«Кто-то ушел на дно, а кому-то все равно. Погрустили, а завтра забыли, будто не были и не любили. Кто-то ушел наверх, то есть ушел на век, И следит, улыбаясь, за нами, сквозь глаза наших воспоминаний Ничего не проходит бесследно. Чей-то случайный ход, фатальный поворот. Мы друг друга на этой спирали обретали и снова теряли. И остается нам, холодным городам, Просто ждать, когда станет теплее, и бежать ни о чем не жалея В момент откровения, тайна, энигма Прикосновение Бога, союз восторга и испуга. Я столько раз пытался, но в этот самый миг Мой камень летит в воду, и вот ведь всегда в центр круга. Пытался кидать с юга, с запада, на закате дня С утра, под разными углами, камнями разных пород. Другой рукой, в прыжке, вслепую, какая-то западня, Все равно попадаю в центр круга, который год...» «Круги на воде» — группа Слот
— Ну и ну, малыш, если бы я знал, что ты так отреагируешь… Юрий, наконец, отстраняется, утирает мокрое, заплаканное лицо ладонями и со всего маху, со всей своей недюжинной боли и недюжинной ненависти, бьёт Виктору ногой под дых — да так, что Виктор невольно склоняется перед ним, падает на колени, жадно глотая воздух. — Ты что, совсем охренел?! Отвали от меня!! — ярость, два года — хотя какой там, два, всю его сознательную жизнь! — копившаяся изнутри, пламенная, обжигающая нутро и лёгкие, дает, наконец, трещину через броню мнимого спокойствия и самоконтроля. Он слышит, как Виктор будто бы смеётся сквозь выдох, и сжимает кулаки в бессильной злости, опускаясь на край стола. — Ты приехал постебаться надо мной со своим гондоном-Кацудоном, старикан?! И как?! Весело, ха-ха, блядь?! Почему не смеёшься? — Понятно, — просто отвечает Виктор — даже не Юрию, а самому себе, поднимается на ноги. И по голосу Юрий слышит, что Виктор усмехается краем рта. Ухмыляется даже — и это ранит, колет больнее всего. — Я так надеялся, что ты изменишься за эти два года — повзрослеешь что ли, спрячешь свои ежовые иголки внутрь, перестанешь кусать окружающих тебя близких людей. Так сильно надеялся, что забыл твой настоящий характер. Видимо, не судьба. Не судьба? Что именно не судьба? О чём это он? Юрий напрягается, закусывая губы. Ему до одури хочется увидеть Викторово лицо сейчас. Виктор отряхивает собственное пальто — шуршит плотная шерстяная ткань, и Юрий ждёт — приговора? — нервно сжимая ладонями свои старенькие спортивные штаны, протёртые на коленях. — Понятно, — повторяет Виктор снова — отчего-то безумно устало и как-то разочарованно. — Видимо, я зря тебя побеспокоил. Прощай, Юрий. — И он разворачивается на каблуках. От места, где он стоит, два широких шага до выхода. Около шести секунд, чтобы распахнуть дверь больничной палаты и окончательно закрыть её за собою. Шаг… Сердце Юрия будто сдавливает железная ледяная рука — до безумной болезненной пустоты внутри, почти до кровавых ошмётков. Темнота пугает, давит собою со всех сторон, словно глубина холодного, промёрзшего океана, и Юрий никак не может вдохнуть, сколько бы ни пытается. Ещё один шаг… Скрипит дверь на проржавелых петлях — и Юрий вдруг ясно понимает, что это конец. — Нет, стой! Подожди, блядь! Не уходи! — он рывком бросается вперёд, запинается о ебучий ковёр и летит Виктору под ноги, попутно рассаживая себе лоб и локоть до крови об угол и цепляя, наконец, того за лодыжку в высоких кожаных ботинках. Чёртова гордость летит в тартарары. Чёртово самолюбие дотла сжигается под собственным страхом. Чёртова темнота душит, мешает как никогда. …А чёртова любовь, оказывается, всё ещё жива. Виктор только вздыхает. Он присаживается перед Юрием на корточки, шёлковым платком из своего щегольского кармана утирая проступающую кровь с его лица. — Сколько можно биться головой о закрытые двери? — Виктор помогает Юрию подняться, на себе почти силком доволакивает до кровати. — Есть ли где-нибудь поблизости аптечка? — Сколько можно, столько и нужно, — лениво и невпопад огрызается Юрий, скрещивая на постели узкие, тонкие лодыжки. — А аптечка в ванной. Юрий считает про себя Викторовы шаги — разворот, шаг-шаг-шаг, вход в ванную. Виктор наверняка озадаченно перебирает одноразовые хлопковые полотенца, взбалтывает одинокую зубную щётку в плотном пластиковом стаканчике, заглядывает по очереди в недра маленьких шкафчиков. — Под душевой кабиной посмотри, — кричит он и откидывается на подушки, раскидывая худые, угловатые руки в стороны. Виктор возвращается через полминуты — на едва-едва сочащуюся сукровицей ранку на лбу опускается смоченный перекисью водорода бинт, и Юрий сцепляет зубы, терпит. — Вот так, — Виктор прилаживает пластырь и легко трясёт Юрия за плечо. — Снимай толстовку, я хочу осмотреть твой локоть. — Да всё в порядке, — отмахивается