Рана

— Ну наконец-то я могу сказать тебе в лицо, что терпеть не могу твои чертовы шахматы, Илья. А эти постоянные утренние подъемы еще до рассвета меня просто бесят. Весь этот правильный образ жизни, зарядка, — Теллер забавлялась как могла. Наполеон только весьма красноречиво и осуждающе смотрел на девушку, которая притворялась мартышкой перед зеркалом. Полтора суток назад им довелось побывать в эпицентре локального конфликта местных группировок наркодилеров и полиции в небольшом городке на юге Чехии, через которую поток запрещенных веществ шел транзитом в Европу. Так случилось, что совсем рядом с ними ушлые торгаши решили подорвать здание. В самый неподходящий момент. Ударная волна раскидала троицу на несколько метров друг от друга. Вся улица в мгновение ока превратилась в запыленную поляну с остатками стен дома, рядом с которым в тот момент стояли агенты. Габи досталось несколько ссадин, но в принципе отделалась девушка легким испугом. Сам Соло также не сильно пострадал, удачно успев прикрыться припаркованным рядом автомобилем. А вот русского ударной волной сбило с ног, отбросив метров на пять в сторону. И просто чистое везение, что никакой громадный кусок бетона не размозжил ему череп. Вот только контузию мужчина все же схлопотал. Врачи, к счастью, дали положительный прогноз, всего сутки продержав крайне недовольного своим положением Курякина в больнице, а после с превеликим удовольствием отправили лечиться домой, обязав коллег следить за тем, чтобы мужчина капал в уши лекарство. — Габи, он же агент КГБ и умеет читать по губам, — немка растерянно похлопала глазами, переводя озадаченный взгляд с хмурящегося Курякина на ехидно ухмыляющегося Соло. — Да ну вас, уроды, — выпалила девушка и умчалась в неизвестном направлении. Илья перевел вопросительный взгляд на напарника, который только пожал плечами и потянулся к ручке и листку бумаги. «Утюг забыла выключить». Курякин фыркнул, ему вообще было как-то не по себе в таком положении. В голове стоял абсолютный вакуум. Он даже не слышал, как его собственная кровь циркулирует в висках. Соло только понимающе покивал головой и извлек неизвестно откуда набор шахмат русского, а сам удалился в сторону ванной, чтобы освежиться. Они застряли в Чехии на неопределенный срок. И все из-за внезапной контузии Ильи, который сам был ну совершенно не рад этому, хотя отсутствие над ухом постоянного жужжания Теллер и Соло давало время поразмыслить над тем, что уже очень давно не давало ему покоя. В целях безопасности они снова были вынуждены делить с американцем один номер. Разумеется, даже сейчас русский был способен все так же метко стрелять и сворачивать шеи всем, кто посмел бы посягнуть на его жизнь. Загвоздка была именно в том, что приближение угрозы любых масштабов он сейчас услышать в принципе был не в состоянии. Эта способность должна была вернуться в течение ближайших суток, но происходило это постепенно, что раздражало даже больше обычного. Курякин аккуратно расставил фигуры на доске, любовно очерчивая пальцами каждый изгиб тщательно ошкуренного, а затем покрытого лаком дерева. В наборе не было ничего необычного: никаких изысканных деталей или изощренных дополнений к классическому виду фигур. Но все равно в нем было что-то такое очаровательное, что заставляло русского снова и снова таскать довольно внушительную коробку с собой из города в город, из страны в страну. Увлекшись мысленным состязанием с самим собой, русский даже не заметил возвращения своего напарника в помещение. Оказывается, если просто отключить звук, все вокруг приобретает такую странную четкость и тягучесть, давая возможность увидеть гораздо больше. Никаких посторонних шумов. Илья прикрывает глаза, чтобы сосредоточиться. Вот Соло вальяжно шествует до мини-бара номера, чтобы извлечь оттуда бутылку дорогого виски и граненый бокал. Сначала он перебирает пальцами по этикеткам, очевидно выбирая напиток, наиболее подходящий ситуации. Курякин чуть приоткрывает глаза, чтобы увидеть фигуру в халате, склонившуюся над нишей. Он снова прикрывает глаза. Стеклянная бутылка с тихим стуком опускается на деревянное трюмо, а рядом, на серебряный поднос, уже с более явным звоном опускается бокал. Соло выжидает