So far from who I was

– Господи, ты, что там, дрожишь от страха, Ло? Взрослые девочки так не… – От холода, – бегло солгала я, заставляя себя поднять взгляд, виновато сложить губки и попытаться ему улыбнуться, попытаться хоть как-то отвлечь внимание. – Я просто немного замерзла. Мурашки шастали по моему телу. Руки, ноги, живот, скромная грудь за мягким кружевом… Да, здесь было холодно. Но дрожь вызывал не легкий утренний мороз, ждущий меня снаружи, это чувство шло изнутри, выбивая землю из-под трясущихся ног. Ниган почти виновато кивнул, сделав пару шагов назад. Он заставил меня примерить черное белье, встать для него у зеркала и посмотреть на саму себя, посмотреть, как прекрасно стать взрослой женщиной, ведь именно такими они, женщины, были в его жадных карих глазах. На мои мелко вздрагивающие плечи неожиданно упал теплый плед. Фланелевый и противный на ощупь, он все же согревал тело. Я хмуро улыбнулась, кивнула в ответ, не сказав и слова, а Ниган остановился где-то за моей спиной. Его можно было увидеть в зеркало, но для этого пришлось бы поднять глаза, взглянуть и на свое отражение тоже. Его ладони всегда были жесткими, и сейчас два пальца мужчины аккуратно взяли меня за щеки, сдавили лицо, заставляя вытянуть губы. Я пыталась, пыталась отчаянно сильно, но все же не сдержала тонкого вскрика боли. Щеки краснели после его вчерашних ударов, скулы свело нарастающей болью, но монстр все не отпускал меня. Он повернул мою голову сначала в одну сторону, а после – в другую, словно я – кочан капусты, словно меня выбирают на местном рынке, прицениваются. – Открой глаза. Пришлось подчиниться. Этот тон, этот тон сбивал меня с толку. Еще вчера Ниган скалился, распускал руки и приносил мне невероятную боль, еще вчера взгляд его выражал только злость, но сегодня он только путал. В голосе слышалась сталь, но сталь эта не была остро заточенной, она не резала плоти, но вызывала в ней странный трепет, пробирающий до самых костей, сталь делилась со мною холодом, но не отдавала его целиком. – Болит? – спросил он, надавливая на мою припухшую щеку. – Ну-ну, моя девочка, все пройдет, доктор даст тебе мазь, а я постараюсь держать себя в руках, – продолжил монстр, получив мой удовлетворительный кивок. Его рука медленно опустилась вниз, Ниган бегло сжал мое бедро, чуть потянул в сторону, самодовольно ухмыляясь. Я пыталась избегать вида своей фигурки в зеркале, смотрела за ним, хлопая глазами и поджимая губы. Должно быть, монстр расценил это неправильно, решил, что душу мою мучают те же порочные мысли, что и его, что я – влюбилась в зверя, в его жестокость и скупость на нежные чувства. Но все не так, мой монстр, это только защита от вида своего же падения. Он отошел, заставил себя отойти. Я осторожно обернулась, следя за тем, как мужчина набрасывает на себя кожаную куртку, как молния на ней скользит вверх, пряча его серую футболку от моего печального взора. Да, уходи. Уходи побыстрее, оставь меня в блаженной тишине мыслей, чтобы я смогла в них же и отдохнуть. – Дела, я отлучусь. Ты можешь вздремнуть, пока меня не будет, Ло, я вернусь через пару часов, почитай, отдохни, восстанови силы. Могу же я в этот раз рассчитывать на твое благоразумие? – Да, сэр, – отозвалась я хмуро. Монстр улыбнулся. Натянуто и недобро, а после он уже не медлил. Долгие прощания не для таких пар, Ниган тут же спустился вниз, к первому этажу, чтобы покинуть меня на долгие-долгие часы. Я услышала, как ключ поворачивается в тугом замке, а щеколда прыгает в отведенный ей кармашек. Что же… Только на мое благоразумие он рассчитывать явно не стал. Да и все равно, доверия Нигана мне уже не заслужить, а вот жалость – вещь крайне нужная, она сдержит монстра в узде. Оставшись в одиночестве, я закрыла глаза, судорожно втягивая воздух. Вдох, вдох, вдох, выдох. Тонкие черные чулки облегали мои ноги, подтяжки тянули их вверх и вверх, пояс затягивался на талии. Лиф давил, его косточки врезались в самые ребра, больно кусая припухшую от давления белую кожу. Белье было страшно неудобным, кружева щекотались, кожа сквозь них бесстыдно светилась, точно снег на зимнем солнце, а мурашки все не сходили. Как же хотелось его порвать, бросить в окно и забыть об этом унижении, да только я не решилась отказать от «милостивого подарка». Пришлось