разомлевший Юрий. — Сам потом обработаю или Машу попрошу. Виктор только вздыхает — ребёнок, мол, — и закатывает ему, ещё не сопротивляющемуся, рукав. — Кровь уже подсохнуть успела… и… дьявол, что это такое, Юрий? Блядь! Он не должен был это увидеть! Юрий торопливо выкручивается из-по осторожных прикосновений и отползает на самый край кровати, скрываясь за объёмной подушкой, как за каменной оградой. Это, Виктор, — шрамы. Двадцать — вернее, уже двадцать один — на обеих руках. То, что окончательно не давало ему сойти с ума на протяжении двух с лишним лет. Это, Виктор, — время. То, что позволяло вести свой кровавый, ненормальный отсчёт, чтобы не путать реальность с липким, жутким кошмаром. Чтобы чувствовать себя живым. — Откуда они? Юрий только вздыхает, чувствуя, как вновь нарастает в горле предательский ком. — Давай не будем, окей? — он выдёргивает руку из холодных пальцев, оправляет рукава, натягивая их до самых кистей. — Сменим тему. Так для чего ты пришёл, Виктор? — А ты не знаешь? — мягко спрашивает Виктор. — Понятия не имею, если честно, — Юрий закусывает губы и горбится, набрасывая на колени одеяло. Виктор, кажется, только усмехается и медленными, почти чувственными движениями заправляет Юрию за уши мягкие светлые пряди отросших волос — Юрий стоически терпит, не отодвигается. Ему не неприятны прикосновения Виктора. Ему неприятны в принципе любые чужие прикосновения, так напоминающие жадные, нетерпеливые руки насильника, раздевающие дрожащее, худое тело на ноябрьском морозе. …И всё-таки он не выдерживает — вновь отгораживается, прячется за подушкой, выставляя её перед собой. Интуитивно Юрий чувствует: слишком большое присутствие Виктора в его жизни — словно парящая стая белоснежных альбатросов над Солсбери. Знаменательный вестник несчастья. Он понимает, как сильно затянулось молчание, когда Виктор отстраняется — скрипят пружины старого матраца — и отходит куда-то в сторону. — Давай поговорим об этом позже, ма… — он внезапно запинается. — Юрий? — Когда? — фыркает Юрий. — Через годик, через два, когда снова вспомнишь о моём никчёмном существовании? Когда наступит очередной конец света? Когда сюда примчится разъярённый Яков и Лилия с балетным станком наперевес? — Я прекрасно помню о твоём — вовсе не никчёмном! — существовании, — резко осекает его Виктор. — И если ты собираешься впутывать Якова и его дорогую супругу в наш разговор… — Да ни за что на свете! — возмущённо кричит Юрий, отбрасывая подушку прочь от себя. Он любит Якова — правда же, любит. Любит его и за откровенную взбалмошность, и за старческие сухие руки в скупой ласке, любит и за горячий нрав, и за неловкие, неумелые слова утешения… …И ненавидит за чрезмерную, раздражающую, контролирующую опеку. Яков всегда знает, что для Юрия лучше — где тройные прыжки вместо четверных, где либела вместо бильмана, как правильнее питаться, что надевать, что кому говорить… И кого нужно любить. Виктор уходит прочь к входной двери — Юрий слышит шаги, напрягается, готовый сорваться в любой момент следом… — Я приду завтра, Юрий, — слышит он напоследок твёрдые, уверенные слова, и палата вновь погружается в тишину, разбавляемую лишь стуком Юрьева сердца. — Так будет лучше для обоих. Юрий накрывает пылающее лицо руками, клубком сворачиваясь на постели. Мысли, словно беспокойные пчёлы, роятся, копошатся в голове, — Юрий упорно их давит обратно в подсознание. Он долго-долго лежит, привычно разбросав разные стороны руки, гоняет с диктофона бесконечное множество раз записанный недавний разговор, вслушивается в Викторовы знакомые — а знакомые ли? — интонации, в его голос, звучащий глухо и устало. Тот ли это Виктор Никифоров — эгоистичное, избалованное дитя? Тот ли это Виктор Никифоров, что говорит певуче, водит мёдом по ушам, будоражит теплом своего тела в чрезмерно откровенных объятиях? Тот ли это Виктор Никифоров, что улыбается часто, не размыкая губ, тасует фальшивые маски на своём лице и водит хороводы из пустых прелестных кукол, как Мастер управляя нитями лжи и предательства? А настоящим ли он был — тот Виктор Никифоров? Юрий точного ответа не знает. Какой он вообще — настоящий?.. Его растерянные размышления неожиданно прерывает звонок — Юрий долго ищет на ощупь телефон. Наконец, пальцы нашаривают выпуклую львиную морду, и Юрий заворачивается в одеяло, грея озябшие босые ступни. — Юрка, я взяла сразу два золота — собственное и в командном зачёте! — вопит радостная-радостная — и даже будто бы чуть пьяненькая, напраздновшаяся — Милочка. — Поздравляю, — Юрий победно вскидывает в воздух руку с плотно сжатым кулаком — забывается, — ведь Милочка его не видит. — Заслужила. Выложилась на все сто двадцать, как и обещала. — Это да, — выдыхает