«Моя безупречная мечта обрела жизнь и оболочку — Я так ждал тебя. Я так и не научился не расходиться По швам... Не могу поверить, что ты разбиваешь моё сердце На части. Это займёт некоторое время И, возможно, отчасти будет преступлением, — Сейчас открыть душу... Растворившись в заснеженном небе, нам не будет больно Сойти с ума. Мы постараемся не замечать Ни надежду, ни страх извне. Будь как прежде необузданнее ветра, Заставь меня плакать... В ком ты нуждаешься, кого любишь, Когда теряешь себя? По спине мурашки. Это всё правда Или мираж... Так в ком ты нуждаешься, кого любишь, Когда теряешь себя? (Я так и не научился Сохранять самообладание...)» «Come Undone» by Duran Duran
Ослепительный белый свет льётся, завиваясь в спирали, по комнате, проникает под воспалённые припухшие веки, и Юрий распахивает глаза, пытаясь дрожащими, бессильными руками утереть льющиеся горячие слёзы. В воздухе, в полоске серенького света у окна танцует слой пыли, на деревянном тёмном столе медленно умирает уэхарис, свесив поникшие пожелтевшие бутоны. Юрий долго смотрит на прозрачно-голубое небо в белогривых облаках за занавеской и всё никак не может поверить в то, что он жив. За стеной в коридоре Юрий слышит возмущённые, переплетающиеся меж собой, ссорящиеся голоса. Один, хриплый, с полвека прокуренный, громкий-громкий, без сомнения принадлежит сердитому, кипящему злостью Якову. Второй — напротив, тихий, уверенный, едва сдерживающий раздражение… Виктору. Что?! Виктору? Юрий невольно подскакивает на постели и морщится, когда иглы капельниц, вливающих горько-солёные растворы в собственные вены, впиваются глубже. — …Послушай меня, Яков, но так же нельзя!.. — Тебя это не касается! — Касается! — Не касается, я сказал! Ты ему никто, и звать тебя для него никак! Ты сам бросил его здесь, отказавшись быть тренером! — Но теперь меня это касается. В конце концов, именно я нашёл Юрия между заброшенных гаражей и позвонил Вам. Всё могло бы быть куда хуже. — Но притаскиваться следом в больницу тебя никто не просил! — Я же волнуюсь… — Если бы ты удержал Юру в отеле, наплёл какой-нибудь лапши на уши, которая у тебя прекрасно получается, с Юрой бы вообще ничего не произошло! Спасибо, очень удружил! — Ты обвиняешь в том, что случилось, меня, Яков? — А кого ещё?! Если с Юрой и что-либо случается в последнее время, — исключительно из-за тебя! Виктор шумно, долго вздыхает. — Я всё понимаю… Но Яков, позволь хотя бы увидеть его! — Убирайся отсюда немедленно, или я приведу своё давнее обещание в исполнение! Какое… обещание? Яков разве давал Виктору какое-то обещание? Они же не общаются между собой с тех пор, как Виктор покинул Россию этим заснеженным мартом… Растрескавшиеся губы стягивает плотная короста запёкшейся крови — Юрий смачивает рот пересохшим, распухшим языком и пытается приподняться на безвольно дрожащих локтях. Перед глазами расплывается крупная алая кнопка, Юрий со всех последних сил сжимает её в ладони, морщась от монотонного писка приборов. — Юрий, Юра, чёрт побери! — в белоснежное, горько пахнущее помещение врывается Яков в накрахмаленном медицинском халате, тормошит Юрия за плечи, стянутые больничной рубашкой, кричит что есть мочи: — Лилия, Анна, он пришёл в сознание! Лилия! Анна Викторовна! Сюда! — Где Виктор? — сипло выдавливает Юрий, перехватывая Якова за запястья. — Где Виктор, где Виктор?! Где Виктор, чёрт побери?! Лицо Якова плывёт перед его глазами, танцует в светлом фоне высокого потолка, — Юрий обессиленно откидывается обратно на подушки. — Какой Виктор, Юра? – спокойным, будто бы безразличным тоном осведомляется тренер. — Здесь только ты и я. — Но Виктор же был здесь, в коридоре? Только что? Где Виктор?! Я хочу его увидеть! Пустите, мне надо!.. — он срывает