ровно три секунды пока отзвуки этой странной мелодии окончательно не растают в воздухе, а затем откупоривает бутылку. В голове сами собой рождаются звуки. Звуки, из которых состоит образ американца. Пока он идет, ткань халата едва различимо шуршит. Шаги по мягкому ворсу ковра практически неразличимы, хотя Соло отнюдь не маленький ребенок, чтобы так тихо ходить. Когда Курякин открывает глаза, по правую руку от доски с шахматами стоит небольшой бокал с выпивкой, а сам Наполеон устроился с какой-то газетой на диване. Шелест страниц Илья вспоминает моментально. Оказывается, не так уж и нужен этот слух, чтобы дополнить обычную картину вечера. Более того, он имеет уникальную возможность не слышать всяких предложений касательно баров или женщин. Он может просто наслаждаться тишиной. Сверившись с часами, русский поднялся со своего кресла и пошел в ванную капать лекарство. Выглядело все это очень забавно: теперь из ушей торчали небольшие кусочки ваты, чтобы ничего не вытекло наружу. Илья, кажется, согласился бы вылить себе весь пузырек разом в ухо и сидеть, склонив голову, лишь бы это ускорило процесс. Вернувшись за свои шахматы, мужчина постарался отвлечься от всех гложущих его мыслей, чтобы не думать о том, как очередной преступник хитро запутывает следы, пока они втроем вынуждены сидеть и ждать, когда же у него вновь прорежется слух. За последние пару месяцев это была самая идиотская ситуация, в которой оказывался русский. Соло все так же сидел на диване, листая газету. В совершенно такой же позе, что несколько настораживало. Пришлось оторваться от увлекательной партии, чтобы повнимательнее вглядеться в фигуру напарника. Судя по страницам, он не продвинулся ни на один абзац. И он знает, что сейчас его поймали за этим делом. Курякин чуть щурится и возвращается к шахматам. Пусть он и не слышит, но, в конце концов, он же не полный идиот. О нем не нужно так печься, а Соло может спокойно идти в бар и подцепить себе очередную прелестницу, чтобы переночевать в ее номере, раз их начальство считает, что совместное проживание двух мужчин сплотит коллектив. Поверх шахмат появляется листок бумаги, на котором выведены буквы самым изящным почерком, который Илье доводилось видеть. Ну, разумеется, а как же иначе? Интересно, сколько месяцев он придумывал все эти завиточки и кружочки, чтобы все выглядело так органично. Курякин бросает недовольный взор вперед, буквально впечатываясь им в не слишком хорошо запахнутый халат, не скрывающий сейчас ни ключицы, ни рельефную грудь напарника. Русский невольно поджимает губы и снова бросает взгляд на бумажку. «Прекрати барабанить по столу так, словно пытаешься вызвать землетрясение». Илья замирает всем телом, вслушиваясь в свои ощущения, а затем переводит взгляд на левую ладонь, которая лежит на столе, а пальцы чуть подрагивают, как всегда происходит при отголосках тремора. Кажется, его мысли все же каким-то образом отпечатываются на лице, потому что американец забирается в кресло рядом и снова начинает выводить что-то на бумаге размашистым почерком. «Не хочешь ни о чем поговорить?» Курякин снова хмурится, скрещивает руки на груди, явно выражая свое нежелание вести беседу. Он и раньше терпеть не мог этот бессмысленный треп, а сейчас, в таком несколько уязвленном положении, вообще ничего не хотелось. Даже тишина, которую он так яростно жаждал последние месяцы, теперь казалась отвратительной насмешкой над его жизнью. Соло напротив устало и как-то обреченно вздыхает, но Илья не слышит этот звук тяжелого выдоха. Он не слышит тот скрежет, с которым американец перетаскивает кресло, чтобы оказаться напротив, за столиком с шахматами. Мужчина без разрешения переставляет фигуры на изначальные позиции, беря себе черные. Он всегда берет себе возможность второго хода, только сейчас в этом, кажется, заключено гораздо больше смысла, чем Илья предполагал раньше. Курякин качает головой, но делает первый ход. Такое разнообразие поможет хоть немного скрасить унылый вакуум вечера. Они играют уже около часа, партия даже не на середине, так как Илья слишком погружен в посторонние мысли. Он рассредоточен, что позволяет американцу ловко избегать не самых выгодных для него комбинаций. А ведь