она, кажется, потягивается. — Сара тоже не подкачала, заняла следом крепкое, уверенное серебро. Могла бы и на золото вытянуть, как жаль, что оно уже было зарезервировано для меня. — Даже зарезервировано? Что, звёздная болезнь начинается, мать? — подтрунивает над ней Юрий. — Ой, кто бы говорил, товарищ «два Юрия не нужны, катись отсюда, Лошня!» — язвит Милочка. В трубке вкусно шуршат плотные бумажные пакеты — в такие в Европе заворачивают хрустящий хлеб с пряностями, печёные орешки, посыпанные корицей, леденцы-витушки из яркой мятной карамели и нежные, тающие во рту марципаны, облитые горьким шоколадом. Юрий невольно сглатывает слюну, вспоминая, что в холодильнике осталось два почти просроченных йогурта. Перетерпеть бы до завтрака. — Вот и не повторяй мой путь, женщина, — огрызается он. — Сама видишь, к чему может привести чрезмерная самоуверенность. Милочка долго звенит ключами, отпирая какие-то двери. Многочисленные пакеты падают — Мила собирает их, чертыхается, возится на коленях. — Эх, очень жалко, что ты не видел наши показательные, — только вздыхает она. — Как говорит Сара, это было просто grandiosamente. — Почему же не видел? — хмыкает Юрий. — Видел. Не своими глазами, конечно. Но видел. — Как?! — только и может выдохнуть она. — Маша притащила в палату свой ноутбук. Мила, поддержка на вытянутых руках? Не с парником, а с одиночником?! Серьёзно?! Да ещё и под страховкой этого козла?! А если бы он тебя уронил?! А если бы что-нибудь случилось?! — Если бы бабушка была дедушкой … Ну не случилось же, — отсмеивается Милочка. — Слава Богу, со мной всё в порядке, да и поддержку эту с Виктором специально репетировали несколько дней на матах. Юрка, тебя что, Георгий покусал? Прошу, хоть ты не читай мне нотаций! — Да не буду я, не буду. Просто в следующий раз, если Виктор протянет к тебе свои потные, мерзкие ручонки, кастрируй этого кобеля немедленно — отсеки лезвием конька ему яйца! — мстительно наставляет её Юрий, плечом придерживая выскальзывающую трубку. Милочка звонко хохочет. — Ладно, а то всё обо мне да обо мне. Лучше расскажи, как ты без нас, Юрка? — Да как обычно — заебись, — отвечает Юрий чуть удивлённо. — А помощница твоя как? — Кто? Маша? Маша, вроде, заеблась — до заебись ей не хватает каких-то там часов каких-то там практик. Не в курсе, не вникал. Спит на ходу, пару раз умудрилась уронить тяжёлый стол возле подоконника. Думал, вся больничная округа сбежится. Анна Викторовна в долгожданный отпуск свалила — и скатертью дорога. Меньше зудеть над ухом будет. «Плисецкий, как спали? Как срали? Что-нибудь высрали из воспоминаний?» — передразнивает её холодные, будто бы отстранённые интонации Юрий. Мила слушает его — внимательно, по-сестрински посмеиваясь. — Кстати, пока не забыла: Юрка, что ты хочешь получить в подарок к завтрашнему дню? Мы всё ещё в Корее, бродим с Георгием по выставкам Сеула, но на днях возвращаемся в Санкт-Петербург. — Завтра? — удивляется Юрий. — Ты что, мать, за медали так проставляешься? Или за то, что я тебя не выдал? — Могу, конечно, и за медали, — фыркает она, как лисичка. — Но есть же повод и посерьёзнее, ну. — И какой? — Боги, Юрка, ты шутишь надо мной или и правда забыл? — А что? — с толикой раздражения выдаёт Юрий. — А ничего! Какое сегодня число, забывчивый ты наш? Третий год подряд напоминаю! — Двадцать восьмое февраля! — А завтра? — терпеливо, словно мамочка больному ребёнку, внушает она. — Первое… ой, блядь. Из головы вылетело. Блядь. Сегодня — двадцать восьмое февраля, последний зимний день (в его двухлетней вьюге…) календаря. А завтра — первое марта. Первый весенний день (его жизни…). И его восемнадцатилетие. Милочка, извиняясь, прерывает разговор, сетуя на часовые пояса, и Юрий отбрасывает трубку в сторону. Он долго-долго лежит на смятом одеяле, невидящими глазами рассматривая потолок, и засыпает только под самое утро под пение одинокой скрипки из Викторовой программы. Этой ночью ему снова снится тот же самый зеленоватый океан — обманчиво солнечный, тёплый и ласковый у поверхности. И по-настоящему ледяной, глубокий, тёмный и бездонный в непроницаемой глубине.***