с себя провода капельниц — по сгибам бледных рук, по запястьям течёт тёмная красная кровь, — и пытается соскочить с постели. — Ноги Виктора здесь нет и не будет! — ревёт Яков, щурит налившиеся багрянцем полопавшихся сосудов глаза. — Ты больше никогда его не увидишь — надеюсь, как и каждый из нас! Никогда?! Яков громко, встревоженно зовёт персонал — Юрия за плечи перехватывает женщина с раскосыми графитовыми глазами и тёмными, рассыпавшимися по плечам мелкими кудряшками. — Держите себя в руках, Плисецкий! — возмущённо говорит она, оттесняя Якова бедром, — стоит со шприцем наготове, и Юрий каменеет, понимая, что сегодня уже не выберется из палаты. — Нет, не смейте! — кричит он, сопротивляется — тщетно. В плечо ему вонзается игла, и он почти без сознания падает в чужие руки. Падает, падает, падает… Только через несколько дней после полного, тщательного медицинского обследования Юрий самостоятельно снимает с себя пропахшие лечебными мазями бинты — и чистые бледные руки со светлыми многочисленными родинками и голубыми венами, нитью мулине проступающими на запястьях, украшают первые толстые, неаккуратные — неумелые — шрамы, оставляемые тупыми проржавелыми ножницами. Кровь сначала хлещет алым фонтаном, потом, утихая, течёт по ладоням тоненьким ручейком. Но никакая физическая боль не в состоянии перекрыть боль другую — душевную. Юрию кажется, как в сердце вгрызаются чужие острые зубы, пожирают горячую, сладкую плоть. Он сидит на полу в крохотной ванной комнате, подгибая под себя ноги, глухо смеётся в собственные колени, и тягучая кровь на полу разбавляется горечью, солью обжигающих слёз. Кажется, он медленно (или немедленно) сходит с ума.***
Два с лишним месяца спустя после томительного лечения и долгих уговоров Яков нехотя соглашается — но всё-таки соглашается! — взять Юрия с собой на каток. — Я чувствую, что ещё поплачýсь за это, — ворчит он, прежде чем забраться в тёплый салон автомобиля, и по-отцовски оправляет Юрию новую дутую куртку, молнией едва не прищемляя ему подбородок. Юрий его и не слышит: прильнув к запотевшему от собственного дыхания стеклу, жадно рассматривает уплывающие вдаль голые коричневые деревья, чуть сливающиеся меж собой, белоснежные от девственного, чистого снега поляны, не тронутые чужими ногами, — и точно укрытые пушистыми коврами. Жадно рассматривает туманные пепельные небеса, подпалённые рыжей полосой заката, и величавую Неву, скованную сизым непрочным льдом и гранитными обледенелыми берегами. В закатном плавленом солнце ржавым золотом горят увенчанные крестами купола — горит и сердце Юрия, томительно сжимаясь от волнения и красоты. — Только шелохнёшься — пожизненно запру в больнице! — наставляет Яков его уже в раздевалке, прежде чем исчезнуть за поворотом. — Помнишь, что я тебе говорил когда-то про суперклей? — Помню я, помню, — отмахивается Юрий, чувствуя, как солнечное сплетение знакомо сводит возбуждённым волнением — до блядских бабочек, щекочущих желудок своими мохнатыми, ядовитыми голубыми крыльями. — Приклеиться намертво к скамейке. Шаг влево, шаг вправо — три минуты непрерывного расстрела. — Мысль про расстрел агрессивная, но чертовски верная. Сидеть и не двигаться, даже в туалет, понял? Юрий кивает, как китайский болванчик. Юрий ждёт, когда Яков, старчески шаркая старыми ботинками, скроется с глаз долой. Юрий взволнованно потирает вспотевшие ладони с отпечатавшимися полукружьями от собственных ногтей. Юрий дрожащими, непослушными пальцами шнурует свои запасные видавшие виды коньки, вытащенные украдкой из незапертого шкафчика. Входит на негнущихся ногах в расплывчатый, млечно-белый свет за стеклянными дверями и осторожно ступает на глянцевую, шелковистую поверхность льда. Сердце совершает безумный