Давай помолчим. Мы так долго не виделись (с)

Просидев дома неделю, Маринетт точно решила — в таком затворничестве можно свихнуться. Ну, в смысле, уехать на своих катушках еще дальше, чем она уже уехала сейчас. И поэтому единственной идеей, пришедшей в голову, становится самая простая — поговорить с Нуаром. Потому что на данный момент он — единственная ниточка света, которую она еще не оборвала. Видеться с напарником — и правда отдушина, потому что от разговоров с ним становится как-то легко и даже, вроде, спокойно, если бы не /изредка/ болезненные взгляды и /когда она не видит/ тускнеющие изумрудные глаза. Она знает. Она видит. Она молчит. Уже молчит. Конечно, Тикки говорила, что Ледибаг и Нуар, ну, они же герои, они сильные, они помирятся, ну что ты, Маринетт, еще все будет хорошо, Кот же тебя любит, а значит, раз ты извинилась, все уже почти в порядке, не переживай, битвы сплотят снова. Ага, конечно, сплотят. Но битвы, на самом деле, сплотить не могут. Очередная акума появляется спустя неделю простого каждодневного ледибаговского «давай просто поговорим» и нуаровского «давай лучше помолчим рядом». Странно, но этот злодей оказывается и правда гораздо сильнее. Конечно, это смешно — бегает какой-то чудик-электрик, швыряется молниями и вопит «Платите за электричество!» Это смешно, пока тебе не приходится его останавливать. Битвы сплотить не могут. Действия Кота какие-то рваные и скомканные, а Ледибаг — и того хуже. Понимание, «чувства локтя» и все прочее, что по теории Тикки должно было в сражении восстановиться, крошится в мелкую пыль. Да, пару трещин назад их можно было назвать напарниками. И друзьями — тоже. Но сейчас трещины разбежались тонкой сеточкой-паутинкой, и из пары спасителей мира получаются обыкновенные подростки, заигравшиеся настолько, что сами поверили в свой спектакль. Когда «громовержец» (у нового злодея с фантазией, кажется, немного лучше) тащит их на встречу к новому «фантазеру», они даже толком сопротивляться не могут.  — Мило, — фыркает кто-то за их спинами, так пискляво и тоненько, что если бы не серьезность ситуации, можно было бы закатиться в приступе хохота. — Мой прежний хозяин пытался схватить вас… Три года? Два? А, не важно. Мне удалось это сделать за два дня. Вам стоит меня бояться, не находите? Когда Ледибаг, шипя, трет затылок, садится и оборачивается на голос, слова застревают где-то в горле. — Не знала, что квами могут очернять акум. — Да, из-за постоянного использования в злых целях. Это противоречит всем законам и сущностям квами, да и времени требуется чуть больше, но результат… — пока Нурру пускается в пространные рассуждения, девушка успевает осмотреться. Здесь нет толпы бабочек, нет вообще ничего, кроме небольшого окошка — единственного источника света, вокруг темно, хоть глаз коли, а в паре метров от нее встряхивается и пытается прийти в себя Кот. — … А камни мне нужны, чтобы стать человеком. Это не так удобно, знаешь ли, вот в таком состоянии болтаться, — заканчивает квами. И только теперь Мари понимает — они действительно вляпались. И единственным шансом на спасение, кажется, стало только изничтожение броши. Думай, Маринетт, думай. Чтобы квами появился, надо, чтобы талисман кто-то надел. Ледибаг быстро пробегается глазами по «громовержцу» и взгляд моментально цепляется за фиолетовое пятно-бабочку на левом лацкане приторно-желтого пиджака. — Забери их талисманы, — фыркает новоиспеченный «Бражник» и бросает небрежный взгляд на Ледибаг. — Сначала серьги. Пока в руках очерненного искрятся и шипят молнии-змейки, Маринетт видит все, точно в замедленной съемке. Нуар, все это время сидевший в стороне, резко взмывает вверх, бросается на предполагаемого противника и, пускай и не зная, что делать, горит единственной целью — защитить, спасти свою Леди. — Кот, брошь! Битвы сплотят, Маринетт. В когтях Нуара — всеразрушающая сила и, если направить ее в нужное русло, она может спасать. Камень чудес крошится под его пальцами, а квами, дрожа, как поврежденная голограмма, становится обыкновенной акумой. Дрожа, как время, так долго убегавшее от Адриана. Сейчас главное — быстро захлопнуть йо-йо и точно