Утро почти предсказуемо начинается с обвала звонков. Юрий, злой, голодный, совершенно не выспавшийся, протягивает руку к циферблату наручных часов — подарка Лилии и Якова перед отъездом, — ощупывая стрелки. Половина седьмого… ну какого хрена?! Юрий собирает всю свою детскую злость в кулак, нейтрально приветливо отвечает на голосовые сообщения от дружелюбного Эмиля Некола, с которым столкнулся однажды на Гран-при в Канаде два с половиной года назад, и близнецов Криспино, от фигуристов с юниорского прошлого, уже дебютировавших во взрослой категории, и даже от бывших одноклассников. Следом звонят Лилия и Яков — оба наперебой поздравляют Юрия, наперебой залпом рассказывают последние новости, наперебой ссорятся, наперебой мирятся. Юрий улыбается невольно, обещает не бедокурить и не совершать глупостей, уже заочно зная, что нарушит и то, и другое, и искренне желает им успешной работы в Сочи. Юрию звонит даже Отабек Алтын — мнётся, шумно вздыхает в трубку, выдавливая из себя удивительно трогательные слова поздравления, и неожиданно просит Юрия когда-нибудь показать ему Санкт-Петербург, прекрасный своими мостами и закатами. Юрий только хмыкает — кто ещё кому будет показывать город, спрашивается? — но всё-таки обещает, чувствуя, как неожиданно теплеет в груди. После завтрака подключается Джей-Джей — старательно обводит по касательной тему здоровья, в своей манере легко, весело жалуется на бесконечные нотации от родителей, на бесконечные рекламные съёмки, на бесконечных прилипчивых поклонниц, на переменчивую погоду в Монреале… Юрий только фыркает, слушает его голос с такими знакомыми интонациями, уже в некоторой степени ставший таким родным, внимает обещанию Джей-Джея приехать на Пасху в Петербург и смеётся-смеётся-смеётся… Половина дня пролетает почти незаметно в своих и не раздражающих уже процедурах, осмотрах и бесконечных поздравлениях. Телефон перегревается от звонков и смс, вибрирует откликами и голосовыми сообщениями, — Юрий едва-едва шевелит уставшим, опухшим языком, потом и вовсе перестаёт слать ответы, оставляя половину поздравлений на потом — на загадочное русское «когда-нибудь потом». Звонок от бесконечно любимого, дорогого дедушки поднимает Юрия высоко в небеса. Юрий дрожит невольно, утирает бесконечные льющиеся по щекам горячие слёзы, всхлипывая в колени. Дедушка утешает ласково, осторожно сетует на безденежье, говорит, что посылает Юрию в подарок перевод с грошовой пенсии, — накопленный наверняка неимоверным трудом. Дедушка обещает посетить Санкт-Петербург ближе к лету, целует воздух у динамика трубки. Юрий в ответ просит его поберечься от холодов и сам отключает межгородний вызов, понимая, как же сильно он соскучился — по дому, по шумной Москве, по дедовой улыбке, по дедовым пирожкам, по дедовым крепким объятиям, так сладко, так по-родному пахнущим горькими папиросами, горькой мазью для суставов и горьким травяным чаем.***
Маша заходит в палату, когда раздражённый Юрий, после очередной безуспешной попытки дозвониться Кацудону, с размаху метает телефон о стену. — Ну и ну, а если разобьётся? — Маша подволакивает за собой тяжёлые шелестящие пакеты, битком набитые едой. Юрий невольно спрыгивает с подоконника, в предвкушении закусывает губы, когда Маша выгружает на стол привычный набор: газировку, соки, чипсы и сухарики, шоколадки в хрустящей фольге, блинчики, домашние, ароматные, испечённые тётей пирожки — не сравнить, конечно, с дедовыми. — Ну и пофигу! — категорично отрезает Юрий, сам нещадно потрошит пакеты, угадывая продукты на ощупь. О, а вот и торт с кремом! И даже свечи! Он хрустит зелёным, кислым яблоком, пока Маша разливает колу по чашкам и будто бы невзначай суёт Юрию подарок в резной деревянной шкатулке. Донельзя заинтригованный, Юрий жадно ощупывает кончиками пальцев острые металлические планки на краях, скользит вдоль узора на корпусе, обводит полированное деревянное клеймо, накрывает ладонью тяжёлый запор. Дорогая, однако, вещь эта шкатулка. А что же тогда внутри?.. — Ну, что там такое? — с нетерпением выдаёт он — но открывать отчего-то опасается. — Просто пообещай, что оно не полетит в меня, — смеётся Маша, стелет поверх кофейного столика скатерть. — Я ведь знаю — рука у тебя тяжёлая и меткая, Юра. — Нога у меня тяжёлая и меткая, — в противовес Юрий показывает язык. — Давай, женщина, не томи меня. — Мы с тобой почти два месяца знакомы… — Я понял! Ты в меня влюбилась и решила подарить свою фотку, напечатанную шрифтом Брайля? — Да нет же! — отмахивается Маша. — К тому же, я замужем, прости. — Да я пошутил, — фыркает Юрий и замирает. Погодите-ка. Что?! Как замужем? А он почему об этом в первый раз слышит?! Сердце легко царапает неясное чувство — а девочка вовсе не так простодушна, как кажется на первый (и даже на второй) взгляд. — Все два месяца, что мы знакомы, ты просишь меня купить сигареты. В общем-то, я это не приемлю, но всегда иду на уступки. Анна Викторовна однажды перед самым отъездом учуяла запах, мне пришлось взять прикрытие на себя. — Ого, за это спасибо, — Юрий опускается на диван, хватая в руки стакан с налитым соком, отпивает залпом почти половину, давится — блядский сок оказывается горьким грейпфрутовым, неприятно вяжущим, стягивающим нёбо и дёсны. — Досыпь соли, будет вкуснее, — Маша протягивает