Игра в четыре руки

      Не знаю, сколько я бродила по коридорам замка, не разбирая дороги – я потеряла счет времени. Наконец, забившись в какую-то темную нишу, я сажусь прямо на пол – руки трясутся, сердце колотится, как сумасшедшее, словно я Волдеморта живьем увидала, а не с любимым преподавателем пообщалась. В голове до сих пор звенит твой дрожащий от бешенства, свистящий полушепот.       «Дура! Полная, законченная идиотка! Ты этого хотела – ты это получила, радуйся теперь! Знала же, знала, что все этим кончится! Помочь она хотела… поддержать… соплячка несчастная!.. Как ему теперь вообще на глаза показаться?»       Глаза щиплют горькие, отчаянные слезы. Меня раздирают невыносимый стыд и мучительная, бессильная злость – на себя, я виню только себя…       Наконец, устав от плача, я вытираю слезы и сопли, глубоко вздыхаю, стараясь перестать всхлипывать – надо успокоиться и привести в порядок мысли, скачущие в голове, как докси от доксицида.       Что теперь делать? Да ничего – пожинать плоды собственного безрассудства и не жаловаться. Бесполезно. Спрятаться от тебя не получится – на занятия-то ходить надо. Значит, стараться поменьше привлекать к себе внимание и не раздражать. Ну, а если что – терпеть. Что ж – я невесело усмехаюсь, – по крайней мере, мои шансы на более тесное общение с тобой резко возрастают…       Потянулись будничные дни учебы… Поначалу перед каждым уроком ЗОТИ я внутренне холодею, ожидая, что ты припомнишь мне нашу занимательную беседу, но ты не обращаешь на меня ни малейшего внимания. Я пересела на последний ряд, чтобы не маячить у тебя перед глазами, но ты этого как будто и не заметил, или сделал вид, что не заметил. По крайней мере, никаких комментариев не последовало, за что я тебе глубоко признательна. Все осталось по-прежнему…       Так проходит недели три-четыре. Я уже начинаю понемногу успокаиваться и подумывать о том, чтобы вернуться на свое прежнее место, как в один прекрасный день случается нечто непредвиденное. После окончания занятия, сложив вещи и по привычке перекинув через плечо сумку, я направляюсь к выходу из класса, и тут, когда я прохожу мимо твоего стола, вдруг слышу за спиной:       – Мисс Смит, задержитесь-ка на минутку.       Я вздрагиваю от неожиданности, останавливаюсь, как вкопанная, и медленно поворачиваюсь к тебе. «Ну, вот, – думаю, – началось. Молодец – подождал, пока я успокоюсь, расслаблюсь, и решил, что самое время вмазать. Десять баллов Слизерину. Только непонятно, зачем было конца урока ждать – зрителей почти не осталось». Удивительно, но страха я не чувствую, злости тоже. Мне только немного смешно от твоей чисто слизеринской изобретательности и одновременно наивности: серьезно ведь думаешь, наверное, что напугал не на шутку. Однако я понимаю, что улыбка сейчас будет неуместна – я ведь действительно перед тобой виновата, – поэтому сдерживаюсь и просто жду продолжения.       Но ты опять меня удивляешь. Вместо того, чтобы начать размазывать меня по стенке, ты спокойно произносишь, не отрываясь от пергаментов, которые как всегда просматриваешь в перерывах между занятиями:       – Будьте любезны зайти сегодня в восемь в мой кабинет. У меня к вам несколько вопросов.       Ты делаешь паузу, что я расцениваю, как ожидание ответа, поэтому как можно увереннее говорю:       – Да, профессор, конечно.       – Надеюсь, не требуется напоминать о том, что приходить надо вовремя?       – Не надо, я помню. Всего доброго, профессор.       Ты молчишь, поэтому я ухожу. Ты так ни разу и не взглянул на меня…       В восемь часов вечера я вновь стучу в уже знакомую дверь. Возникает легкое ощущение дежа-вю, а вместе с ним приходят не самые приятные в моей жизни воспоминания – я гоню их прочь. Меня разбирает любопытство: интересно, зачем ты меня позвал? Я думала над этим весь день, но так ни до чего вразумительного и не додумалась.       