Рана

Как же он ненавидит этих ублюдков. Ненавидит всеми фибрами души и жаждет их полного уничтожения. Стирания с лица земли. И чтобы никто не помнил про них. Никогда. Ладони пылают огнем. А уже через мгновение их пронзает дьявольский холод, отчего пальцы начинают неестественно дрожать, словно это и не его руки вовсе. — Ковбой, я все понимаю, но так я не смогу вытащить мелкие кусочки, — Илья тоже дрожит, только изо всех сил старается не показывать этого. Теллер, к счастью, отбыла на задержание тех, из-за кого теперь рабочий инструмент американца представлял собой кровавое месиво с ошметками кожи и рваными ранами. Им, кажется, было невероятно весело подвесить русского над огромным резервуаром с водой, в котором плавали сотни голодных пираний, а конец старой ржавой цепи вручить американцу лично в руки. После этого чертовы пройдохи скрылись, явно уверенные в том, что как минимум один агент не выберется из этой смертельной ловушки живым. Чертов русский оказался невероятно тяжелым, а цепь царапала ржавчиной кожу на ладонях. Целый бесконечно долгий час они провели в таком подвешенном состоянии, пока не прибыл Уэверли со своими людьми и не убрали чертов резервуар подальше. Соло разодрал себе до мяса все ладони, но упрямо отказался даже от обычного осмотра врача, к которому пришлось бы еще добираться. Группа захвата вместе с Теллер проследовала по следу преступников, а коллеги отправились на конспиративную квартиру, где Курякин теперь, снедаемый чувством вины исполинских масштабов, пытался вычистить все мелкие осколки ржавчины из истерзанных ладоней. Это напоминало собой небольшую хирургическую операцию: небольшими ножницами русский срезал ошметки кожи, затем тщательно промывал каждую ранку водой, то и дело прерываясь, потому что у Соло от боли перед глазами мутнело, а руки начинали дрожать в неконтролируемом приступе. Илья уже влил в своего коллегу столько алкоголя, сколько смог найти в обшарпанной квартирке, чтобы хоть как-то облегчить боль. Никакого обезболивающего в аптечке не нашлось. Соло смотрел на свои ладони через некую призму отстраненности, не до конца веря в то, что его самый важный рабочий инструмент теперь вообще может потерять былую гибкость и чувствительность. Это ведь всего лишь кожа, но в кровь или мышцы уже могла попасть какая-то зараза, которая не даст ловкому вору впредь действовать столь же точно и быстро, как раньше. Это грозило обернуться настоящей катастрофой. — Тише-тише, — роль антисептика в их нехитром деле играла обычная водка, которую американец отказался принимать вовнутрь. Курякин действовал так осторожно, как только мог. Соло видел, как на лбу напарника залегла явная морщинка, а губы вообще исчезли, настолько плотно мужчина их сжал. Хотелось сказать, что во всем этом нет его вины. Что Наполеон просто не мог допустить, чтобы с его Большевиком что-то случилось. Что он сделал бы то же самое, будь у него второй шанс. И лучше ему остаться без рук, хоть Курякин и твердит при каждой попытке завести разговор на тему их отношений, что между ними ничего нет и быть не может. Лжец. Курякин извлекает последний видимый кусочек ржавчины и убирает пинцет подальше. Заживляющая мазь и бинты в их арсенале присутствуют вне зависимости от страны пребывания и времени года. Все самое необходимое. — Сейчас, осталось только наложить повязку. Все затянется, нужно только время, — Наполеон вслушивается в убаюкивающий его голос и не может понять, кто кого на самом деле успокаивает. Они уже в который раз выбывают из задания по причине тяжелых травм на финальном этапе. Теллер, несомненно, в восторге, что ей достается честь захвата преступников. Она руководит группой, предоставляет Уэверли официальный отчет о завершении. А то, что двое ее коллег получают с каждым новым заданием все больше и больше увечий разной степени тяжести, немку не слишком-то