солонку. — Так о чём я? Ах, да. Если Анна Викторовна узнает, что ты нарушаешь больничный режим, она переведёт тебя в другую палату под присмотр не интерна, а старшей медсестры. И обязательно настучит твоему тренеру. — И? — нетерпеливо подводит Юрий её монолог к развязке. — Больше не будешь покупать мне сигареты? Серьёзно, блин?! — Серьёзно, блин, — передразнивает его Маша. — Открой шкатулку. — Но… — Да открой уже! И Юрий чуть дрожащими руками открывает. В пальцы толкается гладкий холодный металл, стекло, какие-то выпуклые кнопки — Юрий с недоумением поднимает голову. — Только не говори мне, что это… — Бинго! — Маша радостно прищёлкивает пальцами. — Электронная сигарета?! Ну просто класс! — Юрий растерянно откладывает подарок в сторону, даже не зная, радоваться ему или обижаться. С другой стороны, а что ему остаётся? Не Анну Викторовну или Лилию же просить покупать сигареты!.. — А пользоваться-то ей как? — Ой. Не знаю. Ладно, я у мужа потом прошу, — беспечно отмахивается Маша. Всполох пламени коротким языком тепла лижет лицо — зажигалкой Маша поджигает свечи и предлагает Юрию загадать своё самое сокровенное желание. Самое сокровенное желание… Юрий хмурится, на миг закусывая ноготь большого пальца, и, наконец, старательно задувает пламя. Сможет ли он когда-нибудь, как феникс, возродиться из пепла собственных надежд? Они с Машей болтают до самого вечера, запивают огромный приторно сладкий торт соком, газировкой, чаем, вместе прибираются — Маша бьёт в раковине несколько тарелок (на счастье!). А позже Юрий учится курить электронную сигарету под Машин смех. Их внезапно прерывает телефонный звонок, и Юрий, хмурясь, откладывает недоеденный шоколадный кекс в сторону, облизывая перепачканные длинные пальцы. Он слышит, как Маша подрывается со своего места, и почти приказывает: — Не бери. Все, кому я хоть немного был интересен, уже позвонили. — А если это твой тренер или кто-нибудь из родных? А вдруг что-нибудь серьёзное приключилось? — справедливо интересуется Маша и через мгновение, когда телефон заходится вибрацией по второму кругу, растерянно отмечает: — Не знала, что у тебя хватает смелости заказывать доставку азиатской еды прямо в палату. — Ты о чём вообще? — изумляется Юрий, знающий все свои контакты наизусть. — Какой ещё еды? — Тебе звонит какой-то «Кацудон». Юрий подскакивает, словно ужаленный, и торопливо протягивает руку. — Кацудон, твою мать! Давай сюда трубку, скорее! Пальцы привычно сжимают прорезиненный чехол, и Юрий торопливо принимает вызов, орёт по-английски что есть мочи в динамик: — Кацудон!! Какого хрена ты не отвечаешь?! Совсем страх потерял?! — И я… рад тебя слышать… Юрио… — Хуюрио! Какого чёрта до тебя дозвониться невозможно?! Я, между прочим, не менее тебя занят! — Да… Видел твои… двести двадцать девять пропущенных… за неделю… Подумал, если сам тебе… не позвоню… ты меня из-под земли достанешь… Юрио… — и он тяжело, устало выдыхает. Юрий напрягается, поджимая губы. Голос Кацудона, в общем-то довольно знакомый, звучит смутными интонациями, заторможенно, вяло, индифферентно. Акцент мажется в английском, обкатывает певуче согласные. Юрий уже наизусть знает это состояние — пассивное, отчуждённое, словно при выходе из тяжёлого, глубокого наркоза. Или когда кончается действие сильных болеутоляющих средств. Маша тихо-тихо прощается, исчезая бесшумно. Юрий с ногами забирается на диван, теребит большую любимую игрушку в виде кота — старую, уже порядком облезлую, полинявшую и без глаз. Почти как сам Юрий. Игрушке, кстати, тоже восемнадцать лет — её покупает отец, когда единственный раз навещает мать с новорождённым Юрием в роддоме. — Эй, с тобой всё нормально, Кацудон? Звучишь как-то… херовато. — Есть… немного. Подташнивает… до сих пор. И пить хочется… Ах да, чуть не забыл… с днём рождения, Юрио… Всю неделю… старался держать в голове, а сейчас… едва не забыл. — Кацудон, ты что, в больнице? — напряжённо спрашивает Юрий, крепко-крепко сжимая в вспотевшей ладони телефон. — Ну да, — как само собой разумеющееся отвечает он. — Наконец-то я лёг на операцию… полгода откладывал, думал, обойдётся… а теперь понимаю, что зря… Восстановление займёт больше времени, чем я думал… — На какую операцию? — севшим голосом выдыхает Юрий. — На какую, чёрт побери, операцию?! Ты что, травму получил?! — Защемление поясничного нерва, — поясняет Кацудон, хрипло и гулко откашливается. — И в СМИ об этом писали… — Ты лошня что ли? — огрызается Юрий. — Думаешь, мне стенгазетой рисуют каждый выпуск шрифтом Брайля? Я же говорил: мне ограничили доступ ко всем возможным новостным порталам, даже радио — старое, совдеповское, с потрескавшимся пластиковым корпусом и профилем Ленина сбоку — отодрали от