Игра в четыре руки

      Первого сентября на Кингс Кросс привычно многолюдно и шумно: топот сотен ног, громыхание поклажи, приветственные возгласы, хлопки по плечам, смех, плач, заботливые наставления, хлопанье крыльев, истошное мяуканье… Погрузившись с головой в эту ставшую за последние шесть лет родной вокзальную суету и толчею, я испытываю знакомое щемящее чувство: я возвращаюсь… домой? Да, пожалуй, за эти годы Хогвартс стал мне вторым домом, а его обитатели – моей второй семьей. И тем горше осознавать, что в этот дом пришла беда…       На платформе меня едва не сбивает с ног пробегающий мимо староста Хаффлпаффа Эрни Макмиллан и, округлив глаза, удивленно протягивает:       – Эмили? Ты откуда здесь?       – Оттуда же, откуда ты, – пытаюсь отшутиться, кивком головы указывая на стену, из которой на платформу выходят, вываливаются, выбегают и выпрыгивают все новые и новые будущие пассажиры Хогвартс-экспресса в сопровождении родителей и друзей.       – Вы же вроде как уезжать собирались? Ты сама говорила, что родители не хотят оставаться в Англии после всего.       – Не вышло уехать, – я горестно вздыхаю, – я заболела летом. Целители говорят, ничего особо страшного, но мне нельзя менять климат и надо регулярно пить зелье, а на континенте с ним могут быть проблемы. Не знаю точно, в чем именно дело – я не очень в это вникала – то ли какой-то компонент там трудно достать, то ли у них рецептура другая и мне не подходит, короче, решили остаться.       Лицо Эрни принимает озабоченно-сочувственное выражение, и я решаю его приободрить.       – Да ты что скис? Не рад меня видеть совсем? – лукаво ему подмигиваю.       – Нет, что ты, рад, конечно, – спохватившись, улыбается парень, – просто со всеми этими делами…       – Ты слышала новость? – круто меняет тему Эрни. – Снейп теперь директор. Каково, а? После того, как он… – мой будущий однокашник настороженно оглядывается и понижает голос до шепота. – А Пророк? Ты видела, что про Гарри пишут? А вся эта возня с магглорожденными? Я уже оббежал весь поезд: ни одного магглорожденного из наших – тех, кого знаю, – нет! Ни в купе, ни на платформе. Ни одного, понимаешь? Что происходит, Эми, чего теперь вообще ждать?       – Не знаю, Эрни, боюсь, ничего хорошего.       – Вот именно, что ничего хорошего. Вопрос, что плохого? Поэтому я и удивился, увидев тебя: иногда мне кажется, что это был бы лучший выход – уехать куда подальше… Староста тоскливо вздыхает.       – Надо держаться, Эрни, надо поддерживать друг друга. Мы же Армия… – шепотом добавляю я. – Прорвемся!       – Да, конечно, ты права, – Эрни пытается улыбнуться. – Ладно, я побежал: надо еще за первоклашками проследить. Увидимся!       Эрни машет мне на прощание и исчезает в толпе на платформе…       Тишину класса разрывает крик.       Пронзительный, душераздирающий вопль, переходящий в затравленный, нечеловеческий вой и, наконец, клокочущий, булькающий хрип, когда сорванное горло уже не в состоянии издавать нормальные звуки. Бьющееся в конвульсиях на полу тело; скрюченные, сведенные судорогой пальцы царапают каменные плиты…       Кто-то из сбившихся в кучку, оторопевших студентов отводит глаза и зажимает уши, не в силах выдержать ужас происходящего; кто-то наоборот застыл ледяной статуей с остекленевшим взглядом; кто-то согнулся пополам, придерживаясь рукой за колонну, и, содрогаясь в мучительных спазмах, прощается с обедом. А кто-то в ярости скрипит зубами и сжимает кулаки, до крови впившись ногтями в ладони.       Но все молчат. Никто не смеет ни пошевелиться, ни крикнуть, ни выхватить палочку. Потому что каждый знает: станешь следующим. Это в лучшем случае, ведь у некоторых из нас есть еще братишки или сестренки на младших курсах – они заложники. Мы все заложники, потому что у каждого есть семьи, друзья, близкие. Я хорошо помню округлившиеся от ужаса глаза рейвенкловца Джаспера Макалистера, далеко не робкого десятка парня, очень способного студента и сильного дуэлянта, когда ему рассказали, где и кем работает его мать-маггла и в какой школе учится его младшая сестренка, которой не передался дар его отца.       Наши новые наставники хорошо поработали, изучив наши досье вдоль и поперек.       – Не отворачиваться! Повелителю нужны солдаты, а не безвольные тряпки! Смотрите и учитесь: вот что такое могущество, что такое власть! Это могущество дано нам, магам, самой природой! Эта власть дана нам по праву рождения, нашей кровью! Вот почему мы стоим выше магглов, и вот почему отказываться от своей власти или мешать свою кровь с низшими – это оскорбление своей крови, своей природы. Предательство крови – худшее из преступлений, и оно должно быть покарано. Круцио!       Светлые, почти желтые глаза горят безумным, фанатичным огнем; рот приоткрыт в каком-то дьявольском подобии торжествующего оскала демоницы со средневековой гравюры.       Кто-то из девчонок падает в обморок.       Я стою, вжавшись всем телом в прохладный шероховатый камень стены кабинета маггловедения. Меня трясет как в лихорадке, и я из последних сил стараюсь не упасть, борясь с накатывающими приступами дурноты.       Тянутся бесконечные секунды. Кажется, пытка продолжается уже вечность и никогда не кончится, а мы тонем, захлебываясь в этом вязком липком ужасе собственного бессилия…       – Довольно.       Алекто Кэрроу внезапно издает какое-то шипение, роняет палочку и трясет рукой, словно обжегшись. С перекошенным от бешенства лицом она оборачивается к двери, за ней оборачиваемся и все мы: на пороге класса стоит наш новый директор, ненавидимый едва ли не больше, чем все новые порядки и присланные Министерством садисты вместе взятые, ведь именно его именем и под его руководством в школе творится вся эта вакханалия.       Никто не слышал, как ты вошел.       – Да как ты сме..!       – Мне кажется, профессор Кэрроу, вы вышли за рамки поставленной перед вами задачи: вы должны обучать студентов, а не калечить их.       Если бы смерть могла говорить, она говорила бы твоим голосом. Если бы у смерти было лицо, это было бы твое лицо.       – Но этот наглец посмел…       – Наказания необходимы для поддержания дисциплины, но кровь магов слишком ценная, чтобы столь расточительно с ней обращаться, тем более сейчас, когда на кону стоит будущее магического мира. Наше будущее. Как вы справедливо заметили, Повелителю нужны солдаты, а не трупы. Подумайте об этом.       Дьявольское пламя в глазах Алекто Кэрроу наталкивается на ледяную стену вековечного холода в твоих глазах. Секундная схватка взглядов и воль – и Кэрроу неохотно отступает.       – Карлайл, Уиттенберри, доставьте этого, – кончик палочки тычет в сторону распростертого на полу тела, – в больничное крыло. За непозволительную дерзость мистера Фаулера факультет Рейвенкло лишается ста баллов. Пусть это послужит всем вам уроком. И учтите: повторное нарушение повлечет за собой снятие всех баллов с провинившегося факультета, а вы помните, что правила межфакультетского соревнования несколько изменились, – угол рта Кэрроу дергается в ухмылке. – Пусть победит сильнейший и горе побежденному! Это и есть настоящий дух соревнования и настоящая справедливость! Вы согласны, директор Снейп?       Она резко разворачивается, впиваясь в тебя ненавидящим взглядом.       – Несомненно, профессор Кэрроу.       – Думаю, вы согласитесь в следующий раз лично назначить наказание нарушителю дисциплины?       – Если оно будет, это нарушение.       – Конечно, если… Ну что ж, директор, думаю, мы с вами очень скоро сможем увидеться в более располагающей обстановке и обсудить все вопросы, касающиеся поставленных перед нами задач.       – Буду ждать с нетерпением.       Ты выходишь из класса, и Кэрроу вновь обращает свое внимание на нас, все так же бестолково толпящихся вокруг того места, где еще минуту назад корчился Энтони Фаулер. Свой Круциатус он заработал тем, что попытался доказать несостоятельность теории превосходства чистой крови, проведя ряд сложнейших нумерологических расчетов и основательно проштудировав историю магии со времен самого Мерлина. Бедняга Энтони, чистокровный маг, умница и книжник, свято верящий в силу познания и могущество разума, он просчитался: его выкладки здесь никого не интересовали. Кэрроу его не слушала, а если бы и слушала, вряд ли поняла бы и половину. Но еретическую суть его выступления она ухватила верно, безошибочным чутьем истового фанатика, и как истовый фанатик отреагировала немедленно и беспощадно. Когда Энтони уносили, он был без сознания.       – На следующее занятие всем приготовить три свитка о взаимосвязи крови и магии, а также о вредном воздействии кровосмешения с магглами на магический потенциал. И передайте мистеру Фаулеру, что свой доклад он зачитает в Большом зале перед всеми студентами и преподавателями!       