Игра в четыре руки

      Лето… Веселая пора… Солнце, смех, беззаботные игры… Счастье… Кажется, все это было вечность назад…       Я скучаю по тебе… Всегда скучаю во время каникул, а в этом году все ощущается особенно остро, потому что я не знаю, увижу ли тебя снова. Я скучаю по твоему голосу, твоему сарказму, привычке скрещивать руки на груди, одновременно заворачиваясь в широченную мантию, как в кокон, и то удивленно, то насмешливо вскидывать бровь, по твоим рукам, словно порхающим над котлом, священнодействуя над варящимся зельем. Я люблю наблюдать за тобой во время работы – зрелище поистине завораживающее. Ты словно забываешь обо всем: о собравшихся в классе студентах, о теме занятия, даже о времени – ты творишь, полностью погрузившись в процесс, не заботясь о том, следит кто-нибудь за твоими манипуляциями или нет, и в это время ты становишься по-настоящему прекрасен. Пожалуй, именно в один из таких моментов, наблюдая, как под твоими руками из неприглядной кучки какой-то местами дурно пахнущей и тошнотворно выглядящей гадости рождается волшебное снадобье, способное излечить или убить, даровать удачу или лишить радости, придать сил или свалить с ног, я действительно почувствовала, что такое магия.       Как и все, я знала, что ты всегда хотел читать ЗОТИ, и, конечно же, была рада за тебя, когда в прошлом году ты, наконец, получил долгожданную должность. И все же мне было жаль, что ты оставил зелья, хотя с твоим приходом, после кошмара имени Долорес Амбридж, ЗОТИ опять стала оправдывать свое название.       Слизнорта я так до конца и не приняла. Я понимаю, что несправедлива к нему – он талантливый зельевар и уж точно получше тебя как преподаватель, – но с ним зелья утратили для меня свое волшебное очарование, превратившись в простое чередование чистки, нарезки, выдавливания, толчения и перемешивания, будто варишь суп, но вместо мяса и овощей – стебли, корни, кора, листья, жуки, черви, шерсть, слизь, шкурки, лапки, когти, хвосты, толченые камни и прочая прелесть.       Я вспоминаю тебя каждый день… Твои занятия, твое лицо в обрамлении длинных волос, твои невозможно черные, как небо в безлунную ночь, глаза, наши ночные разговоры… Иногда, мучительно стыдясь самой себя, я закрываю глаза и вспоминаю вкус твоих губ на своих губах, твой терпкий горьковатый запах, легкую шероховатость твоей щеки, тяжесть твоих рук на моих плечах… Мне с трудом удается остановиться, обуздать разбушевавшееся воображение, унять охвативший меня жар… Я сглатываю подступивший к горлу комок и изо всех сил трясу головой, отгоняя наваждение… Это безумие, невозможное, нереальное, ненужное сумасшествие, которое не доведет до добра. В который раз обещаю себе образумиться, прийти в себя, вернуться в реальность. И забыть. Забыть. Ничего не было. Мне просто показалось. И ничего не будет. Параллельные прямые не пересекаются – это аксиома.       Уговаривая себя, я знаю, что права. И знаю, что опять нарушу данное себе слово.       Раньше держаться было проще.       Я боюсь за тебя… Запрещаю себе думать о том, где ты и что с тобой сейчас, и все равно помимо своей воли снова и снова возвращаюсь к этим мыслям.       Несколько раз ночами возвращается кошмар про тебя, Дамблдора и красноглазого нелюдя, а однажды во сне я вижу круглый зал с бесконечным амфитеатром уходящих куда-то ввысь за пределы видимости кресел, до отказа забитый какими-то людьми. Среди пестрой, многоликой, застывшей в гробовом молчании толпы я различаю отдельные знакомые лица преподавателей и студентов Хогвартса. Посреди зала черным изваянием высится одинокая человеческая фигура – ты. Тысячи пустых холодных глаз вокруг и тишина – густая, вязкая – хоть ножом режь, – давящая на уши, ввинчивающаяся раскаленным сверлом прямо в мозг. Хочется заорать, просто чтобы не сойти с ума, и я пытаюсь кричать, и не могу – рот словно забит ватой. А потом в этой звенящей больной тишине будто бы из ниоткуда возникает звук – низкий, монотонный гул, как будто навеки застывший на одной проклятой ноте. Сначала едва различимый, на грани слышимости, он неумолимо нарастает, крепнет, и постепенно заполняет все пространство, пробирая до костей, заставляя дрожать и вибрировать каждую клетку тела. Кажется, сейчас закипит кровь и взорвется мозг, но вся громадная многотысячная толпа продолжает сидеть без движения, все с той же отрешенностью на каменных