Жить или умереть

На сцене сегодня гораздо горячее, чем обычно; возможно, так на меня действует мысль о том, что сегодня мы с Томом отправимся в случайно выбранный нами магазин на дело; что он будет одет в костюм Тау, который так красиво облегает его тело; что в последний выход я держал его в объятиях и он обхватил мою талию ногами, когда я посадил его на ту витрину... Звук падающих на пол украшений, которые я сметаю с витрины, воспроизводится в моей голове на повторе и разгоняет по коже приятное ощущение нарушаемых запретов. Я сдался своим воспоминаниям на Naked Love. Сдался, потому что мне было невыносимо дальше ощущать эту дикую дрожь в каждой клеточке тела, когда перед глазами стояли такие горячие кадры. От греха я отставил микрофонную стойку в сторону, что не укрылось от проницательных темных глаз, которые тут же зажглись лукавым огоньком. И мне показалось, будто во мне разожгли пожар, охвативший меня за считанные секунды, испепеляющий меня без остатка. Не осталось ничего; только видимая оболочка, пепел внутри и дым, которым наполнены мои легкие, будто бы я снова начал курить. И я словно бы снова чувствую этот кайф, испытываемый от каждой затяжки; с той лишь разницей, что сейчас я хочу больше затяжек, больше... насколько это возможно. Я подхожу к Тому на Broken English, которая следует прямо за Naked Love. Вот-вот будет его партия в проигрыше и я понимаю, что умру в тот момент, когда он заиграет; что я не смогу выдавить из себя ни звука от переполняющих меня чувств; что, в лучшем случае, я просто сойду с ума. Я стараюсь утихомирить эту бурю, но у меня не выходит; на последних строчках припева перед проигрышем мой голос медленно снижается и затихает; это получается так чувственно, что у меня самого мурашки бегут по коже. Едва последняя буква припева срывается с моих губ, как я, стоя рядом с Томом, резко, чересчур резко для такой нежной песни, хватаю его за шею, поворачиваю к себе и впиваюсь в его губы. Он не теряется и подходит ко мне вплотную; так близко, что его гитара впивается в мое бедро и я едва успеваю удивиться, как он может играть в этот момент и в таком положении; едва успеваю - потому что в следующую секунду, после того как я допускаю эту мысль, он убирает с гитары одну руку и сжимает в пальцах воротник моей рубашки, притягивая меня к себе, но тут же отпускает; его пальцы скользят по моей груди чуть ниже, забираются под рубашку между двумя застегнутыми пуговицами и гладят мою кожу, вырывая у меня стон, смешанный с нетерпеливым рычанием и желанием; от переизбытка испытываемых эмоций я чуть прикусываю его нижнюю губу и он в ответ легонько проводит языком по моим губам, будто умоляя меня быть аккуратнее, нежнее, неторопливее... Крики людей в зале оглушают и все вдруг становится таким отчетливым, будто мое восприятие обострено до предела; кажется, будто я слышу каждую ноту в каждом инструменте, каждое слово, которое кричат поклонники и чувствую малейшие перепады температуры. Сейчас здесь жарко, очень жарко. С трудом я отстраняюсь от Тома, напоследок проведя пальцами по его шее и задев тонкую цепочку-змейку; он улыбается мне, закусив губу и чуть прищурив глаза. Я прислоняюсь спиной к его спине, пока он играет, и, едва справляясь с эйфорией, думаю, что это было одно из самых лучших исполнений Broken English. Любимый проигрыш, даже сыгранный с середины, был великолепен, а сегодня, умноженный на чувства к Томми и эмоции, испытанные секундами раньше, фантастичен до абсолютного отсутствия слов. Невероятнее, чем все, что мы исполняли на том концерте, потому что нет ничего лучше, чем переплетение чувств и музыки, а мы провели это на максимуме. Больше я не подходил к нему на сцене; моя фантазия успокоилась и мысли вновь стали регулируемы. Осталось лишь нетерпение, от которого сводило руки; я и сам не мог представить, что после тех рациональных зерен, которые я вытащил из лекций Джея вместе с советами бросить грабежи, и после предупреждения от неизвестных я могу захотеть вернуться к этому. И не просто захотеть, а очень сильно желать этого, словно нет ничего важнее, чем вновь почувствовать этот экстремальный кайф. Но думаю, дело было не в самом грабеже, а в моем сообщнике. Все, что я смог позволить себе для описания своих к нему чувств - я уже сделал ранее на сцене; теперь дело оставалось за малым: довести концерт до конца, держа себя под контролем, и сорвать все рамки позже, когда мы отправимся на дело. Все рамки, кроме одной: той, которую я хочу возвести.