Снова щелкает замок, ты открываешь дверь и на этот раз молча отступаешь в сторону, пропуская меня внутрь. Мне очень не хочется первой открывать рот в этом кабинете, но правила вежливости перевешивают, и я тихо произношу:       – Добрый вечер, профессор.       Ты не реагируешь, будто не слышишь. Очень странно.       В этот раз все не так. Ты словно меня не замечаешь: закрываешь за мной дверь, проходишь к своему рабочему столу и останавливаешься возле него спиной ко мне, слегка поглаживая одной рукой черную полированную поверхность. И молчишь. Ты не предлагаешь мне сесть, не садишься сам, поэтому я в некоторой растерянности топчусь возле двери, не решаясь что-либо предпринять самостоятельно.       Наконец, все еще не поворачиваясь ко мне, ты нарушаешь затянувшуюся тишину:       – Мисс Смит, в прошлый раз мы… не договорили.       Ты говоришь тихо и ровно, но что-то в твоем голосе заставляет сжаться сердце, а в горле появляется комок. И это не страх. Это хуже.       – Признаюсь, я несколько… погорячился, и моя реакция на ваши слова была, наверное, чересчур… резкой. Я сожалею.       Происходит нечто невероятное, разум просто отказывается это воспринимать: это не можешь быть ты – я, наверное, сплю. Я не знаю, как реагировать, я открываю рот, чтобы сказать сама не знаю, что, но, похоже, ты не ждешь ответа.       – Кажется, в прошлый раз вы говорили, что доверяете мне. Это так?       Вот это уже вопрос. На него просто ответить:       – Да.       Пауза.       – А как далеко простирается ваше доверие?       Прямой вопрос – прямой ответ:       – Абсолютно.       Быстрый поворот головы, взгляд исподлобья – и ты опять отворачиваешься.       Пауза.       Ты начинаешь медленно шагать вдоль стола; рука, лежащая на поверхности, скользит по ней, повторяя твой путь.       – Я поясню. Дело в том, что в скором времени произойдет… может произойти одно крайне важное и весьма… неприятное событие… Не спрашивайте меня, какое, я не могу вам сказать. Вы поймете, уж поверьте.       Усмешка. Кривая. Горькая.       – Так вот, после этого… события не останется ни одного человека, который бы мне доверял... что весьма… неудивительно.       Опять усмешка. Не лучше первой.       – Вы уверены, что даже в этом случае смогли бы продолжать мне верить?       Ты останавливаешься, спиной ко мне, обе руки на столешнице. Ждешь.       – Да.       Ты молчишь.       «Почему?» – бьется в голове твой последний вопрос, но ты не произносишь ни слова. И я понимаю. Ты молчишь, потому что знаешь. Потому что все эти дни ты тоже думал, и ты понял. Поэтому ты меня и позвал. Зачем? Услышать? Проверить? Убедиться? Ты сам не знаешь. И не знаешь, что делать с этим пониманием, с этим знанием, в котором теперь убедился.       Я выдала себя. А ты выдал, что ты это понял. Мы оба сглупили.       Я срываюсь. Почти шесть лет благоразумия и соблюдения приличий летят к черту – я так больше не могу. Не могу стоять здесь, смотреть тебе в спину, слушать твое молчание… Я иду к тебе. Что-то почувствовав, ты оборачиваешься, твои глаза расширяются – поздно. Я слишком близко. И меня уже ничто не удержит. Подойдя вплотную, я запрокидываю голову и мягко касаюсь губами твоих губ…       Ты не отшатываешься, не отталкиваешь меня – ты словно каменеешь.       А мне уже некуда отступать – мой Рубикон перейден, точка невозврата пройдена, мне остается только взлететь или разбиться вдребезги. Я знаю, что даже если сейчас ты сгребешь меня за шиворот и вышвырнешь из своего кабинета, как нашкодившего котенка, я об этом не пожалею.       