лицах. И внезапно я с ужасом понимаю, что этот гул исходит от них – тысячи людей просто мычат с закрытыми ртами, словно затеявшие гадкую шалость школьники, только от всего этого веет недетской жутью. Ты медленно поворачиваешься в мою сторону: как обычно невозмутимое лицо, лихорадочно блестящие глаза, губы чуть заметно кривятся в презрительной усмешке – и две ярко-красные дорожки, протянувшиеся от ноздрей к подбородку. Черная ткань на груди стремительно набухает мокрым пятном, такие же пятна расползаются по плечам, длинные волосы спереди свисают мокрыми слипшимися сосульками. Я ору во всю глотку, но мой крик тонет в многоголосом гуле, бросаюсь к тебе и натыкаюсь на невидимую стену в двух шагах от места, где ты стоишь, как бешеная колочу руками по воздуху, пытаясь пробиться сквозь нечто, отрезавшее мне путь – оно пружинит, как желе, отбрасывая меня назад. К гудению растревоженного гигантского улья прибавляется оглушительный грохот – это тысячи ног слаженно, ритмично бьют в пол. Ты смотришь мне прямо в глаза, продолжая ухмыляться залитыми кровью губами, и неправдоподобно медленно, как в замедленной съемке, оседаешь на пол…       Я научилась просыпаться, подавляя крик в зародыше. Не хватало еще перепугать родителей.       Июль проходит в тревожном ожидании новостей. Каждый номер «Ежедневного пророка» я хватаю со смешанным чувством страха и нетерпения.       Ничего.       Ничего.       Ничего.       И опять – тягучее, ноющее, сосущее под ложечкой ожидание…       Август… Однажды утром мама чуть ли не вбегает ко мне в комнату. Вид у нее ошеломленный, в руках – свежий выпуск «Пророка». Она недоумевающе смотрит на меня, растерянно протягивая развернутую газету:       – Мэг, что это? Что все это значит?       Внутренне холодея, беру газету из маминых рук: на первой полосе – огромная, на всю страницу, колдография Гарри под заголовком «Разыскивается для допроса относительно обстоятельств смерти Альбуса Дамблдора». Переворачиваю страницу – статья про «регистрацию маггловских выродков». Пролистываю до конца – все в том же духе, о тебе пока ни слова. Подавляю тяжелый вздох: похоже, твои прогнозы начинают сбываться. Волдеморт пошел в наступление, и судя по всему, Министерство уже в его руках.       – Что происходит, Мэг? – мама не на шутку встревожена. – Гарри Поттер… Это же твой сокурсник. Ты же рассказывала, что этот мальчик чудом выжил после убийственного проклятья, что он – надежда магического мира, что он должен покончить с темным магом, которого все боятся – Волдемортом, кажется. Так почему же здесь пишут, что он… Ты же говорила, что Дамблдор погиб случайно… И что означают эти слова про «маггловских выродков»?       Молча ругаю себя последними словами: пол-лета прождать этих новостей и даже на секунду не задуматься о том, что надо будет как-то объясняться с родителями! Теперь придется каким-то образом выкручиваться на ходу, чтобы и не завраться, и не слишком напугать.       – Мам, – стараюсь, чтобы мой голос звучал спокойно, – позови папу, пожалуйста. Надо серьезно поговорить.       Мама выходит из комнаты.       – Джон! – слышу из-за двери ее голос. – Иди сюда!       Отец что-то отвечает, но неразборчиво. Он как раз работает. Очевидно, газеты он не видел, ничего не знает и не хочет отвлекаться от дел.       – Подойди, пожалуйста, дорогой! Это срочно.       – Ну, что тут у вас случилось? – это уже отец. Спустился все-таки.       Они вместе заходят ко мне. Папа на ходу дожевывает бутерброд – у него привычка такая: когда много работы, ест прямо за компьютером. Мама много лет борется, пытаясь доказать ему как врач, что это очень вредно, но безуспешно: он с ней полностью соглашается и продолжает делать так, как ему удобнее.       Мама молча протягивает ему газету. Он быстро просматривает первые пару страниц, перестает жевать, хмурится, поднимает голову и вопросительно смотрит на меня:       – Что это значит, Мэгги?       Набираю воздуха. Стараюсь внимательно подбирать слова.       – Мам, пап, садитесь – разговор будет долгий, – родители молча садятся на мою кровать. – Помните, я рассказывала про Волдеморта, что он вернулся? Так вот, он за это время собрал армию своих прихвостней и теперь рвется к власти. К сожалению, кое-что ему удается: судя по тому, что пишет «Пророк», газета уже под его контролем, и Министерство, скорее всего, тоже.       