прыжок к горлу, когда Юрий отпускает бортик и медленно набирает скорость по кругу, испытывая собственные ноги, уже немного отвыкшие от нагрузок. Алле-оп! Юрий закручивается в спираль, выгибая спину. Его охватывает невероятное чувство восторга — бьющим в лицо порывистым ветром наперегонки — дикое, необузданное, словно породистый, норовистый скакун. Юрий не сразу замечает, как всё окружение постепенно сливается, меркнет в грязно-белый, и, взрезая коньками лёд, выполняет простенький каскад прыжков — тройной сальхов – тройной тулуп, за ним двойной флип на пробу, двойной лутц с руками наверх. Виски сжимаются, пульсируют переменными вспышками боли — белый медленно меркнет, умирает, окрашивается ярко-алым, и Юрий не сразу понимает, что это — его собственная кровь, льющаяся по подбородку тонким ручейком из носа. Он вновь ускоряется, прищёлкивает лезвиями коньков — двойной аксель с идеальным приземлением на правую ногу, — уходит дорожкой волнообразных плавных шагов на новый сумасшедший заход — излюбленный четверной сальхов, которым владел с двенадцати лет. Смотри же, Виктор! Узнаёшь себя — юного, трепетного, неистово влюблённого в лёд — во мне спустя двенадцать лет?.. Кровь пачкает ворот светлой рубашки, скатывается тяжёлыми, набухшими, как спелая горько-кислая брусника, каплями — на льду будто бы расцветают красные паучьи лилии. Юрий взмывает белоснежной, из облаков сотканной птицей в воздух, и только там уже чувствует неладное. Алый перед глазами заполоняет собою всё, выедает белоснежные трибуны, глянцевое стекло вокруг катка, стирает границы цвета, оставляя за собою след королевской киноварью. Приземления на лёд Юрий уже не чувствует — тело превращается в оголённый красный, огненный сгусток боли. Он отчаянно кричит, сжимая пробитую голову руками, дрожит, бьётся, как рыба на льду, чувствуя, как улетучивается восторг, как страх перед льдом обнимает его липкими, омерзительными чёрными руками со спины, впитывается во всё его естество. Сознание меркнет, плавится, пульсирует угасающими вспышками. Юрий из последних сил держит глаза распахнутыми: последнее, что он видит (в своей жизни?) — взволнованную Милочку, спешащую к нему, Лилию, Якова, Георгия… их испуганные, искажённые криками лица тонут в неясной белоснежной вспышке, и Юрия с головой накрывает алая, воспалённая темнота.***
Спустя долгие, томительные недели восстановления после травмы Юрий самостоятельно поднимается с кровати, уже привычными, скупыми движениями обрывая с рук трубки капельниц и провода. Перед глазами стоит плотная, туманная кисея — Юрий не может разобрать ни строчки с таблиц на дальней стене, о чём — невольно матом — сообщает Льву Давидовичу. Лев Давидович, кажется, и не обижается — меняет-тасует линзы, словно краплёные карты, в жёсткой оправе очков на юрьевой переносице. Почти без толку. Обессиленный Юрий выходит из кабинета в кольце рук Лилии и Якова, потирая перетянутые бинтами виски, и устало опускается — почти валится — на холодную, металлическую скамью. — Простите меня за то, что ослушался, Яков, — выдавливает он, опуская воспалённые, больные глаза на собственные кеды, расплывающиеся мутными, синими кляксами. — Когда-нибудь я точно научусь слышать всё, что мне говорят. — Надрать бы тебе уши, как в славные старые времена, — мечтательно, с чувством говорит Яков и греет Юрию озябшие ладони в своих пышущих жаром грубоватых руках. — Не переживай так, ребёнок. — Лилия держит Юрия за вздрагивающие острые плечи. — Мы прорвёмся, и ты снова сможешь видеть — как прежде. Просто не переставай в себя верить. Видеть? Зачем? Зачем ему видеть этот мир без тренировочного льда? Зачем ему видеть этот мир без Виктора? Юрию, честно сказать, уже всё давно глубоко равно. Он всё больше