Ангел и Бродяга

Декабрь дал о себе знать пронзительными ветрами и отвратительной, всепроникающей сыростью. Дожди сменялись мокрым снегом, который мгновенно таял, превращаясь под ногами в ужасную бурую грязь. Дни стали короткими и мрачными, а низко нависшее небо напоминало крышку гроба и навевало желание впасть в спячку и не просыпаться до весны. Несмотря на это, город преобразился к Рождеству. Улицы украсились праздничными гирляндами, витрины магазинов соперничали друг с другом в нарядности, будто молодые девушки на балу. Огни иллюминации, веселая предпраздничная суета – и прорастающее, как цветок, ощущение будущего Чуда. Чуда, которое вновь свершится, чтобы изменить мир. В Святую ночь ветер стих, но ощутимо похолодало. Снежинки кружили в свете фонарей как в медленном вальсе, оседая на лица и одежду прохожих, ровным ковром ложась на мостовую и на крыши домов. Прямо как в старой рождественской песне, где говорится, что в ночь рождения Христа снег укрыл землю, чтобы должным образом украсить ее. Когда-то давно, почти в прошлой жизни, в деревеньке под Руаном тоже был снег – не здешний, легкий как вуаль невесты и недолговечный, а другой – плотный, будто саван мертвеца, окутывавший землю на несколько недель. Высокий человек в черном плаще, надвинутой почти на самые брови шляпе и маске остановился, запрокинул голову, ловя снежинки на открытую половину лица, будто силясь поймать давно забытое ощущение. Потом двинулся дальше, стараясь держаться в стороне от людных улиц. Церковь Мадлен, что рядом с Площадью Согласия, полюбилась Эрику: за близкий к античному классический стиль, за красоту Богослужений, и, не в последнюю очередь, за близость к Опере. Сюда вел один из подземных ходов, которым Призрак нередко пользовался, проникая в храм по ночам, когда никто не мог заметить его. Невидим и не слышим никому из смертных, он молился ночами напролет, а несколько раз пробирался на хоры и играл на органе во славу Господа. Это была его своеобразная беседа с Творцом, приносящая долгожданный покой его измученной душе. Однажды его уединение было раскрыто – настоятелю храма тоже не спалось в ту ночь. Услышав дивную музыку, священник поспешил в храм и поднялся на хоры в поисках исполнителя. - Господи Иисусе, - бормотал он, - неужто я, грешный, сподобился услышать, как играют Ангелы? Разве может обыкновенный человек извлекать эти небесные звуки? Нет, это просто невероятно! Эрик, поняв, что его вот-вот заметят, прекратил играть и замер. - Нет-нет, прошу вас, не прекращайте, - взмолился священник, - Это – лучшее, что я слышал. Эрик молчал. - Вы просто чудотворец, месье, - продолжал священник, - Кто бы вы ни были, я был бы счастлив предложить вам место органиста в нашем храме. Впрочем, если вы откажете, я пойму: наверняка, за вас соревнуются Нотр-Дам и Сакре-Кёр, Сен-Дени и Сен-Сюльпис, да что там – даже в Базилике Святого Петра в Ватикане едва ли сыщется подобный вам. - Если бы вы меня видели, вы бы не были так уверены в этом, - резко ответил Эрик. Слова этого кюре отозвались в его сердце болью. Не первый и не последний раз, когда люди восхваляют его таланты и умения, чтобы отвернуться с проклятиями, едва увидят его лицо. - О, я не стану на вас смотреть, если по какой-то причине вы не хотите этого. Довольно того, что я слышал вас. Но скажите, кто вы? Или это тоже тайна? - Я – тот, кто искренне жаждет Неба, но чью жизнь люди превратили в ад. Тот, кого называли «Дитя дьявола» не за преступные деяния, но за облик, при виде которого не только сентиментальные дамы, но и крепкие мужчины лишаются чувств. Поэтому, прошу, покиньте меня и дайте мне спокойно уйти. Так будет лучше для нас обоих. - Те, кто дал вам такое прозвище, наверняка забыли Закон Божий. Назвать творение Господа «дьявольским отродьем» - тяжкий грех. Обещаю, что из моих уст вы не услышите ни этого, ни чего-либо подобного, что могло бы ранить вас, - не отступал священник. - О, на вашем месте я бы не давал ложных обещаний, это тоже тяжкий грех, - с горечью произнес Эрик, - но если вы настаиваете, то будь по-вашему. То, что он замыслил, было жестоким по отношению к бедному настоятелю и мучительным для самого Эрика. Но лучше так, одним