Мама потрясенно ахает, закрывая рот ладонью. Отец держится. Он внимательно слушает и делает выводы.       – А Дамблдор?       – Дамблдора убили, – вилять бесполезно, отца не проведешь.       – Гарри? – папа кивает в сторону портрета, не сводя с меня глаз.       – Нет, конечно. Это дело рук волдемортовой банды, – так проще, без подробностей – я не могу, не могу все объяснить, а просто сказать, что его убил ты, не могу тем более.       – Тогда зачем? – еще один кивок на портрет.       – Чтобы посеять сомнения среди тех, кто в него верит, подорвать доверие и в итоге ослабить тех, кто борется против Волдеморта.       – Понятно. А это? – кивок уже на статью о «маггловских выродках».       – Новая министерская политика. Волдеморт не любит магглов и магглорожденных волшебников, носится с идеей чистоты крови.       – Что-то вроде идеи чистоты расы на магический лад?       – Ну да, похоже.       – Да, веселые дела у вас творятся, Мэг! Отстали вы от нас, ребята, лет эдак на шестьдесят. Мы этим уже переболели, ты знаешь. Только лечение очень уж дорого обошлось, – отец смотрит на меня в упор, его взгляд становится жестким. Я знаю, в чем дело: папин дед и мой прадед – Абрахам, или Эб, как его называли, Смит – был военным моряком, во время второй мировой водил конвои по северным морям в советские порты и погиб в 42-ом.       Немного помолчав, отец продолжает:       – И что будем делать, Мэг? Как я понимаю, ты теперь для них тоже «маггловский выродок», а значит, в школу тебе нельзя.       Вот и настал самый трудный момент разговора.       – Пап, мам, я как раз об этом хотела поговорить, – не отводить глаза, нельзя! – Дело в том, что мне как раз надо ехать в Хогвартс.       – Но как, Мэг? Это невозможно! Ты же сама говоришь…       – Подожди, Элен. Мэг, поясни.       – Я должна… должна помочь одному человеку, я обещала. Нет, меня никто не заставлял, я сама… Просто он будет там совсем один, против всех… Он сильный волшебник, он будет защищать меня! Мне совсем ничего не угрожает, правда! – вру напропалую, а что делать.       Мама начинает плакать, отец буравит меня взглядом, так что я начинаю беспокойно ерзать, хотя точно знаю, что легилименцией он не владеет.       – Кто он? Гарри?       – Нет, это один из преподавателей. Прости, пап, я правда не могу сказать больше.       – А если этот ваш борец за чистоту крови устроит проверку в школе по выявлению магглорожденных? Если, как ты говоришь, у него в руках ваше Министерство, значит, он не борется за власть, а уже ее захватил, Мэг, и ты это прекрасно понимаешь, хоть и пытаешься сглаживать. Но, видишь ли, дочь, твои родители, так уж вышло, не совсем идиоты, хоть и магглы!       – Папа!       – Джон!       Мы с мамой вскрикиваем одновременно. Отец понимает, что перегнул, берет себя в руки и вскидывает руки в примирительном жесте.       – Все-все, извини, я не это хотел сказать. Просто я немного нервничаю. Не так много времени прошло с тех пор, как подобные вашим борцы за чистоту человечества отправляли недостаточно по их мнению чистых в концлагеря и просто уничтожали. Поэтому я боюсь, как далеко все может у вас зайти.       Я молчу. Что я могу сказать? Я же понимаю, что красноглазый псих может зайти так далеко, что дальше некуда.       – Мэг, насколько у вас все серьезно?       Я больше не могу изворачиваться.       – Серьезно, пап, очень серьезно, – я говорю очень тихо. – Это война. И если Волдеморт победит… – я качаю головой.       Отец понимает, он все прекрасно понимает. Он сцепляет руки в замок, опускает голову, на скулах ходят желваки. Мама продолжает тихонько плакать – я не знаю, чем ее утешить.       – А если… если уехать из страны? – мамин голос дрожит от слез.       Отец поднимает голову и смотрит на меня. Я теряюсь.       – Мам, я… я не могу. А как же Се… – вовремя одергиваю себя. – А как же все наши? Я просто не могу. Пап! – в отчаянии поворачиваюсь к отцу в поисках поддержки.       Он пропускает мимо ушей мою предательскую оговорку, хотя я уверена, что он ее заметил – не до того сейчас. Он думает, думает очень напряженно, потом поднимает на меня глаза.       – И все-таки, Мэг, что насчет проверок?       – Мы все продумали, пап, я буду как бы другим человеком – под чужим именем и лицом. Буду принимать Оборотное зелье. Та девочка, которую я подменю, – полукровка, а полукровок не трогают. Никто ничего даже не заподозрит.       