Твои глаза так близко – черные омуты, в которых так хочется утонуть и раствориться – без остатка. Твои губы – сухие, жесткие, пряные, как вино. Я пью его, жадно, отчаянно, и пьянею, и не могу остановиться, как вор, дорвавшийся до вожделенного сокровища, ошалевший от счастья обладания, омрачить которое не в силах даже осознание того, что еще миг – и его схватят, и все будет кончено раз и навсегда. Я тяну этот миг, растягивая его до размеров бесконечности, теряю голову, теряю чувство реальности – время замирает, холодный камень подземелья уходит из-под ног, и я падаю, падаю в бездну, и не хочу возвращаться…       Мой поцелуй становится все более настойчивым, и, наконец, я чувствую, как дрогнули твои губы – ты ответил…       Доля секунды, мгновение, мимолетное, хрупкое, как снежинка на теплой ладони, и так же моментально истаявшее… Я почти успеваю поверить…       Ты крепко берешь меня за плечи, мягко, но настойчиво отстраняешь от себя, возвращая в здесь и сейчас. Наваждение рассеивается: под ногами вновь твердые и прочные каменные плиты, вокруг – забитые пыльными фолиантами стеллажи твоего кабинета.       Твои глаза в нескольких сантиметрах от моих – пустые, мертвые. Твое лицо – безжизненная маска. Ах, как тебе хочется утопить меня в своем ядовитом сарказме, чтобы я больше никогда и мысли не допустила… Но у тебя нет сил. Тебя хватает только на холодное непроницаемое равнодушие. Ты надеешься, что этого будет достаточно.       Два слова падают камнем, как приговор моей наивной самонадеянности:       – Вы ошиблись.       Но на этот раз тебе не выиграть. Я уже не могу отступить – я пойду до конца, каким бы он ни был.       Я не отвожу взгляд и тихо, очень тихо, но твердо произношу:       – Нет, это вы ошиблись, профессор.       Надо отдать тебе должное – ни один мускул не дрогнул на твоем лице.       – Что вы хотите этим сказать? – обманчивая мягкость твоего голоса таит угрозу, подобно смертоносной грации кобры, изготовившейся к молниеносному броску. Увы, но в этот раз обычно безотказный прием не срабатывает – у меня иммунитет к твоему яду.       – Зачем вы позвали меня сегодня? К чему эти вопросы? В прошлый раз ваша реакция на мои слова была совершенно искренней – чистая, незамутненная ярость. Я не ожидала этого, я была готова к тому, что вы поднимете меня на смех, но вы… вы ошеломили меня. Я ошиблась, да – тогда. А сегодня вы вдруг вызываете меня и задаете вопросы о доверии. Хотели проверить, насколько все серьезно? Вы же все поняли, что это не просто гриффиндорская дурь – иначе бы не позвали. Поэтому вы не задали последний вопрос – вы уже знали ответ. Но зачем вам это? Почему вы просто не выбросили это из головы? Ответ может быть только один – что-то случилось, или должно случиться. Что?       – Я уже сказал вам, мисс Смит: я не могу ответить на этот вопрос. И думаю, вам пора: скоро отбой, а вам наверняка не нужны неприятности. Поверьте, не стоит без нужды лезть в змеиное логово – ничего приятного не найдете, а назад можете уже не выбраться. Всего доброго, мисс Смит.       Мне хочется взвыть от этого невозмутимо-холодного тона, запустить в тебя хотя бы Ступефаем или просто схватить за плечи и хорошенько встряхнуть, лишь бы только заставить тебя сбросить маску. Я же знаю, что сейчас, в эту самую минуту, равнодушно выпроваживая меня, ты горишь. Пламя пожирает тебя изнутри, но твоя броня не позволит ни единой искорке просочиться наружу. А я не знаю, как пробить в ней брешь.       – Я не уйду.       – Вы забываетесь, мисс Смит. Вы хорошая студентка, и пока что я терпелив с вами, но не стоит злоупотреблять моим расположением.       – Зачем вы вызвали меня сегодня?       – Мисс Смит…       – Зачем вы спрашивали меня о доверии?       – Пятьдесят баллов с Гриффиндора.       – Что вы должны сделать?       – Убирайтесь немедленно, пока я не вышвырнул вас вон!       – Я люблю вас.       Твое лицо искажает гримаса боли. Ты закрываешь глаза, на секунду самообладание изменяет тебе, и по твоему бледному, осунувшемуся лицу, темным кругам под глазами, глубоким складкам, залегшим возле тонких губ, ссутулившимся плечам становится видно, как сильно ты устал. Мне нестерпимо хочется броситься к тебе, сжать в объятиях и не отпускать ни на миг. Но я знаю – ты ни за что не позволишь, оттолкнешь, пусть и придется опять гореть заживо.       Ты открываешь глаза. Смотришь на меня, мимо меня, сквозь меня. Медленно, с ленцой в голосе роняешь:       – Обратитесь к мадам Помфри. Уверен, это излечимо.       Я вспыхиваю, как от пощечины, вскидываю голову, встречаюсь глазами... Наталкиваюсь на обжигающий черный лед и презрительно искривленные губы...       – Спасибо за заботу, профессор, но не думаю, что хочу излечиться, – голос начинает дрожать, я едва сдерживаюсь.       – Зря. Чем раньше наступит отрезвление, тем легче будет похмелье.       – Похмелье?       – Я не гожусь на роль романтического героя, мисс Смит. Не знаю, что за образ вы слепили в своей юной гриффиндорской головке, но уверяю, он не имеет ко мне ни малейшего отношения. Я не герой, меня не за что любить и не от кого спасать. Я не нуждаюсь ни в одном, ни в другом.       – Да? А в доверии, значит, все-таки нуждаетесь? Или вы позвали меня для того, чтобы сообщить, что вы не герой? Да мне плевать, герой вы или нет! Слышите? Любить не за что! Это вы, слизеринцы, привыкли все взвешивать и оценивать! А любят не за что-то, а просто потому, что… что этот человек есть на свете, потому что без него никак!       Я смотрю на тебя, тяжело дыша. Эйфория, вызванная всплеском негодования, постепенно затухает, сменяясь запоздалым беспокойством: эк меня разобрало, пожалуй, я хватила лишку – ты не привык, чтобы с тобой так разговаривали, что-то теперь будет…       Ты молчишь, уставившись в стол, будто изучая сложенные на нем листы пергамента.       – Уходите… – тихо, едва слышно.       – Профессор…       – Оставьте меня в покое. И забудьте сегодняшний вечер.       – Вы же знаете, что это правда.       – Зато вы ничего не знаете.       – Я знаю, что люблю вас. Разве этого не достаточно?       Короткий, хриплый, неприятный смех, похожий на прорвавшиеся рыдания. Ты резко обрываешь себя, поворачиваешься ко мне – на лице застыла кривая, едкая ухмылка, голос сочится злостью, презрением и горечью:       – Мне искренне жаль разрушать ваши высокие гриффиндорские идеалы, но, увы, этого не то, что недостаточно, это вообще практически ничего не значит… А вы знаете, что значит быть Пожирателем смерти? Да-да, не смотрите на меня так: быть Пожирателем и шпионом у Пожирателей – одно и то же. Нельзя притворяться слугой Темного Лорда, им можно только быть, целиком и полностью, душой и телом. Это значит пытать, когда Он говорит пытать, насиловать, когда Он говорит насиловать, убивать, когда Он говорит убивать. Это значит, что если вы попадете ему в лапы, и вас будут пытать у меня на глазах, я пройду мимо, едва удостоив вас взглядом. А если вы будете умолять меня о помощи, я рассмеюсь вам в лицо и буду смотреть, как вы корчитесь, и смеяться. А если мне прикажут вас убить, я это сделаю. Ну что, вам все еще хочется говорить о любви? Молчите, ради всего святого, иначе, если вы скажете «да», клянусь, я вас ударю!       