замыкается в себе, забрасывая ежедневные упражнения для тренировки глаз, откровенно хамит приходящим педагогам, медсёстрам, иногда даже — лечащему врачу, Анне Викторовне. Анна Викторовна на это только поджимает подкрашенные помадой губы, щурит свои чуть раскосые тёмные глаза, подведённые приглушённым багрянцем теней, а Юрий смотрит на её острые, почти монгольские высокие скулы — пока он ещё может смотреть! Пока он ещё может хоть немного видеть! — на её кудрявые волосы, собранные в низкий пучок, и отчего-то, в моменты нотаций и нравоучений, вспоминает собственную мать. После месяца наивной, невинной надежды и веры в собственные силы Юрий устаёт бороться — прежде всего, бороться именно с собой, — а потому Новый год встречает в кромешной, абсолютной темноте. Вдалеке гулкой шрапнелью отзывается салют, — Юрий залпом пьёт горсть таблеток, вязкой горечью опадающей на языке, и горечь эта даже спустя два года не тает, не оседает — копится неровными слоистыми пластами день за днём. Если и есть на свете оттенок темнее космоса, темнее стылых, зимних ночей на девственной природе, темнее дёгтя, темнее самого чёрного — то он у Юрия глубоко в зияющей пустотой душе.***
Маша возвращается с учёбы через несколько с лишним недель — всё та же наивная, добрая Маша, насквозь уставшая, насквозь пропахшая чёрным, терпко вяжущим на языке эспрессо, валерьянкой и сладким клубничным джемом. Она сдерживает своё давнее обещание — тайком притаскивает в палату ноутбук как раз тогда, когда Анна Викторовна уезжает в свой долгожданный — долгожданный и для Юрия! — отпуск. Юрий в предвкушении трансляции показательных выступлений фигуристов нетерпеливо переминается на постели, выкладывая из многочисленных плотно набитых пакетов вкусно шелестящие пачки с едой — чипсы, печенье, сухарики, шоколадные батончики, ставит чайник, вынимая из-за стола тщательно спрятанную банку с растворимым кофе и полуопустевшую пачку сигарет. Он открывает окно, покрытое обледенелым резным кантом, прикуривает сигарету, выпуская горячий дым на улицу. — Ты ничего не видела, не слышала и никому не скажешь даже под пытками, — предупреждает он Машу. — Ну разумеется, — певуче соглашается Маша, бесконечно клацает мышкой. — Если Анна Викторовна об этом узнает, попадёт же в первую очередь именно мне — хотя бы за то, что купила эти самые сигареты. «Какая умная девочка», — фыркает про себя Юрий и щелчком отбрасывает уже второй едва тлеющий, до фильтра скуренный бычок куда-то вниз. В руки ему опускается большая чашка кофе, щедро сдобренного сливками и сахаром — но Юрий, предпочитающий горький крепкий американо, молчит, благодарит сухим кивком, присаживаясь рядом. — А какой канал надо включать? Юрий только вздыхает, ставит чашку на поднос, накрывая ладонями лицо. — Какой-какой… Муз-тв, блядь! — Ого, по Муз-тв теперь Олимпиаду показывают? — изумляется Маша. — Естественно нет! Ну ты как с села, честное слово! — Так я же и есть с села, — мягко замечает Маша, ничуть не расстроенная колким замечанием. — Я приехала учиться в Санкт-Петербург из Константиново — родины Есенина, — что в Рязанской области. Юрий со стоном валится на кровать. — Тогда забудь. Просто забудь всё, что я сказал, и подключайся к прямой трансляции. У Юрия в памяти — призраки прошлых, уже затёртых годами, сохранившихся образов, из-за слепоты дополненных запахами и отзвуками шагов и голосов. Как выглядит Маша, Юрий совершенно не знает, — но отчего-то представляет перед собой наивные, широко распахнутые карие глаза в обрамлении пушистых ресничек, тёмные, чуть взъерошенные волосы, пухлые розовые губы и широкую синюю оправу очков. …Даже интересно, а носит ли Маша на самом деле очки?.. — За кого ты хоть болеешь? — Юрий греет озябшие, закоченевшие руки