Отец кивает:       – Недурно придумано! Все время забываю, что ваш арсенал средств пошире нашего будет. А что с той девочкой, кстати, почему ее не будет в школе?       – У нее… – бросаю быстрый взгляд на маму, что не укрывается от отца, – семейные проблемы…       – Понятно, – больше вопросов на эту тему папа не задает. – А что вы все-таки собираетесь делать в Хогвартсе, ты и тот учитель, которому ты помогать должна? Партизанщину разводить?       – Скорее наоборот – тормозить горячие головы, чтобы глупостей не наделали.       – Разумно, хоть и рискованно – можно с обеих сторон наполучать…       – Но почему именно ты, Мэг? Почему нельзя было выбрать кого-нибудь из чистокровных или полукровок? Зачем такой риск?       Мама. И самый неудобный вопрос.        – Никто никого не выбирал, мам. Никто вообще не должен был об этом знать – он собирался один… Я случайно узнала, и… я уже говорила… я сама вызвалась. Он меня отговаривал, но я… настояла… Это мое решение, мам.       Мама всплескивает руками.       – Твое решение… – с горечью повторяет она. – А о нас с папой ты подумала? Что с нами будет, если тебя…       Она снова начинает плакать.       – Мам, – тихо говорю я, – мне семнадцать, по нашим меркам я уже взрослая, совершеннолетняя. А там будут одиннадцатилетние малыши. Если они что-нибудь натворят, их не пощадят, а ведь у них тоже есть родители. И тот учитель… он рискует головой, по-настоящему. Я буду только сообщать, если что узнаю – практически никакого риска, под обороткой мне ничего не угрожает. И он… – я сглатываю, – он будет прикрывать меня… Я буду в безопасности, надо только вовремя пить зелье.       – Ну ладно, – вмешивается отец, – хватит разводить сырость, девочки. Время еще есть, мы еще все как следует обдумаем.       – Пап, – перебиваю я, – еще одно. Вам с мамой надо уехать, на всякий случай.       – Уехать? Зачем? Да и как? У меня проект, у мамы клиника… Мы же не можем вот так вдруг все бросить.       – Пап, если вдруг… станут искать… тех, кто скрывается от регистрации… Адрес ведь есть… Нельзя попадать к ним в руки. Поверь, я в Хогвартсе буду куда в большей безопасности, чем вы здесь.       Родители смотрят друг на друга. Похоже, от такого поворота даже отец растерялся: вдруг ни с того ни с сего лишиться работы, своего дома, уверенности в завтрашнем дне, не говоря уже о том, чтобы столкнуться с опасностью потерять единственную дочь… Я чувствую свою вину: из-за меня вся их жизнь, надежное, красивое здание, которое они так долго строили, в одночасье зашаталось и затрещало по швам, каждую минуту грозя рухнуть и погрести их под обломками.       Я пытаюсь их приободрить:       – Мам, пап, это не может затянуться надолго – максимум этот год. Надо просто переждать... Мы победим, обязательно, и тогда мы все вернемся. И с работой все уладится, я уверена. Тебя, пап, любая строительная фирма с руками оторвет – такие проектировщики на дороге не валяются. Мам, а тебя в клинику наверняка с радостью обратно возьмут. Все будет хорошо, надо только немного потерпеть…       – А если вы не сумеете победить? Что тогда?       – Тогда… – что я могу ответить тебе, мама, что тогда ничего уже больше не будет? – Тогда мы уедем, все вместе. Обещаю.       Стараюсь не встречаться глазами с отцом: он-то наверняка прекрасно понимает, что в таком случае уехать можно будет уже и не успеть.       – Ну, раз так… Если другого выхода нет… Я позвоню тете Деборе, Джон, помнишь ее? – отец машинально кивает. – Надеюсь, они с дядей Джейкобом согласятся нас приютить… Надо придумать какое-то объяснение…       Мама – моя всегда легкая, летящая, освещающая все вокруг солнечной улыбкой мама – промокает салфеткой покрасневшие глаза, встает и непривычно медленной, тяжелой походкой, с опущенными плечами, выходит из моей комнаты. Отец сидит, все так же сцепив в замок руки, глядя в пол. Они с мамой будто разом постарели лет на десять.       Мы сидим друг напротив друга и молчим.       Наконец папа поднимает на меня глаза.       – Год это очень долго, Мэг… Мама не выдержит, ты же понимаешь… Ты сможешь как-нибудь сообщать нам, что у тебя все хорошо?       – Я буду стараться, пап. Думаю, я смогу посылать вам сов. Может, не очень часто, но так часто, как только смогу. Только подписываться я буду другим именем – Эмили.       – Будь осторожна, Мэг.       – Буду, пап. Обещаю. Береги маму…