стены и вынесли к чёртовой матери по приказу Якова, моего тренера… бывшего тренера. — Не бывает бывших тренеров, — мягко замечает Кацудон, и Юрий понимает: в этот самый момент Кацуки думает о Викторе. Ревность чёрной когтистой рукой сжимает беззащитное, обнажённое сердце, но Юрий морщится, упрямо отбрасывает непозволительные мысли прочь из головы. Ему совершенно не хочется портить себе настроение и злиться. Не в такой день. Не сейчас. Тем более… видимо, Кацуки не знает о том, что Виктор в Санкт-Петербурге, а Юрий не собирается пока раскрывать чужие тайны — неясные в первую очередь для него самого. — Эй, ты живой там? — спрашивает он, когда затянувшееся молчание начинает ему надоедать. — Прости, — просто говорит Кацудон, и Юрий только вздыхает. — Как хоть прошла операция? Есть надежда на успех? — Есть, Юрио. Прогноз довольно оптимистичен, так что, быть может, к следующему сезону я вернусь… попробую вернуться. А может быть, даже в этом, через Чемпионат Японии. — Пинком полетишь на лёд, — неожиданно рявкает Юрий. — Бог любит троицу — слышал такое? — Слышал от Виктора, — Кацудон шумно дышит в трубку — видимо тихо-тихо смеётся в ладонь. — И что? — И то! Будешь в одном медицинском бандаже свой Эрос откатывать! Я тебя так на третье золото мотивирую, что ты вместо шеста на капельнице станцуешь, чёрт побери! Кацудон смеётся уже в голос и ойкает, стонет едва слышно. — Видимо, мне не скрыться от вашей русской мотивации. — Ни за что! — горячо заверяет его Юрий. — Теперь ты обязан пахать за нас двоих. Между ними вновь повисает молчание — уже доверительное, словно первый солнечный луч света из-за плотных сизых облаков. — Юрио, с удовольствием поговорил бы с тобой ещё, но боюсь, медсестра узнает, что я прихватил с собой телефон — это строжайше запрещено, — тихо говорит Кацудон. — Ещё раз, поздравляю тебя от всего сердца. И, если можешь, скажи Виктору, чтобы он не волновался, — я свяжусь с ним при первой возможности. И он сбрасывает вызов. А Юрий сидит на диване, раскачивается из стороны в сторону, растерянно слушая монотонные гудки.***
Виктор приезжает спустя долгие, до фильтра скуренные с неспешным, размеренным удовольствием четыре сигареты. Юрий, заслышав знакомые — тягучие, плавные — шаги, соскальзывает с подоконника, заворачиваясь в плед, и руками торопливо выметает пепел под ковёр. — Здравствуй, Юрий… — Виктор останавливается на пороге, едва закрыв за собой дверь, и тщательно принюхивается. — Ты что, курил? — А что, нельзя? — фыркает Юрий. — В палате? Не думаю, что можно. — Ой, да насрать мне на правила, — отмахивается Юрий и понимает, что что-то не так. Виктор задумчиво барабанит пальцами по стене. — Даже с днём рождения не поздравишь, блядь? — только и может сказать Юрий, чтобы разрядить гнетущую, напряжённую обстановку. И зря. Виктор отчего-то откашливается долго-долго, видимо, подбирая слова. — Давай сразу расставим все точки над «и», Юрий. Первое: я прошу больше не выражаться подобными словами. Ни в мой адрес, ни в чей-либо ещё, ни просто при мне. В худшем случае, я сведу всё наше общение снова на «нет». Юрий ошарашенно замирает, хватая с подоконника стакан с соком. «За что?! — отчаянно хочется завопить ему. — За что же ты так со мной?!» — Дядя, ты что, на морозе перегрелся? Какими «подобными»? Ты о чём вообще, блядь?! — Повтори, что ты сказал до этого, — удивительно терпеливо напоминает Виктор. Второй раз за день с ним ведут диалог, как с маленьким ребёнком. Юрий, давным-давно пославший бы обычного человека в пешее эротическое путешествие глубиной на одиннадцать тысяч миль, старательно хмурит тонкие брови. — Ну… Э-э… С днём рождения… не поздравишь? — А потом? — А потом — суп с коньком! А потом ты врубил режим Якова и полез мне нотации читать, блядь! — Юрий! — Да что Юрий, блядь?! Восемнадцать лет как Юрий, блядь! — Вот об этом я и говорю! Без «блядей», пожалуйста! Следи за своей речью! Юрий, отпивающий из стакана пронзительно горький грейпфрутовый сок, сдобренный щедрой щепотью соли, давится, кашляет — да так, что блядс… чёртов сок брызгает из носа, обжигая слизистую. — Стой, нет, правда, молчи, бл… то есть, чёрт… — Юрий истерично смеётся — почти ржёт в собственные колени до судорог в животе. — Я же не тебе… Я же про тебя… Просто эмоционально… Блядь, ну… Ох, бля-я-ядь… — и стонет протяжно. Он с силой хлопает себя по раскрасневшимся щекам — раз-два-три. — Бл… — он торопливо зажимает себе рот, чувствуя, как сгущается мрачная, плотная аура над головой. — Сделаем вид, что забыли, окей? В конце концов, уже поздно учить меня жить. Я так привык, мне так комфортно. — Нет, Юрий, — Виктор присаживается рядом на кровать. — Ни учиться, ни жить никогда не поздно. Собирайся, мы