Давай помолчим. Мы так долго не виделись (с)

«Стереотипы — это зло», решает Маринетт и с непоколебимой уверенностью идет делать первые шаги навстречу Адриану. Она, конечно, хочет все исправить. Потому что это не правильно — любить человека, — а теперь она точно знает, что любит, — но шмыгать от него по коридорам коллежа, прятаться и бояться подойти. И поэтому, выхватывая только-выписанного Адриана в ужасно преполненном коридоре, она ловит его за руку и вспоминает слова о том, что он «не глухой, в конце-то концов». — Адриан, прости, я тот раз какой-то чуши наговорила, я не очень хорошо еще язык жестов выучила, понимаешь, извини, — парень сотворяет какую-то непонятную гримасу, приоткрывает рот, вроде как, собираясь что-то сказать, а потом просто мотает головой, мол не слышит из-за шума. И Маринетт, понимая, что сейчас наделать ошибок — это будет просто высший пилотаж, показывает по буквам: «Извини», а потом старается показать что-то еще, но когда у нее в последний раз что-то без заминок получалось? «Давай мириться, мы ведь друзья» — трясущимися и немного похолодевшими руками показывает Маринетт и пытается «сказать» еще что-то, возможно, очередную глупость, — потому что теперь, зная, кто стоит перед ней и осознавая, что она испытывает к ним обоим, миссия становится вдвойне сложней, — но Адриан тепло-тепло улыбается, прикладывает свою руку к ее, ладонь к ладони, и переплетает пальцы, так же осторожно, как и в тот раз. И Маринетт вспоминает — когда он останавливал Хлою — он просто перехватывал ее запястье. Маринетт знает — у Хлои с Адрианом так никогда не будет. Маринетт уверена — сейчас Адриан как никогда искренен. Маринетт чувствует — счастье искрящимися золотыми брызгами рассыпается сейчас где-то внутри нее. *** Ночная тьма, сгущающаяся вокруг Ледибаг, на самом деле, кажется единственным неизменным фактором. Патрули, мысли и чувства — все это последнее время кружилось в таком бешеном ритме, что вернуть в прежнее русло — практически невозможно. Да и не надо. Красные серьги надрывно попискивают последние минуты три с короткими перерывами, но герои почему-то совсем не спешат. Возможно потому, что Ледибаг — попросту некуда. Возможно потому, что Нуар — не хочет рушить все только что восставшее из пепла. Когда он подкрался со спины и легко обнял девушку в знак радости встречи, она не отвесила оплеуху, а обернулась и обняла его в ответ. И это было, честное слово, потрясающе. Когда серьги издают еще один особенно истеричный писк, парень поворачивается к напарнице, немного грустно улыбается и протягивает ей сжатую в кулак руку для их извечного ритуала «Отлично сработано». — Пора расходиться, моя Леди, — мурлычет он. — Не хочу, — девушка беззаботно пожимает плечами и вместо привычного «партнерского» жеста накрывает своей аккуратной ладошкой кулак парня. У того пальцы как-то инстинктивно разжались, а Леди осторожно, боязливо немного, переплела их пальцы. И Нуар явственно почувствовал — он уже испытывал такие вот искрящиеся брызги золотого счастья в груди, где-то в районе левой лопатки. Яркая вспышка трансформации пару секунд слепит, а потом сходит на нет, точно так же, как и волнения Маринетт. Девушка даже глаз открыть не решается, а когда чувствует, как ее плечи крепко обнимают, успокоенно обвивает талию Адриана руками и выдыхает куда-то ему в плечо: «Да, Адриан, я тоже тебя люблю». *** Аля удивленно поднимает брови и торжествующе вопит «Спали-илась!», когда Маринетт тихо бормочет: «Я соскучилась по Адриану». Аля проверяет у подруги температуру, когда та шокированно переспрашивает: «Ну, а чего неправильного в том, что я скучаю по человеку, которого люблю?» Аля целых восемь минут пытает Маринетт, вызнавая, где тут зарыт слон. Потому что все свои признания Мари говорит столь буднично, столь непринужденно, как обычно оправдывает свою неготовность к физике или опоздание (все на нее же). Аля бесится и взвинчивается все сильнее, потому что все ее расспросы ни приносят никаких результатов, окромя скрученных