и волнует. — Я слышал когда-то, что в России к таким повреждениям часто прикладывают какое-то растение. Его можно найти вдоль тропинок в лесу… — Подорожник. Да, мы часто так делаем. Но суть не только в самом растении, — в помещении не слишком-то тепло, но в одежде — не холодно. Курякин сидит на корточках перед кроватью, чтобы было удобнее в не самом ярком свете прикроватной тумбочки различать все повреждения ладоней. Соло чувствует горячее дыхание около своих рук, чувствует, как чужие большие ладони осторожно их растирают и поглаживают, чтобы увеличить приток крови к поврежденным участкам. Ему очень хочется спать. Хочется забыть всю эту заботу, которой русский его окружает. Отчаянно хочется верить, что все это не простой товарищеский долг и благодарность, а нечто много большее. И одновременно с этим отчаянно не хочется. Прошло уже четыре месяца с момента того признания. Конечно, у них было много заданий, много других ранений. У Соло было множество разовых женщин, у Курякина — бесконечные партии в шахматы с самим собой. Они старались отгородиться друг от друга, но при этом не потерять синергию в работе. Получалось не очень, если судить о том, сколько раз они друг друга выносили с заданий практически на руках. Горячее и мягкое тепло медленно растекается по ладоням. Немного щиплет, но это даже приятно. Это говорит о том, что нервные окончания не пострадали, что велик шанс того, что все обойдется. Кожа снова нарастет, скорее всего даже видимых шрамов не останется. Соло тяжело сглатывает и приоткрывает глаза, стараясь понять, чем же таким прекрасным русский смазывает его ладони. А Илья не смазывает. Он вылизывает. Язык аккуратно, без нажима проводит по краям кожи, старательно обводит все до последнего миллиметра. И картина кажется такой невероятной, что американец даже ничего не может спросить, а просто смотрит. Действительно, ведь принцип подорожника заключается как раз в том, чтобы сорвать в лесу чистый листик, смочить его слюной, а затем приложить в ране. Кровь останавливается, а растение выступает как некое подобие защитной маски, чтобы микробы не оседали на ране. Наполеон глушит стон уже в самой гортани, когда звук практически успевает сорваться с губ. Мужчина устало и немного обреченно опускает голову ниже, пока не касается лбом чужого темечка. Ощущает мягкие волосы, которые ласково щекочут ему ноздри, когда русский поднимает голову, чтобы вглядеться своими пронзительными голубыми глазами в лицо нависающего над ним американца: такого уставшего и потрепанного. Сложно сказать, потянулся ли Илья первым чуть выше, или же у Наполеона голова соскользнула ниже, но губы встретились, и сил остановить этот внезапный водоворот безумия не нашлось ни у кого. Соло целовался жадно, не желая ни секунды терпеть или сдерживаться. Его язык хозяйничал в чужом рту, а руки сами собой дергались вверх, желая притянуть голову русского еще ближе. Илья осторожно сжимал чужие запястья, не давая американцу возможности навредить своим ладоням. Он позволял себя целовать с той жадностью, с которой Наполеон сам того хотел. Глупо было отрицать, но в глубине души русский и сам всегда хотел именно этого: жадных и горячих прикосновений, приятного запаха мужского одеколона. В поцелуе им удается сказать друг другу гораздо больше, чем можно было бы добиться открытым диалогом. Постепенно напористость первого порыва сходит на нет, словно обрушившаяся на берег мощная волна прилива, которая пенистыми разводами ворвалась на песочную гладь, а теперь медленно отступает обратно в океан. Подобно этим волнам постепенно движения губ становятся более мягкими и ласковыми, огонь медленно утихает, оставляя место теплому томлению, которое растекается по телу от мест соприкосновения мужчин. Так долго и так хорошо. Обидно лишь то, что Соло не может сейчас касаться своего наконец поддавшегося