ударом разрушить на корню любую зарождающуюся приязнь, чем этот удар ему нанесут другие – тогда, когда он позволит себе поверить, что к нему могут относиться по-человечески. Он встал и подошел поближе, так, чтобы свет свечи падал на него. Потом медленно, будто сдирая собственную кожу, снял маску. Священник в какой-то момент ощутил, как по спине пробежали мурашки страха, однако, сумел взять себя в руки и не подать виду. Этот молодой человек с удивительным музыкальным дарованием не виноват в своем уродстве и не заслужил, чтобы от него шарахались, как от чумного. - Ну, что вы теперь скажете, отче? – колючим тоном поинтересовался Эрик, - Все еще хотите взять меня на службу? Или теперь будете вечерами по сто раз проверять все замки и засовы, опасаясь, как бы такое чудовище как я не пробралось в Дом Божий? - Бог с вами, сын мой, кто же ранил вашу душу столь жестоко, что подобные мысли могли прийти вам в голову? – воскликнул священник, - Как можно судить о человеке по его виду? Разве Христос, пришедший, чтобы исцелить все язвы наших душ и тел, отвергнет вас? Вы очень добрый человек, чтобы кто вам ни говорил прежде. Поверьте, тот, чье сердце зачерствело от злобы, никогда не смог бы так играть. Так Эрик познакомился с отцом Марселем де Понтиаком, оказавшимся большим любителем музыки и человеком, в котором удивительная ученость сочеталась с огромным милосердием. Добрый священник стал его исповедником и всячески хранил его тайну. И, хотя ему не удалось уговорить Эрика играть в храме публично хотя бы по праздникам, тот передал ему кое-что из своих религиозных сочинений (попутно ворча, что во всем Париже не найдется тех, кто сможет это исполнить). Сегодня он решил не пользоваться подземным ходом, а пройтись по городу, полюбоваться заснеженными улицами и ночным небом. За последние полтора месяца он ни разу не покинул свои подвалы, всецело погруженный в завершение своего титанического труда – оперы, которую он собирался преподнести Кристин. За продуктами и по прочим надобностям ходил Сириус, иногда заглядывала мадам Жири. Они же на два голоса убеждали Призрака, что периодически есть и спать не только не вредно, но и полезно – иначе он рискует превратиться в самого настоящего призрака. Сегодня работа была закончена, последние пометы внесены в партитуру. Самое время идти в храм славить Рождество Христа и благодарить Бога за то, что Он милостиво позволяет столь грешному существу служить Его орудием для записи Музыки Мироздания. Свежий воздух пьянил его, вызывая головокружение после долгого затворничества. Многочисленные люди, ручейками разбегающиеся по улицам, казались чем-то отдаленным, как будто их отделяло от Эрика незримое толстое стекло. Что ему до них? Сегодня он будет говорить с Богом. Войдя в храм, Эрик снял шляпу, подняв воротник так, чтобы скрыть лицо, преклонил колено перед алтарем, змейкой скользнул на хоры и притаился в темном углу. Черная одежда позволяла ему слиться с окружающим пространством, так что невооруженный глаз принял бы его за одну из теней, отбрасываемых статуями. Впрочем, ни органист, ни хористы не обратили бы на него внимания, так как были заняты подготовкой к Мессе, которая должна была начаться с минуты на минуту. Но вот, зазвонил колокольчик, и процессия из священников и министрантов двинулась к роскошно украшенному алтарю. Вздохнули первые органные аккорды, и поплыли торжественные звуки входного песнопения: Dominus dixit ad me: Filius meus es tu, ego hodie genui te… Рождественская Месса! Если вы никогда не имели счастья присутствовать на ней, никаких слов в убогом человеческом языке не хватит, чтобы описать ее необыкновенную красоту и светлую торжественность, эту затапливающую сердце радость, это чувство сладкого блаженства, будто Небо в самом деле нисходит на землю и нежно касается измученной души. Gloria in excelsis Deo, et in terra pax hominibus bonae voluntatis… Обыкновенно в праздники в церкви Мадлен собирался весь цвет Парижа, и многие артисты из Оперы в том числе. Возможно, и сейчас кто-то из них здесь. Вероятно, отличающаяся набожностью мадам Жири с дочерью. А значит, и Кристин… Наверняка, она с ними. Эрик пробежал глазами по рядам