I think you're my kink

      Перед вами Юрий Плисецкий, сейчас он расскажет о вреде вашему здоровью и суставам от четвертных прыжков. И в принципе от фигурного катания. И об осколках, на которые разбивается душа после чего-то подобного.       Поскольку Юре пятнадцать, он растёт, а его центр тяжести немного перемещается. Четвертные в этом возрасте — вообще-то не очень полезно, снова и снова надо лишние усилия прилагать, чтобы переучивать чуть ли ни каждый месяц, как себя контролировать. С какой силой наклониться, как поддеть, как держать руки, на какой высоте, как принимать ударную волну при приземлении, как приземляться.       Юра хочет немного рассказать, как при активном росте у спортсменов, особенно у тех, кто должен в юниорах ещё быть (а слово должен в русском языке — не глагол, значит действие не подразумевает), развиваются болезни, которые не поддаются операциям, при этом вроде бы не такие уж вредоносные.       Что-то вроде болезни Шляттера, так, к примеру.       Юра смотрит на Кацуки, воркующего с Виктором, и старается ещё сильнее, выше, чтобы на автомате, чтобы вложить все те чувства, которые в него вложили они. Он достоин этого. Он лучше их. Он может сделать это.       (от этого чертовски зависит, что будет есть его семья в ближайшие месяцы.)       Вот, кажется, настолько перестарался, что больно абсолютно всем.       Сначала вы чувствуете боль либо вдоль всей ноги, либо в мышцах бёдер и икр — слишком перенапряжены из-за чрезмерной нагрузки. Затем подозреваете, что что-то идёт не так, когда слегка опухает колено, но списываете это всё на ушиб. Затем это колено начинает болеть. Затем гореть. И ты уже подходишь к тренеру, потому что это весьма неприятно, но ты можешь потерпеть ещё немного, на самом-то деле (вон, у волейболистов иногда пальцы во время матча из-за выбитости и даже переломов держатся на одном тейпе), но тебе уже слегка страшно, потому что тебе только пятнадцать, твоя программа чертовски сложная, а тебе снова всё ещё пятнадцать, травма в таком возрасте может испоганить всё. Тренеру не нравится вид твоей ноги, особенно горячесть и опухлость колена, и он прекращает для тебя тренировку, направляя завтра к врачу, ведь сегодня уже поздно.       А в это самое завтра ты не можешь пошевелить ногой.       Ой, блять, бывает вот так, представляете?       И потом ты ревёшь в подушку, ещё пять утра, а ты ревёшь, ревёшь, как последняя девчонка, ревёшь, словно твои родители умерли, ревёшь так, что срываешь голос и давление повышается настолько, что подушка пропитывается кровью из носа. Срывая голос, в процессе, так сказать, ты орёшь воздухом, незаметно, чтобы другие не слышали.       Ты не можешь разогнуть или согнуть ногу, твоё бедро сводит судорогой, как и указательный палец ноги заводит за большой. Колено горит, горит, и ты думаешь, наивно пытаешься себя успокоить, что всё будет хорошо.       Пусть не на этот финал.       Но ты реалист и знаешь, что не бывает всё просто так.       Юра боится, боится сделать хоть движение, потому что за ночь потерять всё — это как-то... не очень.       Это пиздец, на самом деле.       Юра пытается встать, и это не так уж больно, скорее очень мешающе и неприятно. Разогнуть ногу — невозможно. Он дохрамывает до телефона, замирает, а затем набирает (с издевательской ухмылкой, потому что солнце только первые лучи показывает) свиной котлете, что тот только что лишился своего главного соперника и, ладно уж, может забирать золото. Потом звонит тренеру, его прорывает, он всхлипывает, чувствует, как рёбра дрожат, как вздохнуть нормально не может, только прерывисто, а Яков по ту сторону сразу же от такого просыпается. Со стыдом, со снова льющимися слезами, со срывающимся голосом Юра признаёт, что плохо, больно, очень больно, что не понимает происходящее и нога не сгибается.       Уууу, круто, когда на такой случай есть страховка.       (о, как некруто, когда твоей семье, судя по словам какого-то местного специалиста, не на что будет покупать еду в течение года — минимум, и то, если ты восстановишь свои сухожилия и растяжку, лох.)       