Дуэлянт

      Представьте себе, когда-то давно мне было восемь лет. Меня обучали грамоте самые лучшие учителя нашего города, и ведь я схватывал всё буквально на лету! Учителя по другим предметам тоже удивлялись, называли способным мальчиком, сулили мне светлое будущее в роли какого-нибудь высокопоставленного чиновника. В то время, когда мои умственные способности нахваливали просветители ещё совсем тёмных юношеских голов, мною был недоволен лишь один учитель. Тот, чьё мнение было мне особенно важно, к кому я всегда прислушивался, тот, кто мог бы вернуть меня с небес на землю. Это был мой отец, несомненно.       Я до одури хотел быть похож на него. Гордый, но мягкий. Его просьбы выполнялись беспрекословно. Никто не смел и слова сказать против, ведь каждый знал, что если мой отец Станислав Витальевич будет недоволен хоть малейшей деталью, полетят головы с плеч, и это не совсем в переносном значении выражения.       Я очень любил и уважал отца. Он внушал уважение на основе страха каждому, кто видел его единожды. Проблема была только во мне. В моём недопонимании, в моих вечно трясущихся руках, в моей слабости и неспособности убивать живых существ. Мой отец был заядлым охотником. Любителем испытать себя на прочность, показать, что он венец окружающей его природы. А я не мог. У меня всё время был сбит прицел, и дуло ружья само опускалось, когда заяц, застыв, смотрел на меня снизу вверх, будто моля о том, чтоб я оставил его. И моё ружьё падало, будто кобра, повиновавшееся только дудке заклинателя змей.       Отец всегда был этим недоволен. А я просто не хотел губить природу. Я рос под присмотром матери, и потому становился очень сентиментальным мальчиком. — Если ты сейчас же не выстрелишь в ту птицу, что сидит на ветке, по меньшей мере я убью сегодня пять, — шипел отец, стараясь не спугнуть свою жертву. Да-да, именно свою. Ведь он собирался убить моими руками. Моими детскими руками, что не должны были знать крови.       И я выстрелил. Я выстрелил в птицу, а попал в ветку рядом с ней, от чего она, оглянувшись, поспешила упорхнуть. Разумеется, я целился не в птицу. Но и не в ветку. Я хотел сбить листок, но не попал самую малость. За свою выходку и потраченный патрон я схлопотал оплеуху, но зато птица осталась жива. Эта птица. Но на ужин Мария приготовила нам тех глухарей, что подстрелил мой отец. Так, спасая одну жизнь, я погубил в несколько раз больше. И это был далеко не единичный случай.       Когда мне исполнилось пятнадцать, отец подарил мне саблю. И я вдруг начал понимать, что ближе мне стало холодное оружие. Эти острые клинки, которые я старался точить до такой степени, что они с лёгкостью могли вырезать тончайшие узоры на листке бумаги, были частью меня. Я нашёл в них однажды то, чего мне так не хватало — остроты, силы и изящности. Хотя, утончённости во мне было хоть отбавляй, как и подмечали не раз подруги моей матери, что, скопившись в гостиной, разговаривали о французской моде за кружечками ароматного чая.       Я начал заниматься фехтованием. Ещё один учитель для столь способного ученика (но это не касалось огнестрельного оружия из принципа) и для достаточно богатой семьи обошёлся недорого. Тем более, я позанимался с ним всего месяц. Александр Вальвиэль, — так звали моего учителя, — довольно доходчиво объяснял и показывал, а я в свою очередь всё с жадностью впитывал. Вскоре я превзошёл своего преподавателя, в услугах коего более не нуждался, и стал искать для себя достойных противников.       К моему сожалению, таких находилось не много, и были они в основном старше меня на пару десятков лет. Но и им я мог дать фору. Не без труда, само собой, однако обо мне рассказывали в других городах, и мужчины от мала до велика съезжались к нашему поместью, останавливаясь где-нибудь неподалёку. Просили меня о встречах и боях, конечно же, до первого лёгкого ранения, ведь нашей задачей было не убить друг друга, а показать своё превосходство.       