едем. — Куда?! — Юрий, ищущий спиной деревянное изголовье кровати, промахивается и кубарем валится на ковёр, сдирая с кровати покрывало вслед за собой. — Учиться. Жить. Или, например, учиться жить, — усмехается Виктор и покидает палату. — Одевайся, я подожду тебя снаружи. Юрий в растрёпанных, полностью смятённых чувствах остаётся один. Он складывает плед на коленях, приглаживая кончиками пальцев выеденный молью плюш, колеблется томительное мгновение и, наконец, отбрасывает старенькую толстовку на кровать. За эти два года больница становится его клеткой, тюремной решёткой со строгими надзирателями. И Юрий не собирается упустить, вероятно, единственную возможность расправить смятые, переломанные некогда крылья и вырваться на вольный воздух — пусть и на пару часов.***
Виктор молча помогает ему дойти до машины через тихие незнакомые коридоры, минуя разноголосые крикливые толпы людей. Юрий неуверенно опускается на переднее сидение, ощупывая ремень безопасности, и лбом вжимается в прохладное стекло, чувствуя, как его бьёт мелкая-мелкая дрожь. То, что происходит сейчас — невероятный, почти нелепый сон, как две капли воды похожий на его последний выход из стен этой больницы вместе с Яковом. И Юрий, сожалению, помнит до сих пор, чем оканчивается тот самый сон. Он сворачивается клубком, невольно подтягивая колени к груди. — Всё хорошо? — Виктор осторожно трясёт его за плечо. — Нормально. Будет лучше, если ты скажешь, куда мы, наконец, едем. — Пусть это будет приятным сюрпризом, — Виктор будто бы усмехается и поворачивает направо. Приятным? Сюрпризом? Ну-ну. Сомнения только укрепляются. Зачем же Виктор везёт его — немощного и слепого — на ледовую тренировочную арену? Турникет по-прежнему зажёвывает пропуск на входе — Юрий невольно горбится, переминается с ноги на ногу, подошвами кед чувствуя каждую знакомую выбоину на плитке, каждую неровность, каждый шов. Виктор легко держит его под локти, ведёт перед собой, заслоняя сзади своим телом. Юрий ждёт, привалившись плечом к помятому шкафчику, пока Виктор переобуется в коньки, и испытывает жгучее, острое желание сделать то же самое. Виктор явно нервничает — и не меньше, чем сам Юрий. Они выходят через высокие трибуны к безмолвному льду, — липкий страх вновь обнимает Юрия, скалится зубасто из-за спины. Виктор вздыхает чуть поодаль, проводит Юрия вперёд, укладывая его руки поверх затёртого ограждающего бортика. — Я не смогу выразить это словами, — тихо говорит он. — Просто послушай меня, хорошо, Юрий? — Да ты сам противоречишь себе, б… На губы ему опускается горячая, гладкая ладонь, и Юрий неловко замолкает, проглатывая окончание фразы. В наступившей звенящей тишине из магнитофона проникновенно поёт одинокая скрипка, и Юрий слышит отдаляющиеся летящие шаги — Виктор выходит на лёд, выезжая на середину катка. Юрий нервно сцепляет пальцы, забывая, кажется, как нужно дышать, — давай же, Юрий, сделай спасительный вдох! Лазурь и серебро заполоняют собой всё свободное пространство — и лёгкие Юрия! — когда со стремительного разбега Виктор уходит в пике и, мазнув зубцами кольца по льду, влетает в прыжок в три оборота. В песнь скрипки вплетается чёткий бит современной обработки: лезвия Викторовых коньков звонко рассекают лёд, когда он через обратную спираль совершает каскад, выезжает мягко, по-кошачьи плавно под глухой, пульсирующий стук юрьева обезумевшего сердца. Юрий дрожит всем телом, корчится, сжимая бортики катка. Он чувствует, как плотная корка льда, укрывавшая его израненную, освежёванную душу на протяжении этих двух лет — или даже чуть больше! — даёт кривую трещину, раскалывается и тает. Его пустоту, глубинную темноту наполняет музыка, накатывающая пенистыми волнами, как тот зеленоватый, солнцем пропитанный океан из сновидений. Его наполняет Виктор, парящий белоснежным альбатросом с опалёнными чёрными крыльями над изрезанным льдом — и катка, и юрьевой души. Да и как — ну как же, ответьте?! — можно оставаться спокойным, когда перед тобой, перед твоими невидящими глазами танцуют, плавятся, сплетаясь меж собою, пронзительно яркие, пронзительно чистые — пронзительно любимые — лазурь и серебро?.. Прыжок в либелу через бедуинский — безумное, головокружительное вращение в ритм музыке. Тройной аксель с почти невесомым, идеальным приземлением. Виктор взмывает высоко в воздух в финальном прыжке, на выходе описывая долгий полумесяц, и замирает, будто бы раскинув руки, будто бы обнимая собою и своей серебряной лазурью весь окружающий мир. Он тяжело, сорвано дышит и выключает магнитофон. — Ну, как тебе, Юрий? «Как тебе, Юрий?» У Юрия в голове, в сердце, на языке — абсолютный вакуум. Его бьёт дикой судорогой чёрной зависти, невероятного восхищения, собственной