Давай помолчим. Мы так долго не виделись (с)

Анкета — это либо ужасно серьезно, либо совершенно по-детски, и Маринетт, если честно, на данный момент понятия не имеет, какой вариант подходит ей сейчас. Дневник — это либо то, что от родителей прятать надо, либо… ну тоже, собственно, прятать, только по немного другим причинам. Третий вариант Маринетт не знала. До сегодняшнего дня. Маринетт вообще, оказывается, много чего не знала до сегодняшнего дня, например, что Адриан читает много, или что она, оказывается, ужасно пишет стихи, и что еще он подарки, вроде как, любит, и, пожалуй, не стоило в сочинениях цитатами разбрасываться, их же при всем классе зачитать могут, и, — о, это самое главное, — у юного Агреста ужасно красивый почерк, и этим самым «ужасно красивым» он пишет в своем блокноте-заметнике. Дурацкий третий вариант дневника. «Мне грустно потому, что я тебя люблю». И рисунок Маринетт скотчем к странице приклеенный. И еще что-то на китайском вверху приписанное, что Маринетт, возможно к счастью, не поняла. И вообще, Мари много чего не понимает. Слишком многого для ее возраста. Ей, ведь, черт возьми, почти семнадцать, а она все еще немного /совершенно/ забывает, как дышать в присутствии Агреста. И класс у нее дурацкий. И Аля вредная балбеска, без грамма сочувствия, а совесть ее совсем, кажется, в минус уходит, о сострадании она вообще молчит. И вообще ей только завтра семнадцать будет, а рыжеволосая бестия, кажется, скоро с плакатами перед классом бегать начнет, потому что уже сейчас вопит на всю аудиторию «А как ты завтрашний день рождения праздновать будешь?» Вот убить ее за это мало, ну честное слово. А сейчас эта неугомонная вообще всех, — ну вы представляете, весь класс! — позвала в бутылочку играть. Маринетт белеет, синеет и немного зеленеет чисто от осознания того, что она вообще ни разу ни с кем не целовалась, а ее сейчас заставят перецеловать толпу народу подряд, да куда вообще катится этот мир, вы что творите, господа. И пока Мари, точно хамелеон сливается поочередно со всеми цветами радуги, Адриан смотрит на нее и беззвучно посмеивается. Ему почему-то страшно нравится, как Маринетт смущается. — Идем, мой безмолвный рыцарь, — смеется из ниоткуда материализовавшаяся Хлоя и хватает своими тонкими пальцами запястье Адриана. Ему почему-то, — кажется, впервые за те годы, которые он знает Хлою, — становится противно от всего этого. От ее тонких, как у летучей мыши, пальцев на его запястье. От ее голоса, такого насмешливого и колкого. Кажется, ему хочется, чтобы его у нее и вовсе не было. От ее смешных прозвищ. Для нее смешных. И в целом от ее присутствия. Но, конечно, он этого ей не скажет. И, скорее всего, потому что она амсленом владеет весьма примитивно. И поэтому он просто мотает головой. — Это был не вопрос! — точно выбрасывая сноп искр, фыркает Буржуа и за руку тащит парня к скоплению ребят. И, услышав это, Мари снова белеет, а потом еще и краснеет немного, но, кажется, совсем не от смущения. Садится он специально рядом с Хлоей, потому что на соседа бутылочка вряд ли покажет. На первом круге, Мари выпадает Аля, и та успокоенно вздыхает. И вообще, со второго по восьмой круг девушке вообще удается отсидеться, и она практически уверена, что, ура, она смогла-таки пролететь, но сразу же после этой мысли злополучный пластмассовый пенал, — бутылок в наличии не было, но и он вполне подходил, — указал именно на девушку-удачу. И она застыла, не веря, что такие совпадения вообще бывают. Тем поразительно-метким человеком оказался никто иной, как безмолвный рыцарь, всю игру тоже просидевший в сторонке. Когда Адриан к ней подошел, Мари судорожно выдохнула. Он был слишком близко, даже учитывая, что с неделю назад они практически держались за руки. А когда парень наклонился и легко коснулся губ девушки своими, она, кажется, отключалась. И, черт, или она сейчас же вспомнит, как дышать, или умрет от кислородного голодания. Сидя в столовой и все еще сливаясь с кусочком помидора в ее тарелке, Мари, честное слово, пыталась вчитываться в какой-то бред. Ей казалось, что это конспекты Али, но позже, посмотрев на обложку, поняла — литература. «В этом веке все неправильно — сначала люди целуются, потом влюбляются». Идиотский учебник, да о какой влюбленности здесь может идти речь, если Чен все еще переспрашивает у Али, что там сначала, вдох или выдох. *** После всех этих заморочек день кажется чертовски длинным и непомерно