напарника. Его ладони все еще нужно обработать и забинтовать, а после стараться не шевелить ими какое-то время, чтобы начался процесс заживления. Им даже не нужно больше ни о чем говорить. Наполеон даже не сомневается в том, что в следующий раз его не станут отталкивать. Курякин отстраняется, неловко убирая пальцем слюну, скопившуюся в уголке рта. У него уже ноют ноги от плохого притока крови. Мужчина встает и устраивается на кровати. Все так же молчит, принимаясь обрабатывать так осторожно вылизанные им участки ладоней мазью. У Соло блестят глаза, а чуть опухшие от поцелуев губы немного непривычно улыбаются. Так легко и едва заметно, но для тех, кто слишком часто видит американца — это вполне красноречивый жест. В такой гробовой тишине русский заканчивает медицинские процедуры, забинтовывает ладони и помогает напарнику раздеться и забраться под одеяло. Наполеон определенно хочет попросить его остаться. Пусть не на ночь, но хотя бы какое-то время полежать рядом. — Я пойду, свяжусь с Уэверли, узнаю, как обстоят дела. Ты отдыхай, — Соло неловко поджимает губы, словно обиженный ребенок на Рождество, которого уложили в постель и не дали возможность дождаться Санту. Русский выходит в соседнюю комнату, аккуратно прикрыв за собой дверь. Илья прислоняется к деревянной поверхности и тихо сползает на пол, вытягивая вперед одну ногу, а вторую — сгибая в колене, чтобы в бессилии положить туда голову. Он обещал себе никогда и ни к кому не привязываться. После смерти матери таких людей, способных претендовать на подобное место в его сердце, совершенно точно не было. До появления лощеного американца с невероятно тягучим именем. Таким же тягучим, как и его гель для волос, коим мужчина нещадно заливал себе голову, чтобы создать великолепную прическу, добавляя себе еще несколько десятков очков шарма в глазах всех женщин. Илья старался отгонять все эти мысли как можно дальше, старался забываться за привычными шахматами и тренировками, но тот все маячил и маячил в поле зрения. Соло хватило смелости признаться, пусть и весьма туманно, превращая жизнь правильного советского гражданина в сущий кошмар. Одно дело знать, что ты думаешь о ком-то совершенно недоступном и невозможном, а совсем другое дело — осознание, что этот кто-то думает о тебе то же самое. Они сейчас в Европе, они могут начать все с чистого листа. У них есть работа и какие-то накопления. Но Курякин совершенно не готов получить величайшее счастье, которое само с распростертыми объятьями идет к нему навстречу. А еще он совершенно не готов потерять это счастье, когда оно так близко и так реально, что можно дотронуться. И в голове уже не выскакивает хмурый лик Сталина при мыслях о чужой широкой груди, крепкой пояснице и мощных ягодицах. Хочется всего этого касаться, совершенно безнаказанно и так по-детски трепетно. Слышать жаркий шепот одобрения, чувствовать сильные пальцы у себя в волосах и ни за что не останавливаться, даже когда сильное тело под ним будет едва уловимо вздрагивать, сотрясаемое волнами удовольствия. Спина теряет точку опоры, вышвыривая русского из мира фантазий с силой советского ЗИЛа. Мужчина быстро смаргивает окутавшую его пелену, не сразу понимания, что глаза, кажется, слезятся. Вот только от чего? Соло стоит в дверном проеме, кутаясь в свой халат, который для их скромной обители кажется совершенно вычурным и неподходящим. Американец смотрит несколько растеряно, а затем наклоняется ниже, чтобы коснуться губами чужого затылка. Неповрежденные кончики пальцев касаются висков русского, осторожно массируя и заставляя расслабиться. Илью пробивает неконтролируемая дрожь, пальцы сами собой оказываются на запястьях американца и осторожно обхватывают их плотными кольцами, но сказать он ничего не может. Ведь и сам не знает, что с ним творится. — Узнаем, как у них дела, завтра… — Хорошо…