раздеваться с особой аккуратностью, складывать неудобное белье в верхний ящик тумбы и прятать за поворотом скользкого ключа. В просторной футболке куда удобнее. Я могла порисовать, почитать, потратить время, созерцая прокаженный мир за окном, но глаза стремительно слипались. Не знаю, сколько времени я спала этой ночью. То закрывала глаза, то открывала, когда Ниган во сне усиливал хватку, ворочалась в его руках, хныкала, кусала распухшие губы. Ночью сон не приходил, ночью я отдавалась беспокойству, днем же – накатившей сверху усталости. Мысли полнили голову, горький привкус копился во рту. Я понимала, что если закрою глаза – засну надолго, провалюсь во мрак сознания и всплыву на поверхность очень нескоро. Мне удалось лечь, укрыться одеялом и тут же отвернуться к холодной каменной стене. Потолок слишком напоминал тот, что был у меня дома, в Кентукки, где когда-то жила я, мама, куда изредка возвращался отец. За веками ждали думы, а в темноте – боль. Боль в мышцах, на коже и та, что режет напополам изнутри. Пока я проваливалась во мглу сна, она восставала, набиралась сил, сотрясая мое ослабшее после бессонной ночи тело в судорожных позывах организма. Синяки пульсировали жаром, голова гудела разъяренным ульем. Интересно, что же было бы лучше? Тысяча пчелиных укусов или очередная минута в его сильных руках? Сквозь сон я чувствовала на своем лице улыбку. Дикую, неестественную улыбку мертвеца, оставленного в петле. Это больно, губы тянулись сквозь синяк на щеке, и улыбка наверняка выходила чуть жутковатой. Я распахнула глаза, но не наяву, а там, в дальнем чертоге отдыхающего сознания, за коркой из усталости и страха. Встретила меня старая серо-голубая кухня, та, на которой готовила когда-то я, моя мать и регулярно уходящий от нас отец. Все казалось невероятно знакомым, родным и теплым, несмотря на выдержанную гамму холода. Одна из дверц гадко скрипнула, приоткрываясь, я сидела на высоком табурете и болтала ногами. Волосы мои были заплетены в мелкие косички, я чувствовала, как противно тянет волосы, все болтала ногами и болтала, потому что до пола достать так и не могла. – А я не могу так жить! Не-мо-гу! Я устала, что тут непонятного? Ты не видишь, нет? Ты не звонишь мне неделями, не появляешься, а потом просто приносишь нам деньги и… Я даже кричу на тебя, Боже, кричу… – А я не устал, Мэри, нет? Вкалываю по три смены в день, делаю все, лишь бы ты могла носить свои бусы из жемчуга! Тебе кажется, будто я выплавен из чугуна, а? Не сломаюсь, как ты ни швыряй меня в стену. Правой ногой, левой ногой. Веду мыски вперед, стараясь не поднимать головы на ссорящихся родителей. Это – привычное их взаимодействие, только мама редко повышала на отца свой спокойный, свой ровный голос. Я наконец подняла голову, бегло глянула на кота, старательно следящего за птицей во дворе, на отца, красного от злости и на мать. Лицо ее искажала маска злобы, плотно сжатые губы напоминали тонкого червя, а темные глаза… Глаза эти точно принадлежали не ей, а мне. Отец оглянулся, когда я нечаянно уронила липкую пачку сока из рук. Виноградный, я точно чувствовала на губах его долгоиграющий приторный привкус и сейчас, сквозь года, сквозь пройденное время, тысячи проделанных мною шагов. Сон мой был давним воспоминанием, тем, что память решила сохранить на долгие годы, чтобы потом бросить его в мысли сном и заставить меня взбодриться. – Милая… – шепнул отец не то мне, не то матери, только никто из нас ему не ответил. – Как я устал! Я устал, а получаю от тебя лишь… Он недоговорил, развернулся, прошел к двери, даже не взглянув назад и разу, а после хлопнул дверью, точно для того, чтобы испугать нас стуком. Мать вздрогнула, ее обычно спокойное лицо преобразилось новой для меня эмоцией. Что это, что это за морщинка меж старательно выщипанных бровей, что за выражение во взгляде? – Видишь, милая? – спросила она тихо, саму себя, нечто под кожей. – Видишь? Знаешь, отчего так бывает? Мужчины уходят, бросают своих женщин, а винить можно только нас самих. Сок медленно пробирался по трубочке и вытекал на кафельный пол, образуя липкую лужицу у моих ног. Мама задала вопрос, а я отрицательно мотнула головой, сложив бровки домиком, не понимая, чего она ждет от ребенка. Для меня это не было чем-то новым, я не сожалела и не боялась. Родители