тяжелым, поэтому после последнего звонка у девушки даже сил сорваться с места и полететь домой попросту не хватает. А по пути она и вовсе решает, что ну уж нет, если она сейчас заявится в пекарню вот в таком виде, — игра кончилась еще полтора часа назад, а в иссиня-черной голове шарики все еще не вернулись на свои места и упорно заезжают за ролики, — лохматая, раскрасневшаяся и с круглыми, как блюдца, глазами, то мама ее точно заболевшей сочтет. И в школу не пустит. А ей завтра там пренепременно быть надо, ведь она уверена, — надеется скорее, — Адриан слышал о завтрашнем празднике. И проходя мимо цветочного магазина, у витрин которого она часто рисовала, Мари видит знакомую белокурую фигуру с небольшим букетиком белых астр в руках. Она уверена — он не забудет. И домой она несется с еще быстрее колотящийся сердцем и еще чем-то таким теплым-теплым, похожим на бьющуюся в груди синичку. На следующий день в семь двадцать, бегая по комнате и скидывая в сумку вещи, девушка в пол-уха слушает бубнеж телевизора. Ей, на самом деле, не интересно, просто там время точное, в отличии от ее телефона и будильника. И вдруг, пронесясь мимо «ящика с картинками», она замечает знакомое лицо. Агрест. Юный Адриан Агрест вещает что-то там на камеру, такой радостный и улыбчивый, каким она его никогда не видела, а рядом с ним стоит высокая белокурая женщина, — скорее, даже девушка, ведь хоть и видно, что она старше Адриана, но все равно ужасно красивая и поразительно молодо выглядит, — так же тепло улыбается в камеру. И глаза у этой женщины тоже зеленые. И волосы бело-пшеничные, как у Адриана. И кольцо на пальце такое же, как и у него — серебряное, вроде как, с какими-то рисунком, но снимают издалека — не разберешь. И Адриан улыбается этой женщине почти так же, как и тогда, почти неделю назад, Маринетт. Только ласковее. И искреннее. И роднее. И Мари становится даже немного завидно. А потом улыбающийся портрет мадам Агрест заключают в черную рамочку и подписывают как «страшную аварию на бульваре Перефрик», произошедшую три года назад и унесшую невинную жизнь. И у Маринетт в горле недоеденный круассан застревает. Кусочки пазла складываются в единую картинку с некоторыми, — небольшими, — невыясненными изъянами. Вот почему Адриан молчит. Вот почему у него на заставке стоит та старая фотография. Вот почему все его друзья избегают тему матери в разговорах. И единственную деталь, которая была гораздо важнее всех прочих, она игнорирует. И вот черт знает, специально или подсознательно, как, знаете, когда человек спрашивает о чем-то плохом, но ответ знать вроде, и хочет, и не хочет. И она так же, она неоднократно видела кольцо Адриана, а теперь точно такое же (не)замечает и на пальце мадам Агрест. И сознание, уберегая ее от, возможно, сильнейшего шока в ее жизни, бормочет: «Семейная реликвия. Носит в память о матери». Залетая в школу, девушка бухается на свое место и вместо физики, — в который раз, — пытается собрать в единую кучку мысли и теории, связанные с Адрианом. Правда почему-то думать о нем становится невыносимо больно, как будто она упускает что-то важное, как будто пытается идти, совсем забыв, что у нее нога сломана, или что-то в этом роде. — Пс, именинница! — в спину девушку толкает Аликс и протягивает что-то завернутое в цветную бумагу. — С праздником! И тут ее осеняет — еще одним фактором, который ей будет сегодня мешать собрать мысли в схему, будет ее собственный день рождения. Но, черт, это все еще не то что-то важное, что она должна вспомнить или понять, «принять», как обезболивающее. Весь день ее ловят, поздравляют и периодически одаривают. Весь день у нее из головы не выходит страшная авария на оживленнейшем перекрестке Парижа и то, кто в нее попал. Выползая из коллежа, Маринетт еле ноги переставляет. День, определенно, был премерзким, ноги отваливаются, а главное — ее не поздравил один человек, который бы с легкостью заменил, — и, скорее всего, даже с лихвой переплюнул, — всех, кто ее сегодня поздравил. Адриан даже не вспомнил. Хотя Мари точно помнит — Аля всем уже уши прожужжала, мол, только рискните ее не поздравить. А Адриан ни слова не говорит. Ни в одном из смыслов, ни на одном из языков. А потом еще и с последних пятнадцати минут последней пары отпрашивается, и она не успевает его в гости позвать. А когда выходит за ворота, слышит до боли знакомый голос, такой же, как с экрана сегодня в семь двадцать: — Хей, Маринетт. С днем рождения.