о горячие керамические бока чашки, мелкими глотками отпивая свой кофе и заедая омерзительно сладкий привкус солёными чипсами. — Ой, а я даже не знаю, — Маша сосредоточенно крошит печенье курабье в своих пальцах. — А за кого нужно болеть? — В смысле, «нужно»?! У тебя что, нет своих фаворитов? — Наверное, нет, — Маша смеётся. — Я же совсем незнакома с фигурным катанием. — Ну ты даёшь, блин! — Юрий возмущённо взмахивает руками — кофе расплёскивается на колени и одеяло. — Как можно ничего не знать о фигурном катании и фигуристах?! Ты что, с села? — он осекается. — Ай, блядь, я ведь уже в курсе, что с села. — Ну, я могу поболеть за Виктора Никифорова. Это же не возбраняется? Тяжёлая чашка выскальзывает из Юрьевых пальцев и разбивается об пол. Маша расстраивается и соскальзывает вниз, собирая осколки в руку. — А что тут такого? Если я и с села, то не могу знать его, Виктора Никифорова? Он, по-моему, самый известный фигурист даже не России — мира, разве нет? — За Виктора Никифорова?! — не своим, будто чужим, хриплым голосом выдыхает Юрий, качается из стороны в сторону, точно марионетка. — Виктор всё-таки принимает участие в этой Олимпиаде? Серьёзно?! — Серьёзно, — Маша ссыпает осколки на стол, в пустую пачку из-под орешков, бумажными полотенцами промокает кофейную лужу. — Слышала, что этой Олимпиадой он завершает свою карьеру фигуриста. Хотя, может быть, это не более чем нелепые слухи. Юрий загнанно дышит, в кровь кусает-терзает губы. Сердце взволнованно пускается в пляс, а внутри словно зацветают колючие ледяные ландыши. Ему до дрожи во всех своих членах хочется снова увидеть Виктора — его льдисто-голубые глаза, сияющую улыбку, высокие скулы и пепельные мягкие волосы, чуть небрежно спадающие на высокий лоб. — Мне не стоит включать трансляцию? — осторожно спрашивает Маша, прикасаясь к юрьеву плечу. — Стоит, — тихим эхом отзывается Юрий. — Правда, стоит. Я должен — обязан — её посмотреть.***
Впервые за долгое время собственная немощная слепота так ощутимо, так плотно сдавливает Юрия своими границами-стенами, впервые объёмный мир звуков не может позволить ему полноценно насладиться моментом выступлений. Он невольно дрожит всем своим телом, представляя, как выглядят объявленные комментаторами фигуристы — сердце вновь сжимается, пропуская удар или даже два, когда Юрий слышит знакомые имена: Виктора, Джей-Джея, Отабека (что же, Отабек, почётная бронза — тоже весьма хорошо), Мишеля и Сары Криспино, Ли Сын Гиля и его младшей сестры, Милочки, завоевавшей свою первую золотую медаль в одиночном катании (и ею — и Милочкой, и медалью — Юрий по-настоящему гордится). Стоп! А почему не прозвучало имя Кацудона? Он что, не принимал участия в этой Олимпиаде? Да быть того не может!.. Маша рядом изумлённо вздыхает, когда ледовая арена взрывается дробным, чётким битом и бурными, шумными аплодисментами — Юрий обнимает свои колени, обтянутые спортивными, пропахшими пролитым кофе штанами, и глухо-глухо, до отчаяния под рёбрами, ей завидует. — Боже мой, какая красота! — она сама бьёт в ладоши, как малое дитя. — Всё такое прекрасное!.. — Какое? Что там такое, что?! — жадно, нетерпеливо спрашивает Юрий, испытывая жгучее желание сильно потрясти её за плечи. — Вокруг белого льда словно красные цветы распускаются! Юрий резко выдыхает — через темноту в глазах будто на мгновение прорывается пламенная вспышка. Он вспоминает свой последний прокат на льду, эйфорию от послушного тела и звенящих томительным напряжением мышц, вспоминает каскады прыжков и последний, сорванный финальный четверной флип… — Боже, я только сейчас заметила: у фигуристов абсолютно белые костюмы, как холст! — Ну и что? — фыркает Юрий. — Вот жмоты — на показательные выступления поскупились. — А