочется выбраться из пустоты терзаний и просто быть вместе, рядом с ним. Целовать в горячо любимые губы, утыкаться кончиком носа в яркие родинки-точки, обнимать крепко-крепко, пропахнуть запахом, стать частью, быть всем и навсегда. При таких мыслях волк в груди утробно рычит, укладывая голову на лапы, вникая, чувствуя дрожь нетерпения и остылую грусть, сковавшую всё сердце, не пропускающую кислород и надежду. И Скотт жаждет жить в своих снах, где всё хорошо, где Стайлз улыбается ей, целует в висок и желает удачного дня, после которого у них будет целая ночь, предоставленная лишь им двоим. Такие сладкие и горькие мечты.