немощи как фигуриста. Его бьёт абсолютной любовью к этой пронзительной, бушующей штормом музыке, абсолютной любовью к этой программе, — в полтора, нет, в два раза сложнее Агапе! — полыхающей морской бирюзой и солнцем… …Бьёт абсолютной чистой любовью к уставшему, измотанному Виктору, что сейчас стоит перед ним ирреальным образом, словно почти два с половиной года назад, жадно глотая воду. — Это… очень мощно, — признаёт он, закусывая губы. Во рту стоит кислый привкус неясной обиды, и Юрию снова отчаянно хочется закурить очередную сигарету, прикусывая её за горчащий фильтр. — Тебе нравится? — с упорством надавливает Виктор, и Юрий вскидывает голову. — А мне-то какое до этого дело, а? У своих Кацудонов и спрашивай, — отчаянно выпаливает Юрий и резко выдыхает, накрывая лицо враз вспотевшими ладонями. Ему становится невероятно стыдно — и за своё детское ревнивое поведение, и за нелепое, в общем-то, абсолютно несправедливое оскорбление Юри Кацуки. Становится стыдно за свой обнажённый, воспалённый разум, полный боли и черноты. Виктор молчит, зубцами конька постукивая о лёд, и Юрий чувствует, как пылают жгучим румянцем его скулы. — Я не хотел, я… я… Чёрт побери. Извини. Слово, с таким трудом выдавленное из себя, словно сбрасывает с груди трёхпудовую чугунную плиту, — и дышать становится значительно легче, и Юрий продолжает: — Мне правда — правда! — нравится, но зачем ты… зачем ты показываешь мне чужую программу, Виктор? Виктор вдруг приближаются, невесомо опуская Юрию на плечи свои руки и притягивает через ограждающий бортик к себе. — Тебе нравится, Юрий? — Нравится, честно, — тихо выдыхает Юрий полушёпотом, боясь спугнуть момент откровения — и своего, и Виктора. — Это же прекрасно, — Виктор мягко улыбается ему в макушку, и Юрия невольно ведёт, пьянит от этой улыбки. — Потому что эта программа — твоя. От его слов реальность словно разбивается вдребезги, и Юрий чувствует, как подкашиваются у него в раз ослабевшие колени. — Моя? — тихо-тихо, неверяще переспрашивает Юрий, складывая ладони у груди — ну точно как Кацудон. — Моя… программа? В солнечном сплетении у него вновь раскрываются-распускаются бабочки цвета берлинской лазури. — Твоя, Юрий, только твоя. Это мой подарок тебе на восемнадцать лет. Я обдумывал постановку движений несколько раз… она может быть ещё сыровата, не усовершенствована до конца, но… Я пообещал себе, что поставлю тебя на ноги любой ценой. Сейчас наилучшее для этого время. — Даже несмотря на мой диагноз? — бабочки разлетаются, яркими синими вспышками размывая плещущуюся океаном темноту вокруг него. Программа в подарок… Сердце пульсирующими толчками бьётся у самого горла — Юрий прячет смятённое лицо за отросшими волосами, украдкой смахивает выступившие слёзы. — В первую очередь — из-за него. Я заплатил слишком много денег, чтобы получить весь достоверный медицинский отчёт о тебе за минувшие два года. Я чувствую, что ты сможешь вернуться в спорт. — Ты что… замахиваешься на уникальный исторический случай, Виктор Никифоров? Выбираешь себе новую жертву-марионетку, кукловод хренов? — Юрий смеётся — чуть истерично, чуть нервно. Абсолютно недоверчиво. Так же недоверчиво тянется ввысь первый тонкий подснежник из стылой промёрзлой земли, из белого покрывала к ещё зимнему холодному солнцу. — Ни на что я не замахиваюсь, Юрий, — устало отвечает ему Виктор и отстраняется, уводя за собой свежий, тонкий аромат мятного чая и мимолётное тепло от своих прикосновений. — Я хочу сделать лишь то, что когда-то был должен. — Когда? — эхом отзывается Юрий, но ответом ему служит звенящая тишина. Виктор не отвечает, поднимаясь со льда на затёртый чужими ногами ковролин. У Юрия — сотня сотен вопросов, один нелепее, трогательнее другого. У Юрия – мысли вразнобой и такое же частое, шумное дыхание, как у человека напротив его невидящих глаз. — Как называется композиция, под которую ты катал эту программу? — Триумф, — чуть рассеянно, задумчиво отвечает ему Виктор и зовёт за собою — в темноту. Триумф… И Юрий идёт — потому что готов идти за Виктором куда угодно: в темноту ли, уже не столь страшную и давящую, расступающуюся, меркнущую перед лазурью и серебром, за долгожданным триумфом — пусть Юрий до панических атак теперь боится льда и алого цвета, выедающего кровавыми, горькими пятнами всё белоснежное пространство вокруг. И Юрий идёт — потому что наконец-то готов к своему Триумфу. Потому что больше не страшно. Потому что на долю мгновения ему кажется, будто он видит широкую, обтянутую зеленоватым свитером спину. …Потому что на долю мгновения, всего лишь на миг — короткий, будто взмах крыльев лазурной бабочки! — ему кажется, будто он видит сквозь давящий ледяной океан солнечный свет.