ссорились, отец часто уходил из дома вот так, хлопая тяжелой дверью. – От шума и крика, – подытожила она. – Мужчины этого страшно не любят, с ними так нельзя, нужно молчать и терпеть, чтобы быть хорошей женой и подругой, быть хорошей дочерью. О, Шерри, тебе это пригодится, запомни мои слова, – лицо ее изменилось, оно было серьезным и холодным. – Не поднимай шум, если не хочешь разозлить мужа, не устраивай скандала. Терпи, никто не любит громких девочек. Воспоминание расплылось на самой бледной ноте, но очертания его остались там, под коркой. Я медленно обернулась назад, чувствуя, как меняется мой внешний вид, словно я снова расту, взрослею, но теперь слишком быстро. Картинка перед глазами изменилась, кухня, пятно виноградного сока и хлопнувшая дверь – все позади. Я была в своей старой комнате. Бледно-розовая гамма нарушалась бежевыми вкрапинками многочисленных рюшек. На стене висела картинка, нарисованная мною в третьем классе – три маленьких пони с ярко-розовой гривой. Лошадки мирно паслись на лугу, я старательно выводила на траве их длинные тени. Маме этот рисунок очень приглянулся, она сказала, что меня можно отдать в художественную академию, это поможет мне стать более утонченной, более эфирной, если верить ее словам. – Ты уже почти взрослая, такая красивая стала, – мама с упоением перебирала одежду в распахнутом перед ней шкафу. Я помню. Помню, начинался мой первый год в средней школе, начинались сложные предметы, зачатки взрослой жизни и почти взрослого взаимодействия с другими детьми. Мама перебирала платья и футболки в моем шкафу, я – стояла позади, иногда меряя для нее то одно, то другое. Старый зайка сидел на кровати, пуговками-глазами посматривая в мою сторону, жалея меня и презирая. – Может, стоит купить что-то более взрослое, мам? – спросила я с надеждой, когда увидела, как мать вешает розовое платье на свои же плечи, точно сравнивая наши слишком разные для такого фигуры. – У Джоан такие красивые джинсы! С дырками на коленках, это сейчас модно, а я… – А ты останешься девочкой, – спокойно закончила за меня мама. – Розовый или нежно-сиреневый? – Ты меня совсем не слышишь, – произнесла я также спокойно, зная, что мама не любит крика и ссор. – Я хочу что-нибудь другое, мам, более взрослое, чем розовые платья с единорогами. Я не стану мальчиком, если надену штаны. Я помнила, помнила, как изменилось ее каменное лицо. Сухие руки опустились, веки над глазами задрожали – верный признак расстройства. Мама обернулась ко мне, положила руку на мое плечо и подвела к зеркалу. Длинному, вдоль рамы я сама расклеивала цветочки и листики на клей-карандаш. Отражение улыбнулось мне. Робко, поджимая губы, хмуря несчастные лохматые брови. Я аккуратно взглянула на мать, строго смотрящую вперед, на мои сморщенные детские коленки, сложенные перед собой руки , на замызганную домашнюю юбку. – Как думаешь, нравятся мужчинам старые бабушки? – Ма, почему ты все сводишь к тому, что нравится мужчинам? – Чччччч, – перебила она меня своим грозным шепотом. – Милая, ведь в этом и цель женщины – в мужчине. Нравиться противоположному полу. Раз ты не ответишь, я скажу тебе сама, – говорила она, поглаживая мои вьющиеся волосы. – Мужчинам нравится молодость и свежесть, милая. Нельзя надевать такие платья в моем возрасте, но в твоем… В твоем еще можно. Оттягивай тот момент, когда тебе придется носить неудобные туфли и узкие платья, оттягивай назад, чтобы оставаться свежее. – Но я хочу взрослеть, меняться, хочу стать старше и... – Милая, не говори глупостей. Ты же не хочешь повзрослеть и оставить меня здесь одну? Как твой папа. – Папа? Этот удар пришелся прямо в цель. Отец уходил, отец возвращался, и сейчас я уже не могла вспомнить тот день, когда родители, наконец, развелись окончательно. Я помнила только слезы матери, помнила их. Слишком хорошо. Всхлипы в темноте, сонное бормотание, шаги на первом этаже дома в четыре часа утра. И кровь. Она резала себя, точно пытаясь наказать за оплошность, наказать так жестоко, чтобы никогда не забыть о том, что в его уходе виновата она. Помню, помню… – Нет, я, я не хочу, – прошептала я тихо, смотря за матерью через зеркало. – Значит, побудешь еще немного моей малышкой? Я не ответила, только неуверенно кивнула, отворачиваясь от зеркала. Еще год розовых