Мы выходим из кабинета маггловедения. Строем. Мы теперь всегда в учебное время, даже во время прогулок, ходим только строем: парами или шеренгами по три-четыре человека – в зависимости от ширины коридора. Самостоятельно можно ходить только в туалет или ванную, в библиотеку – только с письменного разрешения преподавателя, прогулки – по расписанию во внутреннем дворе замка обязательно под надзором нескольких учителей. Хогсмид остался радужным воспоминанием из прошлой жизни, бледнеющим с каждым днем.       Не доверяя патрулирование остальным учителям и дабы иметь возможность спать самим, после отбоя Кэрроу обходят замок, ставя сигнальные заклинания, которые должны помогать ловить любителей нарушать правила и совершать самовольные ночные вылазки. Пожирательской семейке пришлось пойти на такое расточительство своих сил после того, как попытка превратить школьные портреты в соглядатаев потерпела оглушительный провал: рыцарей, дам, и даже бывших профессоров внезапно одолела повальная слепота и глухота. Никто упорно ничего не видел и не слышал, и в ответ на расспросы с пристрастием только удивленно пожимал плечами или досадливо ворчал о невоспитанной молодежи, донимающей всяким вздором заслуженных волшебников. Кэрроу бесились, но были вынуждены признать свое поражение в борьбе с этим заговором молчания. И вот теперь каждый, кто осмеливался нарушить запрет на перемещение по замку после отбоя, рисковал попасться следящим чарам. Поначалу улов был велик: многие не устояли перед искушением проверить, насколько серьезна эта новая угроза. Смельчаки отправились в больничное крыло, и количество желающих рискнуть стремительно пошло на спад.       Вечерами в так называемое свободное время ученик теперь может находиться только в гостиной своего факультета, в библиотеке при наличии разрешения, или на занятиях внеклассных кружков, состав которых претерпел значительные изменения.       Тренировки и соревнования по квиддичу были отменены на неопределенный срок с официальной формулировкой «в связи с необходимостью повышения мер безопасности из-за повышенного риска травматизма учащихся», кружок по игре в плюй-камни просто закрыли, объявив невинное развлечение, популярное в основном среди младшекурсников, «глупым и вредным времяпрепровождением, недостойным учащихся школы магии». Среди студентов же распространено почти единогласное мнение, что эти клубы закрыли из-за того, что они практически не контролируются учителями, а следовательно, легко могут стать рассадниками ненужных настроений и почвой для создания протестных групп.       Хор и клуб заклинаний Флитвика тоже хотели закрыть, но ему каким-то чудом удалось их отстоять, и еще остался клуб зельеварения под руководством Слизнорта. Но теперь и Флитвика, и Слизнорта обязали составлять план каждого занятия, а для хора еще и текст изучаемых песнопений, и подавать на утверждение директору, который может без предупреждения прийти на любое занятие кружка и проверить соответствие заявленной темы происходящему на уроке. Расхождения грозят неминуемым закрытием кружка.       Эти кружки, особенно хор и заклинания Флитвика, пользуются бешеной популярностью, на его занятиях всегда толпы желающих, есть даже некоторые слизеринцы, и я тоже хожу на оба, хотя пение никогда не было моей сильной стороной, – они стали настоящей отдушиной, единственным временем, когда возвращается прежний Хогвартс. И это касается не только кружков…       Как-то незаметно любимым предметом большинства стали Чары. Маленький профессор Флитвик удивил всех своей неиссякаемой энергией и изобретательностью. На его занятиях мы светлеем лицами, забывая о повседневном кошмаре, и даже, бывает, улыбаемся. Флитвик накладывает на свой кабинет заклинание расширения пространства, превращая маленькую комнатку в огромный зал. Здесь мы растим удивительные сады, где над головой шумят листвой гигантские деревья, уносящиеся величественными кронами под самые своды где-то на головокружительной высоте. Их стройные могучие стволы оплетают лианы, на которых распускаются диковинные цветы, светящиеся в темноте и источающие тонкий пьянящий аромат. Вокруг летают стайки длиннохвостых птиц с огненно-золотым оперением и порхают бабочки, похожие на горсть оживших драгоценных камней... Иногда мы с ним пытаемся