Юра как-то ещё надеется, но не соображает, почему вдруг оказывается прижат к чёрной куртке с синими вставками, и просто плачет, всхлипывая.       Юри гладит его по голове, шепча что-то в макушку, а Плисецкий только отрицательно мотает головой резко, размазывая свои сопли по чужому костюму.       Яков говорит Виктору, что сам немногое понял, но то, что у Юры — обычная подростковая болезнь, тем более эта русская фея по определению входит в группу риска. Кажется, это что-то вроде отростка под коленкой или образование жёсткой ткани; ну правда, он не понимает, что говорит врач. Это нельзя операцией, потому что потом может стать хуже, да и само может пройти. От этого нет прямого лечения, так, только побочные эффекты можно снять физиопроцедурами.       Яков винит себя. Недосмотрел. Недоглядел. Перегрузил.       Виктор хлопает по плечу, приговаривая, что у этого тигра ещё вся жизнь впереди. Яков прикрывает глаза от усталости и что-то шепчет на ухо Никифорову.       А тот умеет контролировать выражение своего лица.       Юра засыпает на руках у Юри.       Золотое кольцо, переодетое на левую руку, сверкает на безымянном пальце японца, словно золотая медаль, которую ему вручили, скрытая под застёгнутой олимпийкой. И Виктор правда не понимает, почему одним — всё, а другим...       А Юре только боль.       Юра не может посмотреть в глаза деду, ему стыдно за себя, за потерянное время. Ему стыдно и обидно до покрасневшей шеи и перекрученной пружины в сердце; нога уже может сгибаться и разгибаться через неделю, Юра не ходит как пингвин, но внутри становится только хуже. Юра ведь ребёнок.       У которого на плечах, давайте посчитаем, так много: честь страны, ответственность перед семьёй и её денежное обеспечение, собственное самомнение и мысли. Рухает сверху болезнь, позвоночник трещит, Юра пополам ломается.       Алтыну на глаза показываться так и вовсе не хочется — пусть жалеть его не будут, да, Отабек точно не такой, однако. Однако взгляд у Плисецкого сейчас явно не солдата, так, скорее загнанного в угол щенка. Алтын приходит сам в самый последний день, когда ещё не все разъехались, и русскому фигуристу впервые хочется кричать, а не реветь. Хочется своего подросткового бунта.       За что?       Почему именно он?       Как так умудрился?       Господи, просто скажи, за что.       Отабек прижимает к себе, давит рукой между лопаток слегка, чтобы без сопротивления, но Юра — Юра тигр с грацией настоящей кошки, поэтому легко ускользает. Ему сейчас не это надо.       (В смысле, в принципе ему это надо, но не сейчас.)       Мужчина понимающе улыбается и говорит просто, без задних намёков, что всегда готов помочь в любом виде. Мальчик хочет наигранно покраснеть, но не получается, потому что оба понимают, что тут скрыто в тройном смысле за двойными.       — Спасибо, — Юра прикрывает глаза и чуть опускает голову, волосы щекочут заднюю сторону шеи.       — Юрио, слушай, может быть, тебе всё же стоит вернуться домой? Не дело это, врать настолько серьёзно дедушке... Да и разве медицина у вас настолько плоха?       Юра смеётся в один голос с Виктором над недоумевающим Юри; первый — с нотками истерики и обречённости, до икоты и потрескавшихся губ, второй — со знанием дела и неким такими осознанием реальности, но всё равно с весельем.       Что, смешно же.       — Успокойся, свинья. С моей... проблемой может справиться любая захудалая поликлиника, где есть электрофорез, — Юра ухмыляется, несмотря на свою маленькую запиночку, а потом: — и любые руки, которые хорошо умеют делать массаж, — болеющий смотрит на Виктора прямо, с такой улыбкой, что Юри начинает непроизвольно скалиться и сжимать руки в кулаки.       Кто-нибудь, объясните Юре, почему у него такое ощущение, словно он дразнит родную мать.       Виктор смеётся, треплет, как собственного сына, по голове Юру; тот тоже смеётся, лишь слегка, но для Кацуки это является достаточной причиной для прекращения своего состояния "я дуюсь, я обижен".       Плисецкий едет на пару недель на горячие источники, потому что это тоже будет полезней. А ещё в детстве ему крайне не понравился запах лечебных грязей, поэтому лучше Япония, чем вонять той противной жижей в России.       