На тебя жутко смотреть, ты сейчас – один сплошной пульсирующий, кровоточащий сгусток боли. Ты почти кричишь – кажется, еще немного, и ты сорвешься в истерику. Наверное, ты тоже это чувствуешь, потому что замолкаешь, отворачиваешься и тяжело опираешься на стол, низко опустив голову. Некоторое время ты стоишь так, молча, тяжело дыша, стараясь взять себя в руки. Наконец, немного успокоившись, очень тихо, ты продолжаешь:       – Ни один нормальный человек, который видел то, что видел я, делал то, что делал я, больше никогда в жизни не сможет заикнуться о любви. Правда, – ты криво усмехаешься, – нормальный человек уже давно лишился бы рассудка, а я даже преподаю и еще никого не убил из сборища недоумков, по недоразумению именуемых студентами Хогвартса, хотя определенно стоило бы.       Ты поворачиваешься ко мне – усмешки на лице больше нет, твои глаза горят холодным черным огнем, прожигающим насквозь. Ты чеканишь ледяным, отчетливым и ровным голосом:       – На мне крови столько, что до конца жизни не отмыться, проживи я еще хоть сто лет.       Я молчу, раздавленная, оглушенная. Я действительно мало задумывалась о сути твоей шпионской деятельности у Волдеморта, больше о риске и опасностях, которым ты себя подвергаешь, и о пользе, которую добытые тобой сведения приносят Ордену Феникса. И все же произведенный эффект явно не совпал с твоими ожиданиями: твои откровения не вызвали отвращения, не заставили бежать от тебя без оглядки. Все же где-то в глубине души я понимала, что среди Пожирателей нет места рыцарям в сияющих доспехах, тем более что изначально ты пришел к ним по своей воле, понимала, что среди крови и грязи невозможно остаться чистеньким.       Сквозь шок и ужас от открывшейся мне картины, странно, нелепо, не вовремя, меня вдруг накрывает волной щемящей нежности – в эту секунду я люблю тебя сильнее, чем когда-либо. Но я не осмеливаюсь сказать тебе об этом – ты не поймешь. Ты не позволишь никому себя жалеть, и убежден, что никаких других чувств, кроме унизительной для тебя жалости либо до оскомины привычной ненависти, вызывать не можешь.       Мой лепет звучит откровенно жалко:       – Позвольте мне помочь вам…       – Мне уже ничего не поможет. Идите, мисс Смит. Не вынуждайте меня применять силу.       И тут меня осеняет... Я вскидываю голову и, глядя тебе прямо в глаза, спокойно говорю:       – Применяйте.       – Что?! Вы с ума сошли?       – Можно и так сказать. Ну, что там – оглушить, обездвижить, отлевитировать, банально вышвырнуть вон, как вы уже предлагали. Непростительными вы бросаться не станете. Валяйте. Я приду завтра, послезавтра, через неделю. Или во всеуслышание признаюсь вам в любви на следующем нашем занятии, а еще лучше – в Большом зале во время обеда.       Кажется, работает: с тебя моментально слетает весь трагический флер, снова почувствовав себя в родной стихии, ты собираешься, твое лицо приобретает хорошо знакомое выражение «кто не спрятался – я не виноват», чуть прищурившись, ты пристально разглядываешь меня, будто заново узнаешь, и в твоих глазах впервые мелькает что-то похожее на интерес. Неторопливо, вкрадчиво, слегка растягивая слова, ты произносишь:       – Вот как? Гриффиндор опускается до шантажа?       – Скорее расширяет кругозор, перенимая слизеринские методы.       – Не боитесь выставить себя на посмешище?       – Уже нет.       – А нажить врагов за симпатии к ненавистному слизеринскому ублюдку?       – Поскольку друзей как таковых у меня нет, враги скорее внесут некоторое разнообразие.       – Оригинальный взгляд на вещи.       – Спасибо.       – Чего вы добиваетесь?       – Взаимности.       – Это невозможно.       – Вы не поняли – я про доверие. Вы знаете, что я доверяю вам, и знаете причину. То, что вы позвали меня сегодня, ваши вопросы – это говорит о том, что вам почему-то это важно. Вы хотели убедиться, что мои слова не просто минутный порыв восторженной дурочки. Полагаю, убедились, но не рассчитали, насколько все далеко зашло с моей стороны. Зачем вам вообще это понадобилось? Вы сказали сегодня, что должно произойти нечто, после чего никто не будет вам доверять. Значит, вы знаете, что должны перейти черту и сжечь все мосты – пути назад не будет. А тут появляюсь я со своим доверием. Случайное совпадение, стечение обстоятельств. Думаю, вы еще даже сами толком не поняли, что с этим делать дальше, но вы просто не устояли перед соблазном убедиться, что маленькая зацепочка все-таки остается. Смутная призрачная надежда, и вы пошли у нее на поводу.       Ты выслушиваешь меня молча, не меняясь в лице. Потом не спеша проходишь за свой стол и садишься, впервые за вечер. Мне ты сесть опять не предлагаешь. Ничего, постою. Молчание затягивается – твоему умению держать паузу позавидовали бы актеры Королевской шекспировской труппы. Наконец ты задумчиво произносишь:       – Да, пожалуй, я действительно недооценил вас, мисс Смит.       – Ну что вы, это было просто: логика плюс эмпатия – неплохая альтернатива легилименции.       – Логика? Среди магов она не очень-то в чести.       – Так я же магглорожденная. Это магия у меня в общем-то случайность, а логическое мышление – наследственное, от родителей.       – Так чего же вы все-таки от меня хотите?       – Я же говорю – доверия. Я хочу знать, что должно произойти.       – Зачем вам это?       – Чтобы помочь вам. Чтобы вы знали, что вы не один.       – Вы не сможете мне помочь.       – Я попробую.       – Это может очень плохо кончиться.       – Вы вроде признали, что я не совсем дура. Все идет к тому, что в любом случае все может очень плохо кончиться. А для грязнокровок вроде меня – в первую очередь.       – Поэтому вам не терпится сунуть голову в петлю?       – Не в этом дело. Мне хочется попытаться вытащить из петли вашу голову.       – Я никогда не смогу полюбить вас, даже если мне невероятно повезет выбраться из этой истории живым, шансы на что исчезающе малы.       – Вы так спокойно говорите об этом.       – Было время привыкнуть к этой мысли. И все же, вы упускаете главное – даже при самом благоприятном исходе вы ничего не выиграете, мне нечего вам дать.       – А что выиграете вы? Вы за что рискуете?       По твоему лицу пробегает едва заметная, мимолетная тень – и тут же исчезает.       – У меня свои мотивы, мисс Смит, и я не намерен это обсуждать.       – Ну, хорошо. А что касается моего выигрыша – если вы будете жить, мне будет этого достаточно. А я… для начала мне тоже необходимо выжить, – я позволяю себе усмехнуться, – а там видно будет. В крайнем случае, я готова любить за двоих.       Ты презрительно фыркаешь в ответ на мое нахальное заявление, но на долю секунды на твоем лице появляется нечто подозрительно напоминающее улыбку.       – Ладно, мисс Смит, вечер по всему вышел нескучным. Я подумаю над нашим разговором и дам вам знать, когда приму решение. До этого момента – никакой самодеятельности. Не пытайтесь идти со мной на контакт, вызывать меня на разговор и не приходите сюда. Для всех окружающих в наших отношениях ничего не должно поменяться. Вам ясно? – я молча киваю. – А теперь идите – уже совсем поздно – и постарайтесь не попасться на глаза Филчу. Не воображайте, будто я стану вытаскивать вас из неприятностей.       – Ну что вы, профессор, – позволяю себе небольшую шпильку, – как я могу такое про вас подумать!       Ты бросаешь на меня испепеляющий взгляд, но прежде чем успеваешь проучить меня за дерзость, я лучезарно улыбаюсь тебе на прощание и поспешно ретируюсь за дверь.       Что ж, можно считать, этот раунд остался за мной.