юбок и платьев, еще год… Ну ничего, верно? Ведь меня, двенадцатилетнюю меня никто не осудит за это. Только год, а потом джинсы, узкие платья я оставлю другим девочкам и девушкам, такое не по мне, я же слишком... Не то. Не та. Мама улыбнулась, что бывало с ней часто, улыбнулась она бесцветно и противно, потому что это ничего не значило. Ее рука снова легла мне на плечо, чуть-чуть пододвинув меня вперед, к зеркалу, примеряя платье уже к моим острым плечам. Я не шарахнулась от нее, встала спокойно, приняла ждущую «участь». Остаться ее маленькой девочкой… Остаться, чтобы она не осталась одна. Во сне я перевернулась на бок, хоровод мыслей все продолжался и продолжался, собственный голос в голове мягко шептал «ей бы не понравилось, ей бы не понравилось точно он, что он заставил тебя вырасти». Я старалась не слушать. Отчаянно старалась, закрывая уши подушкой, не понимая, что этот голос резвится в моей голове, не снаружи. Ее голос сменял мой, ее голос шептал, кричал, а рот был закрытым, меня точно набивали сухим пляжным песком… Время шло, картинка менялась. Мать оборачивалась отцом, тот смеялся, улыбался на наших нечастых встречах и уходил. Бросал нас вдвоем, оставлял каждый раз, крича, что устал от вечных истерик. Мама наряжала меня в платья, звала своей красивой малышкой, просила никогда не взрослеть, ведь это позволит и ей самой побыть молодой подольше… А Гленн хватал меня за ноги, ползая по окровавленному полу. – М…М-м-мэгги, – булькал он, пока из крошившегося в челюсти рта капала кровь, пока глаза его покидали разбитые глазницы. – Г-где ты, Мэгги? По-озови ее… – Не трогай меня! – кричала я в ответ, отдергивая ноги, чтобы мертвые пальцы старого друга не смогли овить мои лодыжки. – Пожалуйста, не трогай. Гленн, лежавший у моих ног и отчаянно тянущий ко мне руки, опустил голову. Он задрожал всем телом, я сделала шаг назад, всхлипывая, вздрагивая... Мертвец поднял голову. Глаза его продолжали вытекать, челюсть – крошиться, но лицо стало другим. Женским, женским… Мама. – Останься со мной, останься моей маленькой, останься, останься, не надо взрослеть, не надо уходить, уезжать, не беги… Но я не хотела оставаться. Никогда. Наверное, никогда не хотела. Во сне я комкала одеяло, сжимала пальцы, потому что сон мой был приторно-горьким, страшным. Он отражал скопившиеся в душе тревоги, комкая их в единую массу переживаний и чувств. Проснувшись, помню, я нашла свою кровать скомканной и сбитой, тело было мокрым от холодного пота. Моя мать умерла. У меня не было доказательств, никто никогда не говорил это вслух, но сомнений в душе не было. Она слишком тиха, чтобы попросить о помощи и слишком женственная, феминна, чтобы в ней не нуждаться. Погибла, а теперь бродит в толпе живых мертвецов. Я отчетливо представляла себе страшную картину. Мать, битые окна, тянущиеся руки, руки, облепленные слезающей кожей, гнилостными струпьями плоти. Руки, вырывающие из нее куски живого тела. Вы когда-нибудь просыпались не с криком, но с придыханием, с глубоким-глубоким вздохом, точно только что вынырнули не из забвения, но из холодного озера? Я – слишком часто. Этот раз не стал исключением. Образ матери, образ Гленна, образ безымянных мертвецов, пораженных болезнью – все растаяло в дневном свете. Ветер трепал шторы, приоткрытое окно мучилось, скрипело и мешало моему покою сильнее, чем увиденное ранее. Я громко вздохнула. Снова. Матрас гадко скрипнул под моим весом, пока я свешивала с кровати ножки. Я потянулась, но совсем не сладко, вытянув руки вверх, а ноги – вперед. Во рту стояла страшная сухость, с улицы доносился странный шум. В воздухе все еще стоял звон, кто-то стрелял, но удивительного в этом не было ничего, в лагере Нигана такое случалось слишком часто, чтобы замечать. Меня все еще била дрожь. Слабая, гадкая, но колючая. Она просыпалась под кожей и дергала за ниточки нервов. Больно, щекотно и липко. Я прикрыла глаза, а после снова их распахнула. Свет больно ударил по зрачкам, пришлось прикрыть их ладонью и только так подойти к окну. Мама, Гленн, дядя Рик… Я видела их во снах, я скучала по каждому, каждому из них. Ковер скрипнул подо мной, футболка на теле смялась. Мама, папа… Кузен. Из окна я увидела, как Ниган вальяжно кладет свою широкую звериную руку на его чуть подрагивающее от волнения плечо.