в пружинку нервов. Аля почти бухается в обморок, когда вместо приветствия только зашедший в класс Адриан подходит к Мари и нагло, без зазрения совести и, — нет, ну вы представляете?! — столь же непринужденно целует ее. Аля не знает, как логически объяснить и вообще пережить такой вот поворот событий на двести с чем-то градусов. А когда Адриан смешливо — в ответ на все ее возгласы, — фыркает «И тебе привет, Аля», и без того невесомое «почти» стирается окончательно. И ее откачивают еще почти пол урока. Вообще, реакция абсолютно всех оказалась весьма… бурной. Потому что сразу две таких поразительных новости за двадцать минут — это многовато и требует длительного осмысливания. Адриан говорил. Адриан улыбался и крепко сжимал холодную ладошку Маринетт в своей руке. Адриан был в кои-то веки счастлив. Так продолжается почти что месяц — они смеются, держатся за руки, практически не расстаются, целуются и чувствуют себя самыми счастливыми людьми на этом свете. Да счастлив, в общем-то, весь Париж — знаменитые герои теперь тоже смеются, ходят за руки, не расстаются, целуются и ведут себя как будто облитые счастьем с ног до головы. Да они буквально сияют, похлеще их начищенных статуй. Так продолжается месяц, и проклятущее время снова безнаказанно ускоряет темп. Снова скользит меж трещинок в песочных часах, просто на сей раз его никто не останавливает. Возвращаясь домой из коллежа на полчаса, — вещи оставить, да переодеться, — Адриан еще и представить не может, что не вернется. Когда отец зовет его в кабинет, парень фырчит, точно оскорбленный до глубины души кот и нервно поглядывает на часы — до встречи с Маринетт двенадцать минут, а он все еще даже не в пути. Слова «пап, можно быстрее, я опаздываю» застревают в горле, когда Адриан видит гору чемоданов и билеты на самолет. Спросить, что за чертовщина вообще происходит юный Агрест попросту не успевает, потому что его силком заталкивают в машину, а потом еще и в самолет, изымают телефон и только будучи на несколько сотен метров над землей, одаривают объяснениями: «Забыл предупредить, мы едем в кругосветное модельное турне». Маринетт приходит к большущему зданию кинотеатра, ждет полтора часа, неоднократно пытается дозвониться и дописаться до Адриана, но результатов — ноль, и уходит домой перепуганная и растерянная — двери поместья Агрестов заперты на четыре замка и сигнализацию. Когда самолет опускается на землю, единственным решением Адриана становится бьющаяся в висках мысль — нужно срочно, как можно скорее наладить связь с Маринетт. Он копошится по карманам, не находя телефона, рыскает в сумке планшет, но вообще всех средств связи попросту нет. Конечно, Габриэль с легкостью мог прижать сына к стенке и перекрыть подачу воздуха щелчком пальцев. Потому что: а) Он же царь-всея-мира-великий-ужасный-Гудвин, который через два рукопожатия может повернуть мир в нужную сторону и заставить вертеться в обратное нынешнему направлению. А через четыре — пожалуй, и солнце спутником земли при желании сделает; б) Глупейшее решение — доверять злейшему врагу, даже зная, что он твой отец. За Адрианом контроль, точно за сумасшедшим — его провожает от стула до стола, от окна до кровати и вообще всюду, не оставляя даже на несколько секунд. И мысль о побеге в первую же ночь становится невыполнимой. Маринетт выспрашивает у Тикки, чувствует ли она своего напарника, но та только опускает глаза и качает головой — конечно, она знала, что так получится, это же элементарно, Ватсон. Нужно было только немного выждать - у Габриэля все идеально. Нужно, чтобы все стало так, что лучше уже, кажется, некуда и только тогда бить. Так элегантнее. Маринетт обзванивает (черт знает, где она взяла номера) всех, кто мог знать, куда делся Адриан Агрест. Ледибаг не появляется совсем — она больше не требуется, да и если нет неудач, то и удачи становятся закономерными плановыми привычностями. *** Говорят, что дороги сводятся в одной точке, стоит только этого захотеть. Адриан Агрест безумно хотел, чтобы все