многочисленных прихожан, но даже его отличное зрение не помогло ему различить в толпе ту, которую он любил. Tecum principium in die virtutis tuae: in splendoribus sanctorum, ex utero ante luciferum genui te… Прежние тревоги и терзания таяли, меркли, теряли значимость в этом потоке света. Он был где-то на полпути между землей и Небом, будто летел на крыльях прекрасной и возвышенной мелодии, оставляя далеко позади все, что угнетало, что сковывало и лишало свободы. Sanctus, sanctus, sanctus Dominus Deus Sabaoth, pleni sunt coeli et terra gloria tua, hosanna in excelsis!.. И нет больше ничего, кроме всеобъемлющей Божественной любви, заполнившей душу, в которой как в огне сгорали все земные неурядицы, все сердечные раны и терния былых обид. «Что я могу дать Тебе, Господи? Я, отверженное чудовище, грешник, каких поискать? Моя песня – то прекрасное, что у меня есть. Прими же ее!» И, с легкостью перекрывая голос солиста, Эрик запел: Minuit Chrétien, c'est l'heure solennelle Où l'homme Dieu descendit jusqu'à nous Pour effacer la tache originelle Et de son Père arrêter le courroux. Потрясенный солист-тенор замолчал, со стыдом понимая, что ему нечего противопоставить этому воистину ангельскому голосу. Оглянулся органист, ища глазами того, кто дерзновенно нарушил установленный порядок – но не увидел никого. Руки его сами привычно бежали по клавишам, будто по привычной, много раз пройденной дороге, следуя не слишком сложному аккомпанементу. А незримый, неземной Голос пел: Le monde entier tressaille d'espérance À cette nuit, qui lui donne un Sauveur… Вступил хор – не заглушая, но поддерживая мелодию, бережно неся ее на руках, как священник возносит к Небесам только что освященную облатку: Peuple, à genoux, attend ta délivrance Noël, Noël, voici le Rédempteur! Noël, Noël, voici le Rédempteur! Когда-то в далеком детстве – Эрику едва исполнилось восемь лет, и он уже умело музицировал на нескольких инструментах – ему удалось тайком от матери побывать на Рождественской мистерии, которая каждый год разыгрывалась в его родном Сен-Мартэн-де-Бошервиль. Сценка из жизни Иисуса, незатейливо разыгранная детьми прихожан, сопровождалась игрой на скрипке: играли двое, мальчик возраста Эрика и девочка чуть старше, одетые ангелочками. Конечно, их уровень исполнительства напоминал игру Эрика настолько, насколько грубо сделанный глиняный горшок похож на драгоценную фарфоровую вазу, но зрители слушали с умилением, кто-то даже проронил слезу. Мать, испуганная и встревоженная, не сразу отыскала сына, удачно спрятавшегося от посторонних взглядов, и по пути домой в самых суровых словах высказала ему все, что думает о его отлучке. - Мама, - сказал Эрик, пропуская мимо ушей материнские нравоучения, - почему мы с тобой никогда не бывали на Рождественской мистерии? Это так красиво. Я тоже хочу быть Ангелом и играть на скрипке для Господа нашего. - Уймись, - сердито проговорила мать, - забудь и думать об этом, несносный мальчишка. - Но ведь ты говорила, что Богу надо дарить все лучшее, что есть у нас. Я хорошо играю, лучше, чем те дети. Почему я не могу играть для Бога? - Почему ты не можешь? – в голосе женщины слышалась раздражительность пополам с усталостью, - А то ты сам не знаешь! Разве бывают такие страшные ангелы? Тоже мне удумал, наказание ты Господне! И больше из дома ни ногой! Слышал? Эрик что-то прошипел сквозь зубы, но ничего не сказал. А на следующее утро в дверь их дома постучали. Заспанная мать открыла – и увидела запыхавшегося приходского священника отца Бенуа. - Месье кюре? Что произошло? Опять Эрик…? - Мадам, скорее идите за мной! - В такую рань? Но что случилось? - Идите. Увидите. Под бошервильской церковью, казалось, собралась вся деревня. Кто-то «штурмовал» деревья, кто-то залез друг другу на плечи – и все заглядывали в высокие стрельчатые окна, откуда доносились то тревожно-плачущие, то торжественно-ликующие звуки скрипки. - Слышите? Вы слышите? - Это Эрик! – ахнула женщина. На какой-то момент она позволила чудесной музыке подхватить и унести ее душу в заоблачные дали, но уже в следующую минуту прежний гнев и раздражение овладел ею: - Вот негодный мальчишка! Опять сбежал! Как он вообще сюда