Они даже не представляют, насколько близки к истине. Ведь Адриан ужасно согласен с тем, что все, что есть, оно не важное, оглянитесь, вокруг столько такого, что вы можете, а вы все еще прикрываетесь своим «важно».
И если бы не диктофон и точное соответствие движений, все они бы засомневались. Он «договаривает». И говорит на амслене «Надеюсь, я смог рассказать четко и ясно». И улыбается. Маринетт очень сожалеет, что не знает, как сказать ему, что она восхищена. А когда Нуар на патруле рассказывает то же самое стихотворение напарнице, Мари, кажется, слышит эдакий тревожный звоночек, но не ловит его. Не хочет. Потому что это ну слишком парадоксально, если человек то говорит без умолку, то, — хоть и хочет, — не может. Да и вообще, он же, если и старше нее, то ненамного, мало ли, какая программа у него в коллеже. Нет, нет, нет, да вы что, с ума сошли, Адрианом же она восхищается, а напарник, ну он же друг, как в него влюбляться-то можно, нет, вы точно ошиблись и где-то там напортачили в своих схемах. Кот говорит, не останавливаясь, с таким лицом, как будто сам он все это понял уже давно, и сейчас просто в который раз прописные истины глупой непонятливой ученице объясняет. Потому что, ну черт, как, просто как он может, /посмеет/ рассказать ей, признаться, что все немного (совсем) не так, как Ледибаг себе представляет, что он заперт в этой замкнутой ломаной «важно» и, как ни странно, помогает ему вырваться только другое кольцо. Серебряное, с кошачьей лапой. И он и представить не смеет, что Ледибаг скажет на его немоту. А вдруг она засмеется? Или презирать станет? А если и того хуже, скажет, что лучше бы он всегда молчал, надоел уже со своим трепом? Ох нет уж, спасибо, он лучше оставит все как есть, еще немного (слишком) рано для смены идеалов. И Нуар продолжает шутить, открыто (неумело) флиртовать и делать все, чтобы его Леди была счастлива, ведь он все может сделать ради нее, попроси только. А Маринетт учит амслен. Ночи, оказывается, ужасно короткие, коллеж начинается слишком рано, а вот кончается, черт, катастрофически поздно, у нее остается всего несколько часов, да и домашку делать, а засыпая за столом, к утру она напрочь все забывает. И, к сожалению, «все» подразумевает не только физику и алгебру, но и амслен. Все те жесты, которые она выписывала перед зеркалом — все медным тазом накрылись. И вообще на амслене в коллеже говорит только Хлоя. И Адриан, конечно же. У Хлои движения быстрые и резкие, будто она знает все и вся и хочет доказать это всему миру. В такие моменты парень старается поймать ее руки и сказать жестами, что пускай вслух говорит, он не глухой ведь, в конце-то концов. Мари знает пока что наизусть только три жеста. «Я», «ты» и «прости, я тебя не понимаю, знаю только три фразы». И вообще языковед из нее никудышный. Ах да, еще она знает «можем быть друзьями», но после одного такого масштабного поступка, — да она же сама подошла, сама сказала? И еще и не ошиблась ни разу, что вы, это просто подвиг, — ни на что подобное она не отважится. А вот Хлоя — еще как. Когда Буржуа вопит на всю школу «Адриааанчик! Ну поцелуй же меня!», Маринетт кривится и фырчит, как рассерженная кошка. И на патрулях единственное, что радует — Нуар предан, как пес, а не как кот, переходящий из рук в руки. А остаток пар она просиживает с мыслью о том, что Адриан тоже от таких воплей кривится, прячется и отмахивается. И еще ни разу (она надеется, так будет всегда) не ответил Хлое. Ну слава богам, у нее еще есть надежда, а у Адриана — совесть. А в один, относительно прекрасный, день Маринетт всю-всю ночь сидит с алфавитом жестов (считать чашки кофе она бросила на седьмой) и под утро все-таки выучивает. И перед первой парой перехватывает Адриана у школы