Ещё ни одного боя с тех самых пор не было мною проиграно. Всегда я, нанеся один порез в области запястья, оставлял своего соперника подумать над тем, нужен ли ему второй такой поединок, убеждался, что рисковать он больше не намерен и потихоньку умывал руки, держа горделивую осанку.       Отец же со временем смирился с тем, что наши интересы совпадают лишь в любви к оружию, пусть и разного вида. Я продолжал тренироваться, а затем поступил в институт, где не оставил своё любимое занятия, попутно обучая своих товарищей.       Меня столько раз спрашивали о том, каким образом и в каком возрасте я продал душу Дьяволу, что мне хотелось временами пойти и написать кровью бумагу, подтверждающую несуществующий контракт, дабы просто отшучиваться, доставая из-за пазухи свёрток, и протягивая его собеседнику. Уверен, что удивлённые лица этих людей я запомнил бы надолго, но руки до подобного у меня так и не дошли, ведь шутить с тёмными силами, а тем более с самим Сатаной, было очень опасно в наше время. Не то чтобы я был глубоко верующим человеком, но падать в глазах религиозных родителей мне не хотелось. Ведь хоть где-то я должен был их радовать. Отрекаться от Бога мне не следовало.       Часто за годы моей институтской учёбы случались дуэли. И, поверьте мне, мне никогда не хотелось принимать в них участие. Косые взгляды были мне чужды. Никто не мог сказать мне худого слова, думая, что на моей стороне Дьявол и я смогу в считанные секунды изрубить обидчика на сотни кровавых кусочков. Конечно же, я мог, но не было необходимости. Человеческий мозг всё делал за меня. Они внушили себе образ опасного врага, которому покровительствует Ад, и сами же его теперь и опасаются.       Я немного отступил от темы. Во время этих дуэлей мне часто выпадала честь побыть секундантом, судьёй, кому как угодно называть человека, который следил за тем, чтоб никто друг друга не убил. Да, правила тоже диктовал я. Обычно, соперники становились на шестнадцать шагов друг от друга и совершали выстрелы поочерёдно, стараясь целиться в ноги. Ведь зачем мне чужая кровь на моих руках? Но я пользовался авторитетом в нашем институте, поэтому спорить никто не хотел. Задев голень, колено или хотя бы ступню, непонятным мне образом, противники бросали пистолеты на землю, пытаясь доковылять на встречу друг другу, чтоб пожать руки. В чём был смысл таких соревнований? Каждый чувствовал себя либо несчастным, отчего добивался расположения девушек в обществе, ведь можно было рассказать о боевом ранении, о том, как тебя подстрелили, когда ты пытался догнать разбойников, либо героем, и тоже пользовался этим в обществе симпатичных дам, в голове которых были лишь бальные танцы и выпивка, рассказывая о собственной мужественности и меткости. При мне до поры до времени никто не смог умереть. У них просто не было шансов на это.

***

       Но однажды произошёл случай, перевернувший мою жизнь с ног на голову, а затем наоборот. Эту ночь я провёл в своём родном доме, вместо общежития нашего Института. Ведь я так давно обещал матери, что сегодня, в четверг, я обязан был отпроситься с занятий пораньше.       После приезда, я сразу же кинулся обнимать матушку и Марию. Отца я в доме не застал, но мне сообщили, что он снова играет в карты у своего друга Прохора Васильевича Дурдомова, которого мы на пару с маменькой на дух не переносили. У него всё время пропадало мужская половина нашего посёлка, проигрывая за рюмкой коньяка всё состояние. Поговаривают, что он подмешивал что-то в алкоголь. Что-то, вызывающее сильные галлюцинации, обостряющее азарт и притупляющее внимание. Реальность это или всего лишь слухи на собственном опыте проверять совершенно не хотелось, но и оставлять там отца тоже совсем не хотелось. Но из игрального стола его не вытянут даже три силача, что корову в одиночку поднять смогут. Но с моим отцом они ни за что не справились бы по двум простым причинам. Во-первых, он заядлый игрок, и будет находить миллионы причин, по которым он должен остаться и попытаться отыграть всё, что успел проиграть за какой-то час. Во-вторых, этих мужиков не смогли бы затащить в дом к Дурдомову, ибо они знали, кто мой отец и что он сможет сделать