то! Организаторы — вовсе не жмоты! Я поняла — это световое шоу! У каждой пары фигуристов наряд окрашен под свой национальный флаг. Господи Боже, Виктор Никифоров поднимает в воздух нашу русскую фигуристку, тоже выигравшую золотую медаль! — Милу Бабичеву, — уточняет Юрий с тихим вздохом. — Надеюсь, не высоко поднимает? — На вытянутых над собой руках — довольно высоко, — Маша вскрывает очередной пакетик с чипсами, жуёт взволнованно и чуть нервно. — Честное слово, прибью их обоих! — рычит Юрий, кулаком хватает по столу. — Ей же нельзя!.. — и резко себя осекает. Ладно Милочка — верная боевая подруга, вместе с Юрием взращённая Яковом, тренировками и льдом… но какое право он имеет судить Виктора, наверняка отстранённого в свои глубокие мысли и даже не догадывающегося о Милином занятном положении?.. А тем временем фигуристы выходят на бис в порядке своих призовых мест с пьедестала — в наступившей тишине тонко, лирично поёт скрипка, и Виктор после короткой дорожки шагов начинает свой показательный номер. Юрий с жадностью вслушивается в мельчайшие отзвуки — Виктор приземляется плавно, аккуратно, с присущей ему кошачьей грацией, и уходит в прыжок. Ну где эти чёртовы комментаторы, когда они так сильно нужны, — языки, что ли, проглотили?.. Юрий с волнением стискивает Машину руку, сам того не замечая. У него перед глазами разливается пронзительная бирюза высокого весеннего неба, окроплённая белоснежной охапкой душистых первых подснежников. Если тело Юри Кацуки излучает музыку, то Виктор Никифоров искрится, сияет цветами, с каждым скользящим шагом, с каждым пируэтом оставляя за собой на чистом льду яркую лазурь и тающее серебро. Юрий слышит тяжёлое, сорванное Викторово дыхание, когда камера улавливает его совсем близко. Не рано ли он устал?.. Комментаторы, кажется, тоже заворожённые красотой Виктора и его катанием, отмирают и возвращаются к жизни. Каскад прыжков — четверной сальхов – тройной тулуп — идеален, впрочем, как и сам Виктор. Юрий слышит выкрики болельщиков, слышит, как Виктор заходит на новый прыжок — тройной аксель — безукоризненно. Новая дорожка шагов — Маша сиплым шёпотом, как умеет, передаёт Юрию визуальную картину, и Юрий плывёт на волнах одинокой скрипки, чувствуя, как душа сжимается от дикого, необузданного восторга — как двенадцать с лишним лет назад, когда он впервые лазурь и серебро — юного, ещё длинноволосого Виктора Никифорова — по старенькому чёрно-белому телевизору. Тройной лутц, спираль, выход в тройной риттбергер. Прокат на ребре одного конька назад, заход на именитый четверной флип с почти бесшумным приземлением — и Маша, и трибуны воют, стонут от восторга. Два с лишним часа трансляции пролетают незаметно — вслед за Виктором выходят на лёд Джей-Джей, Отабек, Милочка, близнецы Криспино, — Юрий дважды прерывается, заваривает себе кофе покрепче — чёрный, без сливок и сахара, дожёвывает остатки печенья и сухариков. Маша визуально, красочно расписывает номера — взволнованно, на грани чувств размахивая руками, Юрий только хмыкает в ответ, мечтая не увидеть — хотя бы услышать выступление Виктора ещё раз. Трансляция, наконец, оканчивается рекламой — Юрий захлопывает ноутбук и, мягко усмехаясь, отправляет Георгию запись их последнего с Милочкой разговора.***