создавать музыку, пусть не всегда складную, но поистине волшебную, и класс превращается в оркестр. Кроме всего прочего, Флитвик частично взял на себя то, чему должны были бы учить нас на ЗОТИ. Он ненавязчиво, как бы промежду прочим отрабатывает с нами защитные заклинания: мы учимся ставить щитовые чары, применять маскировку и простейшие целительские заклинания. И еще мы учимся вызывать Патронуса… Я смотрю, как из моей палочки вырывается полупрозрачный серебристый Ворон, делает широкий круг среди иллюзорного леса и вылетает в окно – а на глаза наворачиваются слезы…       Такая популярность Флитвика несомненно бесит семейство Кэрроу, но они пока ничего не могут с ним сделать. Ты регулярно появляешься на занятиях его кружков, но то ли у Флитвика всегда все идеально соответствует поданному тебе плану, то ли… Я серьезно подозреваю, что тебе пришлось приложить немало усилий, чтобы привилегия ходить с проверками к Флитвику досталась тебе, а не Кэрроу.       Так или иначе, это всегда происходит одинаково: дверь неожиданно распахивается, ты появляешься на пороге – царящее до того непривычно шумное оживление в классе мгновенно замирает, сменяясь напряженной тишиной и повисающей в воздухе почти осязаемой ненавистью, – быстро просматриваешь пергаменты у нескольких учеников и выходишь, провожаемый колючими взглядами, а мы возвращаемся к прерванному занятию.       И все это почти всегда происходит в гробовой тишине, лишь изредка, прежде чем покинуть класс, ты бросаешь Флитвику короткое «Продолжайте». Каждый раз мы гадаем, что последует за очередной проверкой, но всякий раз не происходит ровным счетом ничего, и мы собираемся вновь, восхищаясь хитростью и мудростью Флитвика, как ему здорово удается водить тебя за нос.       В этом году открылось еще два кружка: углубленного маггловедения и высшей ЗОТИ, – разумеется, под эгидой Алекто и Амикуса Кэрроу. Говорят, ходит туда почти исключительно Слизерин, да и то не весь, что не может не подливать масла в огонь ревности пожирательского семейства к Слизнорту и особенно Флитвику, у которых яблоку негде упасть, а люди буквально сидят друг у друга на голове.       Но, несмотря на все старания Кэрроу завлечь нас в свои кружки, большинству с лихвой хватает их обычных уроков.       Маггловедение теперь обязательно для всех, и вместо рассказов про жизнь магглов, устройство их общества, научные и культурные достижения (ух, тут я и другие магглорожденные всегда имели возможность блеснуть познаниями и даже затмить преподавателя перед разинувшей рот аудиторией, пусть даже маггловедение никогда не было особенно популярным и слушателей у нас было немного!), мы вынуждены выслушивать пожирательские проповеди и делать доклады о том, что магглы люди второго сорта, если их вообще можно считать людьми, дикие и никчемные, и место им исключительно в услужении магам, как высшим и настоящим людям. Я наверняка единственная магглорожденная в школе в этом году, и каждый урок маггловедения для меня превращается в пытку: я сижу стиснув зубы и сжав кулаки, еле сдерживаясь, чтобы не высказать все, что я про это думаю. Но и многим другим тоже тошно слушать все эти гадости, особенно тем, кто ходил на маггловедение раньше.       И тем не менее, к сожалению я замечаю, что методичное вдалбливание пожирательской пропаганды все же приносит свои плоды, и Алекто Кэрроу удается заронить в некоторых душах зерна сомнения, что, может, в том, что она говорит, есть доля правды. Я вынуждена признать, что она неплохо подготовила свои лекции – наверное, ей помогал брат, у нее самой вряд ли хватило бы мозгов, – выбрав наиболее отталкивающие стороны жизни и истории магглов, умело переплетая правду с ложью, используя откровенное передергивание и вывернутое наизнанку толкование действительных фактов. Особенно она любит напирать на преследование волшебников во времена средневековья и костры инквизиции, а также манипулировать случаями из личного опыта студентов, заставляя каждого, кто сталкивался с магглами в жизни, вспоминать какие-то неприятные моменты, а не что-то хорошее, подталкивая к выводу, что магглы такие все и такое поведение для них норма.       Я с ужасом думаю о том, что если даже некоторые мои однокурсники начинают сомневаться, то что же будет с младшими, промыть мозги которым намного проще?       