с теми, кто мешает ему развлекаться. Пусть от этого и ему же будет хуже. — Пашенька, скорее рассказывай, как учёба? Не забросил ещё фехтование? А кормят вас хорошо? Кровати удобные? — перебирала всевозможные вопросы мать, подливая мне в кружку молоко, которое я с самого детства просто обожаю. — Да, маменька, что тут рассказывать. Учёба как учёба. Нет того предмета, который я не понял бы. Ты не представляешь, как я рад, что нас не учат там стрелять, иначе я сошёл бы с ума. Руки же ходуном ходят. Кормят, конечно же, прилично, тут переживать нечего. Не хуже, чем наша Мария готовят. Маменька, Вы сейчас совершенно серьёзно? Кровати? Даже если бы они были набиты опилками, мы вряд ли бы это почувствовали, ведь мы за день устаём так, будто на нас пахали, и засыпаем беспробудным сном до самого утра. — Ах, бедный, бедный мой мальчик! Оставайся дома. Бросай этот институт и учись дома! — в глазах матери читалось сочувствие. Оно то и дело, что вздыхала и пыталась всхлипывать. — Ну какое «учись дома», маменька? Ведь сейчас никому легко не приходится. Мне нравится там учиться, там приятные люди и хорошие учителя. Обещаю тебе, что буду заезжать чаще, чем один раз в две недели. Интересно, почему же отец так долго пропадает у этого Прохора Васильевича. Как бы он дел не натворил.       Только я успел проговорить данные слова, как, резко открыв дверь, вбежал отец, забыв её закрыть. Затем он вернулся, и толкнул на себя дверь с такой силой, что казалось, будто его снесёт потоком ветра, который обрушился на картины, висевшие при входе.       Отец бормотал что-то невнятное, сотню раз чертыхнулся, тысячу раз плюнул через левое плечо, а затем столько же раз через правое. Он топал ногами, продолжая реветь, как дикий зверь. Посмотреть на сие представление пришёл все жители нашего дома, но через секунду были прогнаны мной, чтобы без лишних глаз расспросить отца, что вызвало его ярость. — Да он.Да я его! Да чтоб его черти взяли!! Этого вашего Дурдомова! Я натравлю на него своих собак, обещаю! Клянусь, ему не жить! Он всю жизнь будет вспоминать, как обманул всех нас за столом! Шулер! Обманщик! Подлец! Он будет рыдать каждый раз, когда при нём вспомнят нашу фамилию! Пусть только попробует приблизиться ко мне хоть на метр, я заряжу самый старый пистолет, найду патроны, которые будут старше него самого на тридцать лет, и буду стрелять. Я хочу, чтоб этот старый чёрт страдал так, как страдают сейчас те пять человек, сидевшие за столом!       За то время, как он ругался, я кивнул Степану, чтоб тот принёс сигару и стаканчик воды. Затем я незаметно подсунул это отцу, чтоб он воспринял это, как то, что стояло всё время возле него.       Оказалось, что Прохор Васильевич обыграл шесть человек, которые поставили на кон всё своё имущество включая крестьянские души. И мой отец тоже ему проигрался. — Я вызвал этого мерзавца на дуэль. Завтра в десять часов утра я застрелю Дурдомова, освободив от долга всех игравших сегодня в карты! — Он выпил всю воду из стакана, попытавшись поставить его на стол, но не успел он протянуть руку, как тот упал, разбившись о пол. Я ещё надолго запомню этот стакан, вспоминая о том, как разбилась вдребезги судьба моего отца, уважаемого человека Станислава Витальевича.       Мы проснулись ни свет ни заря, чтоб успеть к назначенному часу на опушку леса. Мать мы уговорили остаться дома, убедив её в том, что у нас всё продумано до мельчайших деталей, хотя на самом деле, мы совершенно ничего не обговаривали. Мы почти и слова не проронили с прошлого вечера, пожелав доброго утра и приятного аппетита друг другу за завтраком.       Сегодня слишком сложный день, чтоб расслабляться. Плотно позавтракав, мы собрали лучшие папины ружья. То, что он говорил о старых пистолетах было всего лишь игрой эмоций, ведь на самом деле отец не хотел сплоховать, ему нужно было показать совершенно всё, на что он был способен. От этого зависела не только наше дальнейшее существование, но и жизнь ещё пяти семей, которых облапошил Дурдомов.       