мантру произнести нужные слова. А потом обернуться, увидеть ошарашенного гражданского, непонимающего, что только что произошло, и своего напарника, чуть подрагивающего от прошедшего сквозь него тока. Точно время, которого сейчас так не хватает Ледибаг. Несясь в больницу с Котом на плечах, — она, честное слово, не знает, как с таким грузом можно передвигаться так быстро, — в голове героини проносится одна — единственная мысль — времени чертовски не хватает. И дело не только в том, что камень ее напарника запищал и погас еще с минуту назад. Дело в том, что его сердце может сделать точно так же. Влетая в белое здание и крича «Помогите!», великая спасительница еще не знает — успела ли. Когда Адриана кладут на какую-то кушетку и проверяют пульс, кивая ей — «вы вовремя», — она осознает, что спасла не только напарника. Когда ее выталкивают в коридор, оправдываясь, что сейчас ей лучше самой отдохнуть, да и сделать она уже ничего не в состоянии, они сделают все возможное, он будет в порядке, Ледибаг понимает — сейчас действительно нужно сбежать и перевоплотиться. Возвращаясь к палате уже как Маринетт, но с такими же испуганными глазами, девушка только обретает способность мыслить хоть немного здраво. Только что Нуар спас ее. Неделю назад она наговорила ему такого, а он только что все равно спас ее. Лучше бы сплачивали не битвы. Сидя в коридоре и пытаясь составить цепочку, Маринетт понимает — Нуара она ценит и любит, позвольте, гораздо больше, чем Адриана. И если бы они не были одним и тем же человеком — идеальный мальчик потерпел бы поражение в негласной битве с неидельным идеальным другом. Приходя в себя, у Адриана хватает сил только чтобы приподняться и спросить, что с Ледибаг. Вслух спросить. Когда ему говорят что все в порядке, он вымученно, но успокоенно вздыхает и бухается обратно на подушку. Врачи уходят, из кармана вылетает меньше меры встревоженный Плагг, а до Адриана, наконец, доходит, что он говорил не на амслене. — Ну, с хеппи эндом тебя, парень! — у квами чертовски-довольный вид и уже ни грамма беспокойства за подопечного. Но совести пара граммов еще осталась, поэтому вместо того, чтобы потребовать сыр, он объясняет, как и что произошло. — Каждый Нуар из поколения в поколение оставляет будущему наследнику дар. — И что же это? — Агрест будто заново пробует слова на вкус, ведь сейчас — нет, это не как с Нуаром. — Голос, пацан. Мериан* угадала, ты представляешь? Ей мастер подсказал. Понятия не имею, как додумался, но факт есть факт. Ликуй. И парень действительно ликует, но пока что молча, потому что так попросту привык. — А теперь спи, балбес, тебе надо поправляться. Адриан понятия не имеет, как, но засыпает он действительно мгновенно, успев только заметить, что Плагг юркнул в тумбочку, а дверь в палату тихо открылась. Маринетт осторожно заглядывает в белоснежную комнату и смотрит на спящего напарника. Да, к такому ей еще придется немного попривыкать. Она аккуратно садится на уголок кровати, и сердце почему-то пытается подстроиться под сломанный метроном и удары отпускает ужасно странно и неправильно. И вообще все сейчас странно и неправильно. Или, напротив, настолько правильно, что аж странно. Маринетт понимает — Тикки была права. Битвы и правда сплачивают. Если бы она была не права, здесь, на койке лежала бы Чен. Или вообще не здесь, а где-нибудь в более холодным месте, в черном пакете с биркой на пальце левой ноги. Спасибо, Кот. Маринетт только сейчас понимает — Нуара она любит больше всех на свете. Это неприятно — начинать что-то ценить так, что аж до боли где-то в районе левой лопатки. Это неприятно — осознавать, что ты просто такой идиот, что уже наисправлял всего так, что уж лучше отойди, не усугубляй ситуацию. Это неприятно — понимать, что «простите, подождите, вы ничего сейчас не сможете сделать». Но это хорошо, что ты все-таки начинаешь ценить. И это здорово, что проблема уже не на пике. И это действительно утешает, что еще есть, чего ждать. Это и правда немного задерживает песок в разбитых часах. Здорово, что че­ловек, ко­торый стал рез­ко так ва­жен, все еще ря­дом. Ру­ку про­тяни, и вот, взъ­еро­шишь ему во­лосы.