и вместо того, чтобы говорить цельными словами, пытается говорить буквами. Долго, очень долго, резко, как-то бессвязно немного, да и руки у Маринетт немного потряхивает (чашки кофе берут верх над остатками сил, но не над энтузиазмом), и она, почти срываясь на слезы, пытается сказать простейшее «Очень рада тебя видеть, доброе утро». Пальцы заплетаются, жесты смазанные какие-то, а она читала, она знает, надо четко мысли выражать, а то и обидеть человека можешь, ну давай же, соберись, ты же всю ночь учила, ну вот что ты сейчас запинаешься, даже на амслене мямлить ухитряешься. И когда соленые капельки уже собираются в уголках глаз, Маринетт, все это время смотревшая на свои пальцы, поднимает глаза на собеседника. Но по инерции, кажется, все еще жестикулирует. Адриан улыбается. Тепло-тепло. Так, как он еще, кажется, никому не улыбался. (И она надеется, не будет). Адриан улыбается, быстро показывает «Говори нормально, я же тебя слышу» (она до сих пор не понимает, как он так легко и так правильно объясняет ей неумехе. Да и вообще, как так, «читать» она может, а вот сказать — нет), и, видя, что Мари не прекратила показывать обрывки слов, осторожно перехватывает ее руки. Щеки Маринетт вспыхивают. А парень продолжает улыбаться. И все так же осторожно переплетает их пальцы. Ладони у Адриана теплые и чуть шершавые, а у Мари — напротив, ледяные. У нее всегда так, когда волнуется и переживает. Ох, кажется, план, который строила Аля, смотря на залюбовавшуюся одноклассником подругу, с треском провалится. Если уже не провалился. Слезы высыхают практически моментально. Скорее всего, даже испаряются просто, и пальцы сами собой замирают. И Адриан, заметив это, выпускает ее руки. Ну вот и зачем она прекратила эти урывки фраз показывать? Девушка быстро прижимает ладошки к груди, тараторит что-то на подобии «Прости, я еще не выучила просто, я, честное слово, доучу», и тут ее будто осеняет. Ей вряд ли предоставится еще хоть один шанс на разговор с ним. И поэтому с пункта А (да, она все-таки выслушала и записала план неугомонной блогерши) она сразу переходит к пункту С. Маринетт быстро сует руку в сумку, вытаскивает свой альбом и, лихорадочно находя нужную страницу, выдергивает ее и протягивает парню. Рука у нее тоненькая, а запястье Адриан, кажется, и вовсе двумя пальцами обхватить может, и вот сейчас она так робко и одновременно уверенно (Адриан и сам не очень представляет, как такое возможно) сует ему лист с его собственным портретом. Он просто понять не может, с каких это пор к нему стали так хорошо относиться. Глупый, глупый Агрест. Кажется, ты не только нем, но еще и глух, и слеп в определенной степени. На листе изображен Адриан, цветными карандашами, сидящий у окна. И парень упорно понять не может — с чего это вообще она рисовать его взялась, да и момент этот он помнит, он единственный раз так на физике только сидел, обычно самую ближнюю к окну парту занимает Хлоя. Да и вообще, почему она этим на уроке занимается. Девушка сует ему в руку изрисованный лист и, пробормотав, вроде «Ты когда думаешь просто очень портретно (хорошо это или плохо, он, вероятнее всего, вообще не поймет) смотришься», быстро удаляется, махнув на прощание рукой. Рукой, которую еще пару минут назад он собственноручно поймал.И пальцы у Адриана теплые, если она не ошиблась, ведь если ледяного просто холодным коснуться, оно тоже обжигающим покажется (но скорее всего, шанса проверить ей больше не предоставится).
И вряд ли она забудет это в ближайшее время (скорее, вообще никогда). И только в классе ее накрывает осознание, что знакомы-то они раз два и обчелся и, вероятнее всего, он так просто общается со всеми. И ничем она не особенная. И ей, честное слово, становится ужасно жаль.