пробрался? Или это вы его пустили? - Видимо, Сам Бог отворил для него врата Своего дома. Пойдемте, мадам, войдем через черный ход. Только прошу вас, не шумите. Эрик, одетый в свой лучший костюм, стоял перед алтарем и самозабвенно водил смычком по струнам, не замечая никого и ничего, до тех пор, пока мать не рявкнула ему в самое ухо: - Вот ты где, маленькое чудовище? Немедленно идем домой! Мальчик, прекратив играть, затравленным зверьком посмотрел на мать и припустил со всех ног, скрывшись в тени за боковым алтарем. - Погодите, мадам, - подоспел на выручку отец Бенуа, - я сам поговорю с вашим сыном. - Уж поговорите построже. Подумать только! Я вчера говорила ему, чтобы из дома ни шагу, а он… Господи, за что мне такой крест? - Только прошу вас, мадам, ради Бога, не вмешивайтесь. Эрик, иди сюда, не бойся! Разговор получился долгим и неприятным. Отец Бенуа со всем усердием пытался втолковать Эрику, что ему не следует появляться на людях ради его же блага, что люди, к сожалению, бывают жестокими и немилосердными к тем, кто непохож на них, что если он желает играть для Бога, то может делать это и дома, а не только в церкви, но упрямый мальчишка даже слушать не хотел. - Вы говорите, что Господь смотрит не на лица, но на дела. Разве мои дела хуже, чем у других? Почему я не могу играть для Него? - Понимаешь, сын мой, мир устроен несколько сложнее, чем написано в книжках, - священник тяжело вздохнул. Конечно, маленький Эрик прав: Господь в самом деле смотрит не на лица, а на поступки. Чего нельзя сказать о прихожанах. - Это ваши люди, вы их пастырь, они должны слушаться вас. Почему вы им не скажете? Знаю: потому что вы – боитесь! Не Бога, а их! – звонкий голос ребенка эхом разносился по всему храму. - Эрик, ты не понимаешь… - Понимаю, и лучше, чем вы думаете, месье кюре. Вы хотите угодить не Богу, а людям. И ради этих людей вы готовы вычеркнуть одного… как там написано: «Пусть один умрет за грехи народа»? Да? - Конечно, нет! Но пойми, если они перестанут доверять мне, потому что я… потому что я… - Пустили дьявольское отродье в Храм Божий? – ядовито ухмыльнулся Эрик. - Так-так… И кто тебе такое сказал? Если я узнаю, что тебя так называют мои прихожане, они получат самое суровое внушение. Я скажу на ближайшей проповеди, что подобное поведение предосудительно. Но увы, я могу лишь проповедовать, в надежде смягчить закоснелые сердца людей. Если же кто-нибудь неисправимый решит перейти от слов к действиям – смогу ли я, успею ли защитить тебя и твою мать? Как видишь, нелепые предрассудки слишком крепко укоренились в народе, так что ни Церковь, ни наука пока что не смогли одолеть их. - Почему это я должен идти на поводу у глупых людей с их глупыми суевериями? Ведь это я прав, а они заблуждаются – значит, это они должны измениться! Я же не виноват, что родился таким! - В том и проблема, что родился таким. Увы, люди куда благосклоннее относятся к тем, кто пострадал от несчастного случая, нежели к таким, как ты. Если бы ты был чужаком, новым в этих краях – можно было бы сказать, что ты обгорел при пожаре. Небольшая ложь, но она бы спасла тебя – думаю, Бог простит. Но, к сожалению, здесь тебя все знают, и… - Тогда я уйду туда, где меня никто не знает! Слишком поздно священник понял, что Эрик говорит всерьез. Мальчик исчез через несколько дней. Возможно, он планировал вернуться спустя какое-то время, заставив мать поволноваться. Но получилось иначе. А дальше – клетка, и цыгане, и бесконечные издевательства, и долгий, тяжкий путь к тому, чтобы из «маленького чудовища» стать Человеком… Усилием воли Эрик остановил грязную волну самых мрачных и отчаянных воспоминаний, готовую накатить на него. Не время вспоминать об этом. Сегодня Святая Ночь, и дома его ждет празднование в компании Сириуса (впервые за многие годы Эрик согласился отметить Рождество чем-то, помимо посещения Мессы), и слишком хорошо и светло на душе после праздничного Богослужения. Ужасные воспоминания еще придут, как приходили всегда. Но не сейчас. Потом, расходясь по домам, прихожане будут вспоминать: «Сегодня на Мессе пел настоящий Ангел». И только немногие будут знать, кому на самом деле принадлежал удивительный голос.