К счастью, Алекто Кэрроу подводит отсутствие выдержки и низкий интеллект. Она часто перегибает, увлекаясь, и совершенно нетерпима к тем, кто смеет ей возражать и противоречить. Была б она умнее, ее манипуляции имели бы куда больший успех, а так один Круциатус Энтони Фаулеру перечеркнул все, чего ей ранее удалось добиться. Так что Энтони пострадал не зря – это стало отрезвлением для многих.       Тихий, вкрадчивый и скользкий, как уж, брат Алекто Амикус ведет ЗОТИ. Внешне он полная противоположность своей сестры. Если Алекто Кэрроу – массивная коренастая женщина с тяжелым взглядом глубоко посаженных глаз, грубая, легко впадающая в ярость и становящаяся тогда похожей на полубезумную фурию, то Амикус невысокий, невзрачный, вечно сутулящийся, с непропорционально длинными руками, вытянутым узким лицом и холодным застывшим взглядом снулой рыбы. Он всегда держит голову наклоненной вниз и немного вбок, как будто у него кривошея, отчего смотрит на всех искоса и исподлобья.       С приходом Амикуса ЗОТИ изменилась до неузнаваемости. Я помню, как в прошлом году тебя за глаза упрекали в том, что ты чересчур увлеченно рассказываешь о темной магии. Но ты все же учил нас защите, а Кэрроу учит нас единственно применению всякой темной гадости, вещая при этом своим тонким, бесцветным, скрипучим, как несмазанные дверные петли, голосом об истинном величии и могуществе.       Он куда умнее сестры, но у него тоже есть свое слабое место: он просто обыкновенный садист. Его холодные блеклые глаза начинают гореть, только когда он наблюдает за чьими-то страданиями. Все его рассказы о величии рассыпались в прах в тот момент, когда он заставил нас отрабатывать темные заклинания, включая Круциатус, друг на друге, с радостью наказывал отказавшихся и бесился, когда у нас ничего не получалось, потому что никто не хотел, чтобы у него получилось.       Мы ненавидим его так, что, пожалуй, решись кто-нибудь из нас применить то, чему он нас учит, на нем самом, он наверняка заслужил бы «Превосходно».       В этом году Хогвартс превратился в довольно мрачное место. Нас затюкали постоянными запретами, ограничениями, тотальным контролем, жестокими наказаниями и промывкой мозгов. Кажется, все, что так возмущало нас во времена Долорес Амбридж, вернулось в стократном размере. Более-менее спокойно вздохнуть мы можем только в факультетских гостиных и спальнях, но и там все реже звучат разговоры: постоянное напряжение медленно, но верно начинает приносить свои плоды.       Ученики превратились в привидения, а настоящие привидения стараются вовсе не появляться, даже Пивз куда-то запропастился – кто бы мог подумать, что мы будем скучать за его каверзами. Младшекурсники забыли, что такое шалости и проказы. Мы все забыли, что такое смех. Опущенные плечи, угрюмые лица, разговоры испуганным шепотом, глаза в пол. Даже слизеринцы, которые поначалу чуть ли не лопались от гордости, – наша взяла! – как-то сникли, растеряв все свое былое самодовольство, и выглядят скорее растерянными, чем торжествующими.       Учителя выбиваются из сил, пытаясь каким-то образом разрядить на своих занятиях общую гнетущую атмосферу в школе. Кажется, нас не столько учат, сколько лечат. Лояльность педагогов зашкаливает: прощается и по возможности прикрывается почти все что угодно.       Но только не на ЗОТИ и маггловедении.       Наказания следуют одно за другим: семейство Кэрроу не дремлет. Круциатус пока применяют редко и только на старших курсах, но, как оказалось, не Круциатусом единым… Я и не подозревала, сколько существует изощренных проклятий, предназначенных для того, чтобы причинять боль, унижать и калечить. Кроме того, как выяснилось, адепты чистоты крови вовсе не гнушаются методами из арсенала маггловского средневековья: младших зачастую без затей подвешивают за руки на цепях. Больничное крыло почти всегда переполнено, не знаю, как мадам Помфри еще держится и умудряется справляться с этим бесконечным потоком.       Мне пока везет: моя удивительная способность сливаться с фоном, заставляя людей вокруг просто меня не замечать, не покинула меня и в новом обличье. Наказания обходят меня стороной. Однокурсники и учителя вслед за Эрни вполне удовлетворились объяснениями моего появления, лишних вопросов никто не задавал. Писать и управлять палочкой правой рукой я научилась еще летом, а изменившийся почерк и некоторое ухудшение владения палочкой в чарах легко списалось на мою мнимую болезнь и вполне реальную общую нервотрепку. Поначалу было сложно привыкнуть к новому лицу и имени, научиться отзываться на «Эмили» и «мисс Бартон», но я справляюсь.       