Телефон шмелём вибрирует над самым ухом, и Юрий с трудом отнимает тяжёлую, будто чугунную голову от подушки, — заснул, что ли? Он нехотя настраивает себя на справедливый выговор от Георгия, и оказывается абсолютно сбитым с толку, когда принимает звонок. — Ну что, видел, видел меня?! Я, как всегда, был на высоте, принцесса? — радостно-радостно вопит Джей-Джей в трубку. Где-то белоснежные песчаные пляжи вымываются прозрачными океанскими волнами, где-то подземные воды крошат, стачивают неприступные высокие скалы, где-то яркими вспышками сгорают в космосе звёзды и где-то рождаются сверхновые от взрывов. …И только Джей-Джей ни капли не меняется, до конца остаётся верным себе. Юрий только фыркает. Ну что за чёртов самовлюблённый засранец?.. — На высоте, кретин, — как всегда. Ты вообще помнишь, что я как бы не могу больше видеть? — Ой, забыл, — осекается Джей-Джей и понуро добавляет: — Не видел, значит? — Не видел, естественно, — Юрий садится по-турецки на постели, мимолётом вслушиваясь в размеренное, тихое Машино дыхание — тоже спит? — Но слышал. Все выступления от и до — в том числе, и твоё. Ты связки после выхода из четверного сальхова потянул? Идиот, зачем ты вообще такую высоту набрал для прыжка, если не смог рассчитать, к чему это приведёт? — Как?! Ты-то откуда знаешь, что потянул? — обескураженно шепчет Джей-Джей. — Я же ещё никому… — Я слышал, как ты приземлился — довольно неплохо, надо сказать, но грузно, скорее всего вывернув стопу, — словил немалую нагрузку на правую ногу и поэтому сорвал финальный каскад прыжков, заменил четверной тулуп на тройной. — С ума сойти, принцесса, в тебе открываются новые горизонты! Скажи, я сильно тебя удивил? В этом весь Джей-Джей — Юрий чувствует, как улыбается против собственной воли. Он спускается с засыпанной колкими крошками кровати, прихватывая с собой сбитую в ком подушку, мимоходом накрывает Машу пледом и усаживается на излюбленное место на широком подоконнике, босыми ногами упираясь в горшок с уэхарисом. — До безумия, блядь! — подушку Юрий подкладывает под ноющую поясницу. — Серьёзно, Джей-Джей, неужели серебро — твой предел? Всё, на что ты действительно способен — это языком молоть, как мельницей? — Ну, ну, не обижай меня, принцесса. Мне не жалко уступить Виктору Никифорову последнее золото в его жизни, — заливисто отшучивается, выкручивается он. — Смотри, король Джей-Джей, ты превращаешься в принца, — язвит Юрий, но Джей-Джей, кажется, и не обижается вовсе. — Всё хорошо, пока у принца есть своя принцесса — пусть и в одиннадцати тысячах миль от него. — Вообще-то, в одиннадцати тысячах двадцати трёх милях, — хмыкает Юрий, чувствует, как теплеют щёки смущённым румянцем. Чёрт. И снова он не успевает вовремя прикусить себе язык. — О-о, моя принцесса специально высчитывала расстояние? — хохочет Джей-Джей. — Не твоя принцесса хочет надрать тебе задницу. У меня есть имя, Джей-Джей. И оно мне нравится. — Имя — это совсем не забавно, Yurochka. Давай я буду называть тебя Cheburashka? Юрий вспыхивает, испытывая острое желание запустить телефоном в окно с пятого этажа. Из всех возможных прозвищ Джей-Джей подбирает, пожалуй, самое-самое обидное — Юрий с детства ненавидит свои чуть оттопыренные, задразненные сверстниками уши, — а потому скрывает, старательно прячет их под отрастающими волосами. — А давай, ты просто пойдёшь в задницу, Джей-Джей? — огрызается он, прижимая телефон плечом. — Глубоко-глубоко, на все одиннадцать тысяч миль? — С тобой, Cheburashka, я разделю любой сложности путь, — дурачится он и внезапно серьезнеет: — Особенно если это будет путь фигурного катания. Юрий тяжело вздыхает, откидываясь на подушку. Настроение неумолимо ползёт вниз — и снова здравствуй, дорогая меланхолия. — Просто забудь об этом, Джей-Джей. Ну ладно, мне пора, надо кое-кого разбудить. Поздравляю с двумя олимпийскими серебряными медалями, они по праву твои. — Он уже собирается сбросить звонок, как вдруг Джей-Джей жарко выдыхает в трубку: — Пожалуйста, возвращайся на лёд поскорее, Юрий. Без Виктора мне будет совсем одиноко. В его голосе — просящие, печальные ноты. А в сердце Юрия словно разверзается брешь размером с кулак. Больно. Как же чертовски больно. Телефон опускается на прикроватную тумбочку, и Юрий долго-долго рассматривает потолок широко распахнутыми невидящими глазами, полными непролитых слёз.***