Юра понимает, что именно это ему надо — ему нужна семья, которая друзья, но как бы... семья.       Через пару недель нога сгибается чуть меньше, чем на девяносто градусов, и это так круто, потому что уже практически ничего не болит и можно втайне от всех, уломав ту девочку-японку или кого-то из тройняшек дать ключ, пробраться на каток и встать на лезвия. Встать на лёд.       Виктор ему даже массаж делает. Для Юри, правда, тоже, потому что обижать ранимую "маму" не стоит.       Печаль-боль, когда папа под каблуком (коньком, блин).       Через месяц Юра начинает восстанавливать растяжку, клятвенно себя заверяя, что будет готов к новому Гран-при. Ещё через пару недель Юра осознаёт, что пятка ни в какую не хочет прижиматься к заднице и между ними расстояние больше пятнадцати сантиметров.       Растяжку Юра восстанавливает, но даже спустя полгода сквозь слёзы и кровь он не может выполнить ни одно нормальное приседание, что уж говорить про волчок.       Виктор ставит ему такие программы, что Юри не уверен в своей победе даже с технической точки зрения, хотя сам помогал Никифорову.       Юра тренируется, расчёсывает шерсть Маккачину, затем с пухом на пальцах зарывается в мокрые волосы Юри, который только из душа, и чувствует, что пора. Пора всё прекращать. И так уже на шее насиделся, дальше — только неприличней, если честно. И Яков за эти месяцы наверняка перестал себя мучить.       Хочется почувствовать тонкие пальцы Лилии, которые заплетают его волосы в простую, но такую красивую причёску.       Перед Яковом и перед Лилией стыдно ровно настолько же, насколько перед дедом. Разочаровывает, не оправдывает ожидания, поддаётся слезам — вот, что они могут думать о нём вполне заслуженно. И показаться перед семьёй, когда ты вот так поступаешь — сильно. Сильно ранит внутри устоявшуюся уверенность в чём-то эфемерном. Перед Виктором, перед Юри не стыдно — они не семья, не о них заботится Юра, не о них печётся, а что сам для них не соперник, так это Плисецкий собирается поправить в нынешнем сезоне.       Барановская плачет, когда видит на пороге смущённого Юру с чемоданом, на котором этот вырвиглазный принт леопарда. Яков пускает мужскую слезу, хлопает по плечу и говорит, что ещё не поздно стартовать в этом сезоне.       Юра мнётся, закусывает губу и отводит взгляд. Оба взрослых понимают — не всё так просто, как хочется. Юра говорит, что, вообще-то, всё в порядке (наверное). Что он практически восстановил прежнюю растяжку, что из физической формы не выбился, а Виктор и вовсе натаскал его так, как не натаскивает своего мужа. Что у него даже короткая программа есть. Вот только...       Понимаете, мне больно.       Понимаете, мне страшно.       Понимаете, при очередном приземлении я ощущаю, словно мои колени трескаются.       Понимаете, я до сих пор не могу согнуть ногу до конца, что значит, я не могу делать ни одного приседания нормально с технической точки зрения.       Понимаете, я немного ущербный.       Понимаете, мне до сих больно.       Юра знает, что это пройдёт, забирая пару лет его жизни. Но пройдёт, исчезнет без следа, оставив только маленькую шишку сбоку под коленкой. Это всё пройдёт. Только вот эти «пару лет жизни» — это сейчас забирает.       Лилия заплетает небольшие косички сбоку, пряча их под каскадом волос. Пальцы у женщины мягкие, такие аккуратные, что Юре кажется — мама. Юра так и засыпает с этим словом на губах, заставляя Лилию бесшумно кричать от накатившего.       Юра проходит в финал и занимает третье место. Юра в прошлом сезоне бьёт мировой рекорд, а в этом сезоне у Плисецкого разрыв с четвёртым местом в два балла.       Юре пока что не хватает баллов за технику, но он смотрит на очередную золотую медаль Юри, на его золотое кольцо и радостную неверящую улыбку. Затем сам тянется к тому, кто занимает второе место, обнимает со спины крепко и ощущает тепло. От сердца к сердцу, от улыбки к улыбке, от взгляда к взгляду. «Пусть я не до конца, но я здесь» такое говорящее, что Алтын впервые настолько выразителен в своих эмоциях.       Чёрта с два Юра проиграет! Да у него всё будет только лучше!