Мои вылазки на Астрономическую башню за оборотным зельем, ставшие в связи с новыми порядками весьма небезопасными, тоже пока заканчиваются благополучно, и меня еще ни разу не поймали. Я всегда ношу с собой астрометрические таблицы и лист пергамента, на котором значится: «Разрешение на посещение библиотеки и получение доступа к нижеуказанной учебной литературе (астрометрические таблицы). Выдано студентке седьмого курса Эмили Бартон, ф-т Хаффлпафф. Сим удостоверяю, что разрешение выдано вышеуказанной студентке лично мною, под мою полную ответственность, и обусловлено учебной необходимостью. Аврора Синистра, профессор астрономии». Я потратила наверное все отпущенное мне красноречие, чтобы выпросить это разрешение у Синистры в самом начале года: она все никак не могла взять в толк, откуда вдруг такое рвение у студентки, никогда не проявлявшей особого интереса к ее предмету, – а потом просто каждый раз подправляла дату. Серьезной проверки моя подделка, конечно, не выдержала бы, но для поверхностного осмотра сойдет. Астрометрические таблицы нужны в качестве подтверждения придуманной мною «легенды» для объяснения самостоятельного перемещения по школе и внеурочного пребывания на Астрономической башне – якобы мне необходимо сверить с таблицами расположение светил. Так себе оправдание, конечно, в случае чего поможет слабо, но все же лучше, чем ничего.       Несколько раз удалось отправить родителям сову с весточкой о себе. Сов наверняка проверяют, так что пришлось ограничиться кратким: «У меня все хорошо. Как мама? Целую, Эмили.» Родители прислали ответ, столь же осторожно-стерильный, в котором сообщали, что у них тоже все благополучно, желали мне успехов и рекомендовали уделять все свое внимание учебе и не отвлекаться на глупости, так свойственные моему возрасту. Читая их послание, пестрящее высокопарными старомодными оборотами, я невольно прыснула: наверняка, составляя его, родителям пришлось освежить в памяти парочку викторианских романов. Но главное – они в порядке, это важнее всего, и я не имею права их подвести. Их и тебя…       – Эми, Эми, не плачь, все будет хорошо, все обязательно будет хорошо!       Моя соседка – кровати рядом – Эйрин «Ри» Галлахер ласково гладит меня по голове, утешая, как мать утешает своего ребенка.       – Ты не думай, я не просто так зубы заговариваю, – голос Эйрин понижается до шепота. – Я смотрела... И видела... Будет великая битва… Многие погибнут… Но Он падет… Ты верь мне, я точно знаю… У нас все знают…       Ри маленькая и тоненькая, как тростинка, легконогая и гибкая, как дикая лань. Ее движения то стремительные и порывистые, то плавные и текучие; и сама она изменчива, как отблески на воде. Ее смех как серебряный колокольчик, и невозможно сдержать улыбку, слыша, как она смеется; когда же она грустит, кажется, что печаль целой вселенной поселяется в ней, но к счастью она никогда не грустит слишком долго. Она замечательно танцует зажигательную джигу и поет звонким переливчатым голосом, удивительно сильным для ее миниатюрной фигурки.       Когда Ри распускает волосы, они окутывают ее сплошным покрывалом цвета темной меди, спадая тугой волной почти до колен: она любит заплетать их затейливыми узорами из кос – каждый день разными. К ней тянутся растения, животные и маленькие дети, но взрослые рядом с ней часто чувствуют себя странно, и ни один человек не может долго выдерживать взгляд ее огромных темно-зеленых глаз.       Никто уже не помнит, кто первым назвал ее «Фэйри», которое очень быстро сократилось до «Ри», а теперь все так привыкли, что порой кажется, уже и забыли ее настоящее имя.       Эйрин из очень древнего ирландского рода, уходящего корнями к временам друидов. Женщинам в ее роду через поколение передается дар целительства и предвидения. Казалось бы, она должна быть любимицей Трелони, но Ри не скрываясь насмехается над всем, что связано с Прорицаниями, а когда ее спрашивают, зачем же она их выбрала, пожимает плечами и, сверкая белозубой улыбкой, отвечает, что ей просто было любопытно. Ее конек – это Травология, Уход за магическими животными и Зелья.       