За судейство я не взялся. Судьёй стал общий друг врагов Константин Анатольевич. Он давал команды, он диктовал правила. Стреляли на поражение, без очереди. Просто стреляли, кто когда успеет, отойдя на десять шагов друг от друга. Первая пуля чуть задела бедро Прохора Васильевича, вторая пролетела мимо. Ружья любили моего отца, как и он их, но вот руки совершенно не слушались в тот день.       Пули свистели над головой отца, а он не давал сделать и шагу назад. Он не показывал свои слабые места, хоть они и были видны невооруженным глазом, но только не Дурдомову. Он закрыл глаза, вытянув руку, в таком неловком и комичном положении пытаясь стрелять.       Удача любила отца, она сопутствовала ему всю его жизнь, до переломного момента. Когда он потерял всё своё состояние. Руки опускались, но ему совсем не хотелось бросать нас с мамой в нищете, которая грозила нам, поэтому отдавался стрельбе он на полную. Но жизнь слишком жестокая штука. Есть повод её ненавидеть, хоть и есть сотни причин, за что её можно любить.       Одна из пуль, что должна была так же пролететь мимо, вонзилась прямо в лоб отца, оставив сначала одно маленькое отверстие, только потом из раны полилась кровь. Отец пошатнулся, не успев закрыть глаза, упал навзничь, держа в руках злополучное ружьё.       Наблюдавший за этой картиной Дурдомов впал в ступор, отшвырнув подальше свой пистолет, изображая непричастность к смерти своего некогда друга Станислава Витальевича, а через минуту тоже упал. Как оказалось позже, случился сердечный приступ.       Так смерть унесла двух людей. Они были равны по статусу, но не духовно. Станислав Витальевич был высоким, но вспыльчивым. Дурдомов напротив. Напыщенный мужлан, готовый душу Сатане продать за возможность играть в азартные игры вечно. Обоих сгубила их гордость и увлечённость играми. На похороны отца пришёл весь посёлок. Половина горько рыдала, а вторая половина стояла как вкопанная в землю, не желая понимать, что произошло нечто ужасное. Среди них был и я. Я стоял около гроба, смотря на лицо моего отца, желая забыть о произошедшем. Это невыносимо, безумно больно. Я щипал себя за руку, оставляя синяки, но это был мой последний шанс, чтоб убедиться в том, что происходившее здесь и сейчас: толпы рыдающих людей, кресты вокруг и вырытая яма, возле которой стоял деревянный ящик, обитый чёрным бархатом, ожидавший своей очереди, чтоб попасть под трёхметровую толщу грязи, песка и глины, готовую стать ему домом на тысячелетия вперёд, всё это — неудачная шутка моего мозга. Но нет. Звучали печальные речи, накрапывал дождь. Всё плакало вместе с нами. На моём плече рыдала безутешная мать, а мне так хотелось подарить ей покой. Чтоб она спряталась где-то внутри меня и никогда-никогда больше её седая голова и вечно молодое сердце не знало печали. Гроб погрузили в могилу, зарыв его. Зарыв отца, но не воспоминания о нём.

***

      Что уж говорить. После смерти отца я не имею права брать в руки ружья. Я не имел права даже бросать вызов этому несчастному гнусному генералу, что стал причиной моих бед. Хоть Ирина и сама виновата в том, что согласилась на встречу с этим проходимцем, я не хочу её выставлять причастной ко всем моим несчастьям. Кого угодно, но не её. В груди при воспоминании о наших бессонных ночах больно кольнуло. Мне не стоило вспоминать её. Ей не стоило приходить. Она же всё только нагнетает. Может, она просто пришла для того, чтоб уберечь своего мужа от гибели? Чтоб спасти его, а вовсе не меня? Она ведь не могла помнить меня всё это время. Все наши встречи, объятья и детские, ребяческие поцелуи, наши шутки и наше вишнёвое дерево.       Надо же, прошло столько лет, а оно цветёт и продолжает расти. Оно цветёт и на них растут бордовые сладкие вишни, из которых потом делают варенье, компоты и разные настойки. Надо же, а любовь в моём сердце всё ещё живёт. И всё ещё что-то сжимает мою душу в крепкие тиски, когда я начинаю вспоминать её холодные нежные ладони, что цеплялись за меня, когда мы зимой катались на коньках по замёрзшему озеру. Нет, всё давно пора прекратить. Всё давно пора оборвать. Да, близился час дуэли.