До Кацудона по-прежнему невозможно дозвониться — он не берёт телефон ни на следующий день, ни даже позже. Юрий упорно гоняет вызов по кругу, слушая долгие монотонные гудки, шлёт ему в WhatsApp гневные голосовые сообщения и где-то в глубине души тревожится, волнуется. Вдруг что случилось серьёзное?.. Впрочем, всё остальное степенно идёт своим чередом — всё те же раздражающие ранние процедуры по утрам, всё тот же вечный контроль суровой медсестры со стороны Анны Викторовны. Всё та же молчаливая, участливая Машина поддержка, к которой — и к поддержке, и к самой Маше — Юрий проникается всё больше, пусть и старательно не показывает своих чувств и эмоций. Каждый божий день перед сном он воспроизводит свои записи с диктофона — учит географию, английский, грёбанную тригонометрию с ебучими тупыми треугольниками. Вновь и вновь слушает, ставит на повтор программу Виктора: его летящие прыжки, воздух, рассекаемый взмахами рук и коньками, чужие бурные аплодисменты. Его голос, чуть устало, чуть снисходительно благодарящий за очередную победу. И его короткое интервью после — Виктор отвечает на вопросы сразу, не делая пауз, честно говорит, что пока приостанавливает (или всё-таки завершает?) карьеру фигуриста, возвращаясь в тренерство, уже имеет планы на обозримое будущее, — планы сложные, трудновыполнимые, но горячо желанные. Юрий понимает — решение рождено Виктором крайне давно, и от этого становится отчего-то пронзительно горько. …И мир не разбивается вдребезги. И земля продолжает вращаться. А Юрию хочется выйти в окно с пятого этажа — не насмерть, но до комы в несколько (сотен) месяцев, лишь бы не слышать больше ничего о тренере-Викторе и его подопечных — вероятных талантливых Кацудонах в синих очках. Может, и не так был неправ Яков, когда старательно, неумело и топорно, ограждал Юрия от всего того, что разъедает душу несчастливой первой любовью?.. Юрий отпирает тугой шпингалет окна, распахивает створки деревянных рам настежь — в палату врывается сквозняк, треплет шторы, метает Юрию горсть пушистого снега в лицо. Юрий ловит на язык снежинки, как в далёком-далёком детстве, приглаживает спутанные холодным, до самых костей пробирающим ветром волосы, чувствуя, как в ресницах путаются-тают снежинки, и забирается с ногами на подоконник, прихватывая с кровати плед. Он долго сидит, привалившись к откосу и подобрав под себя ноги, дышит вечерними, звенящими сумерками, успокаивает себя пронизывающим холодом и отдалённым гулом людей внизу. Где-то на периферии сознания Юрий слышит чужие шаги в коридоре — неужели снова злобная медсестра, чтоб ей икалось всю оставшуюся жизнь?! Чёрт побери! Шаги ему, кажется, незнакомые — тихие, чёткие, уверенные. Юрий хмурится, соскальзывает с подоконника, торопливо запирая окно. Он пересекает комнату в четыре широких шага, ждёт тихий стук, нетерпеливо распахивает дверь. На языке вертится очередная гадость — Юрий упирается ладонями в чужую широкую грудь, ощупывая мягкую шерсть свитера, и каменеет. От незнакомца (незнакомца ли?) пахнет вишнёвым терпким табаком, горечью лекарственной мази, ментоловыми леденцами от кашля, сладким молочным кофе, сыростью с улицы, свежим, почти весенним ветром и пенистым, зеленоватым океаном с искрами солнца в мятежных волнах из затёртых-забытых снов. Юрий отступает назад, зажимая себе рот, невольно оступается о край кофейного столика, — его торопливо подхватывают под локти затянутые в тонкие кожаные перчатки ладони, держат бережно и крепко. — Что же ты творишь с собою, малыш? — слышит такой родной, такой близкий голос Юрий, прежде чем отчаянно разрыдаться в Викторовых руках.