Она редко с кем-либо откровенничает, и уж точно никто раньше не слышал от нее никаких намеков о будущем. Ведьма из рода Галлахер просто так слов на ветер не бросает: если она говорит, она знает, – а знанием без причины не разбрасываются. Почему Эйрин решила сказать мне? Не знаю… Сейчас многие плачут, я не исключение. И новость о грядущей победе меня не утешает. Многие погибнут… Кто? Страх ледяными тисками сжимает сердце – невольно перед глазами встает твое лицо; я чертыхаюсь и яростно трясу головой, отгоняя дурные мысли, и как-то само собой перестаю плакать…       – Вот, возьми, тебе пригодится. – Ри протягивает мне маленький амулет из черного оникса в виде раскинувшего крылья ворона.       – А ты? Это ж…       – Бери-бери, я знаю, что делаю. И не благодари, нельзя.       Она предостерегающе вскидывает руку, не позволяя мне вымолвить ни слова.       – Хочешь лучше, я тебе спою?       И не дожидаясь ответа, затягивает на гэльском старинную балладу о доблести, долге, надежде и любви. Лунные блики играют на ее волосах, и звезды отражаются в ее ставших в темноте почти черными глазах…       Меня донимают кошмары.       Все чаще и чаще я не могу нормально спать из-за этих обрывочных, хаотичных видений, в которых, как в кривом зеркале, отражаются события текущих дней.       Звон цепей, стоны и крики, вспышки заклятий, горящие безумным огнем глаза Алекто Кэрроу, ее щерящийся в дьявольской усмешке рот, изрыгающий проклятия, холодный взгляд неподвижных рыбьих глаз на узком вытянутом лице ее брата, мертвая тишина классов, круглые, полные ужаса глаза и палочка в дрожащей руке ученика, направленная на одноклассника, срывающийся голос, шепчущий «Круцио», шеренги в одинаковых черных мантиях с надвинутыми на лица капюшонами, чеканя шаг, уходят прямиком в пропасть – раскинув руки под серым плащом, как крылья гигантского нетопыря, их встречает огромная, объятая языками пламени, выросшая будто из самой преисподней фигура безносого монстра с красными, сверкающими кровавыми отблесками, глазами… Его смех продолжает звенеть у меня в ушах, когда я просыпаюсь, подскакивая на кровати, тяжело дыша, судорожно хватаясь за маленького черного ворона, висящего на груди. Фигурка теплеет в моей руке, начиная светиться мягким синим светом – тепло медленно разливается по телу, и я постепенно успокаиваюсь…       Почти каждый день я вижу тебя в Большом зале. Ты сидишь на месте директора в центре преподавательского стола, неподвижный, как изваяние, почти ничего не ешь, ни на кого не смотришь, ни с кем не разговариваешь, и к тебе тоже не обращается никто из учителей, за исключением брата и сестры Кэрроу. Тебя окутывает кокон плотного, почти осязаемого вакуума, и сложно понять, чего в нем больше: то ли ты сам выстроил вокруг себя этот барьер отчуждения, которым отгородился от всех, то ли все остальные сами сторонятся тебя, как зачумленного. Ты не произносишь речей, как, бывало, любил Дамблдор, твой голос редко звучит во время наших молчаливых напряженных трапез. Все новости и сообщения о нововведениях в школьные правила мы узнаем от Кэрроу, а ты лишь изредка вставляешь свои замечания и уточнения, почти каждый раз вызывая этим недовольство Пожирателей и скрытое злорадство всех остальных оттого, что в ваших рядах не все гладко. На твой счет ни у кого нет никаких сомнений, все твои возражения и даже открытые перепалки с Кэрроу списываются на соперничество за первенство у ног Волдеморта и вызывают лишь презрение.       Временами директорское кресло пустует, и меня охватывает мучительный страх. Но ты всегда возвращаешься, и по твоему виду невозможно понять, что с тобой происходило во время этих отлучек.       Я снова и снова пытаюсь ловить твой взгляд, но это редко удается: ты смотришь в зал поверх наших голов, на всех одновременно и ни на кого конкретно. Я пробую считать твои эмоции, и результат меня обескураживает: ты почти ничего не чувствуешь. Я не ощущаю ни гнева, ни ненависти – усталость и тоска, и все. Тебя как будто выморозило, даже твой вечный сарказм исчез без следа. Эти перемены, которых, кажется, никто кроме меня не замечает, пугают меня до дрожи…       Ты обращаешь на меня внимание, только когда я посылаю тебе сигнал о том, что мне удалось что-то узнать. Проникновение в сознание – странная вещь, вызывающая ощущения, которые я даже и описать-то толком не могу. Когда в Косом переулке Бартон через меня перебил егерей, он действовал резко и грубо, и последствия для меня были очень чувствительными. Но там и времени у него не было, и само воздействие было значительно сильнее. Ты же действуешь куда мягче и осторожнее. Это похоже на прикосновение, невесомое, как дуновение ветра, но отчетливое, – и оставляет после себя лишь легкое головокружение, которое проходит за пару минут. И еще – те несколько мгновений, пока ты просматриваешь мои воспоминания, сознание как бы раздваивается, и возникает ощущение присутствия в моей голове кого-то еще.       