пути, по которым его таскают, сплетались в узел в Париже. Конечно, неустанный контроль, он, как система сигнализации, в один день непременно дает сбой, ведь люди — они не железные, они тоже могут заснуть, отвлечься, отойти в туалет, в конце концов. Поэтому один-единственный, скорее всего, не повторившийся бы никогда, шанс, Адриан воспринимает, как знак свыше — вот сейчас, сейчас, пора, ну же, только бы не сорвалось. Когда Горилла встает со стула и, взяв с парня обещание, что тот никуда не денется, выходит из комнаты — Габриэль Агрест (чертов Гудвин) звонит и вопит в трубку, что не желает оставаться «на этом отвратительном банкете жалких выскочек» больше ни секунды. Он даже не догадывается, что только что сделал. О, да такой шикарной «подачки» Адриан не видел за все девятнадцать с хвостиком лет своей жизни. Дверь с негромким хлопком закрывается, парень пулей взлетает со стула и, запрыгивая на подоконник восьмого этажа, выкрикивает: «Плагг, когти!». Все это время серебряное кольцо, которое мать оставила, как и голос, в спасительное наследство, он не снимая носил на пальце. Оно могло стать его единственным шансом. Оно уже им стало. Знакомое покалывающие ощущение в пальцах, — сила разрушения тоже всегда сопутствовала ему и, как не странно, приносила только удачу, — до блаженства знакомое «Котоклизм!», чернеющая по краям оконная рама и где-то на полу — расплавленный замок. Все это безумно нравится Адриану и отдает чем-то давно забытым, но чертовски важным. Эй, время, стоять, тебе никто не позволял своевольничать. Добраться от Лондона до Парижа — по сути, ерунда, только если это не на своих двоих и не после такого долгого отсутствия тренировок. Пробежка от Лондона до Парижа ерундой почему-то не кажется. Но ради Маринетт… Да ладно, он землю несколько раз оббежать готов ради его Леди. Только, Плагг, миленький, ну продержись, очень тебя прошу. И Плагг держится. Потому что да, Адриан балбес влюбленный, конечно, он и будет над ним насмехаться, но, что вы, он же его друг, он никогда его не бросит. Разыскать Маринетт в Париже — легче легкого, когда ты — когда-то известный супергерой. Еще легче — «вызвонить» Ледибаг. — Маринетт! Маринетт! — Тикки, точно заводная игрушка, подпрыгивает на тумбочке. — он нашелся! Нашелся! Нуар! Он в Париже! Он здесь! Здесь! Девушка подскакивает на месте, да какая, собственно, разница, что сейчас почти полчетвертого утра, где-то там, возможно, не так далеко, ее ждет ее Кот. И единственное, что точно током прошибает Маринетт — а тот ли это Нуар? Спрашивая об этом Тикки, Мари не уверена, хочет ли знать правдивый ответ. Но Тикки и сама не знает. Ведь чувствует только Плагга. Несясь по парижским крышам, Ледибаг впервые взывает к своей персональной удаче — ну, что тебе стоит, помоги разок. Замечая знакомую фигуру в черном костюме, — еще слишком далеко, чтобы точно сказать, он это или нет, — Леди настойчиво требует у сердца — притормози, если ошибешься, будет чертовски больно. Видя знакомые родные зеленые глаза, она позволяет сердцу — ладно, можешь даже пробить ребра, главное, не откажи от счастья. — Мари, Мари, Маринетт, моя дорогая, моя любимая Леди, — точно мантру твердит Кот, все крепче прижимая к себе напарницу. — Я ужасно по тебе скучал. Крыши в Париже немного холодные по утрам, а перила — и того хуже, кажется, при желании и особом рвении, к ним можно примерзнуть. Две фигуры на фоне кровавого рассвета — безумно красиво. Одни поразительно любимые глаза на расстоянии сантиметров тридцати — и, честное слово, никакой рассвет совершенно не нужен. Они оба ужасно соскучились по искрящемуся счастью, сейчас робко возрождающемуся из потоков остывшей и затвердевшей лавы. — Адриан, я… — договорить девушке не дают, чуть сильнее сжав ее холодные пальцы. — Не надо, Мари, ладно? Давай помолчим? Я знаю, мы так долго не виделись, и у нас очень много новостей друг для друга. — девушка только кивнула, но послушно затихла. — Просто люди слишком много говорят. Так много, что ничего не чувствуют.