русскому казалось, что мужчина не так уж сильно интересуется этим увлечением коллеги. Оказывается, он за ним следил, запоминал комбинации. «Хоть что-то ты слышишь?» Эта бумага только раздражает. Курякин точно воспроизводит в своей голове шелест, с которым она должна двигаться по гладкой деревянной столешнице. Он точно знает, как должна едва различимо поскрипывать ручка, когда Соло выводит свои невероятно ровные буквы. И его бесит тот факт, что он ничего этого не слышит. Рука вместе с пешкой замирает над доской, как замирает и вся фигура русского, который словно просыпается, оглядывая свое положение сверху. Он видит гору упущенных возможностей, — как минимум три возможных мата, — которые он по каким-то причинам не осуществил. Потом он переводит взгляд выше и видит задумчивого и немного сонного американца, который прикончил выпивку и из его бокала тоже, явно решив не переводить дорогой алкоголь впустую. — Ты все еще не слышишь, да? — голос звучит так тихо, но привычно. Илье кажется, что он просто смог прочесть фразу по губам собеседника. Американец, кажется, грустнеет еще сильнее, когда не получает желаемого ответа. Он снова тянется за ручкой и бумагой, чтобы повторить свой вопрос в письменной форме. «Никакой динамики?» Илья отрицательно мотает головой, откидываясь назад, в кресло. Он знает, что если в ближайшие несколько дней слух не начнет прорезаться, Уэверли не сможет дальше позволять своим агентам прохлаждаться в Чехии и заставит вернуться к работе. Только уже вдвоем. А русский будет отправлен на Родину с наипозорнейшей для советского человека отпиской «по причине профнепригодности». — Вечно ты во что-то влипаешь, Большевик. И только вздумай не поправиться. Я еще не успел заставить тебя передумать, — Илья приоткрывает глаза, чтобы понять, разговаривает ли с ним американец, или нет. Но губы плотно сжаты, а то, что его собственное подсознание уже заговорило с ним голосом Наполеона Соло напоминает личный кошмар, беспробудный и неотвратимый. Так сложно признаться, даже самому себе, что он скучает. Скучает по этому бессмысленному трепу и пошлым шуточкам. Скучает по язвительным перепалкам американца и немки, которые уже составляют постоянную картину каждого свободного вечера. Скучает по их пьяным разговорчикам, в которые старается не вслушиваться. И лучше бы его коллегам не знать, что в их капиталистической компании русский чувствует себя так по-домашнему уютно. Соло откладывает в сторону ручку и бумагу, так как Курякин совершенно не обращает на выведенные чернилами слова никакого внимания. Ладонь с фигурой опускается на доску. Ход сделан. Наполеон хмурится, старается перебороть дрему, чтобы сосредоточиться на игре. Не стоило ему баловаться алкоголем в этот вечер — шахматы вгоняют его в сон не хуже, чем выпивка или усталость. Не проходит и получаса, как партия, обещавшая быть более занимательной, чем все предыдущие, заканчивается с вполне однозначным итогом — Курякин снова ставит американцу шах и мат. Фигуры отправляются в коробку, а сам футляр — на ближайший подоконник. Илья чувствует, как гулко бьется в груди его собственное сердце. Он точно знает, что не хочет возвращаться домой, только не сейчас. Ему нравится мучить себя обществом немки и американца. Особенно американца. Мужчины поднимаются из кресел практически одновременно. Курякин хотел в душ и спать. Соло уже был в душе, но почему-то все равно мужчины вновь встречаются у двери в ванную. Наполеон заглядывает в глаза русскому в который раз за вечер, словно ищет ответ на свои вопросы, которые мучают их обоих слишком долго. Им нужно было поговорить. По крайней мере Наполеон отчаянно в этом нуждался. Это можно было прочитать в его глазах. Илья дергается в сторону, стараясь избежать нежелательного прикосновения. Но Соло перехватывает его руку и аккуратно кладет ладонь себе на грудь, чтобы русский мог услышать, как гулко бьется чужое сердце. Так же, как и его собственное. Курякин прикрывает глаза и вслушивается в это странное ощущение. Он просто не может пересилить себя и отдернуть руку. — Вот и чего ты все упрямишься? Для нас завтра может уже и не наступить, — и почему-то сейчас это уже не кажется игрой истосковавшегося по звукам воображения.