Однажды я – сама не знаю, что на меня нашло – толком не понимая, что делаю, пытаюсь мысленно потянуться тебе навстречу, коснуться твоего сознания своим…       Меня никто никогда не учил искусству легилименции, я не знаю, как это делается, я действую просто по наитию. Я снимаю свой эмоциональный блок, концентрируюсь на тебе, погружаюсь в твою эмоциональную ауру, теперь бедную и почти бесцветную (когда-то Дамблдор, обучая меня управлять своим даром, советовал мне ассоциировать чувства и эмоции с цветами, и с тех пор я привыкла «видеть» их как переплетение живых многоцветных потоков, окружающих человека: зарождающихся, крепнущих, вливающихся друг в друга или наоборот, дробящихся на более мелкие, закручивающихся в спирали и завихрения, слабеющих и гаснущих). Это всегда было со мной, было частью меня, еще до того, как я узнала о своем даре и научилась его контролировать. Для меня чувствовать эмоции другого человека так же естественно, как дышать. Может, умение чувствовать, «слышать» чужое сознание имеет схожую природу? Я этого не знаю, и я просто пытаюсь погрузиться в твои мысли так же, как в твои эмоции. Наверное, мне почти удается: среди редких блеклых потоков эмоций начинают мелькать какие-то тени, возникать неясные пока очертания… И тут я как будто с разбегу наталкиваюсь на бетонную стену: голова взрывается резкой жгучей болью, перед глазами словно вспыхивают и гаснут десятки люмосов, я едва не теряю сознание и хватаюсь за столешницу, чтобы не свалиться со стула.       – Эмили, с тобой все в порядке? – встревожено шепчет сидящая рядом со мной добродушная круглолицая толстушка Аманда Салливан, чей аппетит и благодушие, кажется, не способны испортить все Пожиратели Смерти вместе взятые.       – Все нормально, Мэнди, – так же шепотом успокаиваю я соседку, пытаясь остановить вращающийся вокруг меня зал, – голова чего-то закружилась, сейчас пройдет.       – Это все оттого, что ты ничего не ешь, – укоризненно качает головой Мэнди, свято верящая в то, что хорошее питание может решить если не все, то большую часть жизненных проблем, а те, что не может, и решать не стоит. – Посмотри, на кого ты стала похожа, через тебя скоро читать можно будет! Будешь нашим факультетским привидением вместо Монаха.       Мэнди считает всех, кто худее нее, находящимися на грани истощения, и решительно наполняет мою тарелку.       – А может, ты влюбилась? – моя сокурсница переключается на вторую свою излюбленную после еды тему.       – Хотя, какая уж тут сейчас любовь… – горестно вздыхает она и погружается в невеселые раздумья, на время забыв про меня.       Пользуясь моментом, я ищу тебя глазами, стараясь сфокусировать плывущий взгляд. Ты все так же сидишь на своем месте, и твое лицо как всегда ничего не выражает. Остальные учителя тоже ведут себя, как обычно, значит, никто ничего не заметил. Тут ты подносишь к лицу руку и растираешь виски. Тебе все-таки тоже досталось.       Уже позже, почитав кое-что в библиотеке о легилименции и окклюменции, я поняла, что от неожиданности ты чересчур резко опустил окклюменционный щит, закрывая свое сознание, отбрасывая непрошеного гостя, и отдачей тебя просто выбросило из моей головы.       Я не свожу с тебя глаз, умоляя про себя взглянуть на меня. Конечно, ты не можешь слышать этот призыв, но все же, отведя от лица руку, бросаешь на меня пронзительный яростный взгляд. Нет нужды уметь читать мысли, чтобы понять, что бы ты хотел мне сказать, и я одними глазами прошу у тебя прощения, надеясь, что ты понял…       В следующий раз, перед тем, как просмотреть мои воспоминания, ты встречаешь мой взгляд и еле заметно отрицательно качаешь головой, глядя в упор. Я понимаю и послушно киваю: «Конечно, больше ничего подобного». И опять чувствую легкое, почти неощутимое касание твоего сознания…