Улица, лица, длится, не спится. Засыпаю, не могу остановиться. Зажигаю. Наблюдаю за собой там, Со стороны раны, не зажили. Долго кружили. Я не вернусь, и снова не будет весны. Я поднимусь, я уже не боюсь высоты. Нет, не отнять того, Чтобы было, опять догонять, Время не ждать. Можно сгореть, не успеть, не допеть Я не вернусь, и снова не будет весны. Я поднимусь, я уже не боюсь высоты. Я не хочу, чтобы ты… Я не хочу, чтобы я… Часами, словами-весами грузили себя. На ответы у меня есть вопросы. Папиросы, расспросы. Спроси меня: — Где ты? — Нигде, я иду в никуда. Да, Горят провода, это правда. Сухая вода – бесконечная нота. Спроси меня: — Кто ты? — Никто, но я здесь навсегда. Я же вернусь, и снова наступит весна. Когда я проснусь, я знаю, тебе не до сна, Я так хочу, чтобы ты… Я так хочу, чтобы я… Дышали одной тишиной и не видели дня. «Весна», группа Пятница
Знаете ли Вы, что такое фактор Виктора? Это — ураган чудовищной силы, разрушающий, сметающий всё и вся на своём пути. Это — волна, накрывающая тебя ледяными, пенистыми и пронзительно-голубыми брызгами с головой. Это — молния, раз за разом пронизывающая тебя насквозь. Это — тайфун, меняющий всю твою жизнь на полный оборот. И не важно, нравится тебе это или нет.***
Юрий сидит на постели, согнув по-турецки ноги, скороговоркой наговаривает на диктофон уже третью версию сочинения по «Мастеру и Маргарите». Ожидаемо краткая запись домашнего задания уже растягивается в семь с половиной минут, — Юрий прерывается, ставит диктофон на паузу. Он смачивает растрескавшиеся губы языком и тянется из стороны в сторону, разминая ноющие после тренировки мышцы. Юрий с усилием, только со второй попытки, встаёт с постели, вкруговую оглаживает колени, стекает всё ниже и ниже, наконец, ладонями опускается на пол и замирает на четыре с половиной минуты. Ближе к середине третьей минуты спину ожидаемо ноет и тянет, — Юрий, сцепляя зубы, упрямо стоит до конца, лбом вжимается в дрожащие ноги. Звенит таймер, но Юрий держится, только поудобнее перехватывая себя за голые худые щиколотки. — Эй, доброе утро, Юра! А что ты делаешь? Маша проходит вглубь палаты, бесшумно прикрывая за собой дверь, и выгружает шуршащие пакеты у дивана. У Юрия громко урчит в желудке, и он жадно сглатывает голодную, вязкую слюну, — вчера пренебрёг полноценным ужином, наспех перекусив перед походом к очередному из калейдоскопа врачей обезжиренным йогуртом из холодильника. — В твистер играю, блядь! — сипло огрызается он и осторожно разгибается, ртом судорожно хватая воздух. — Разминаюсь я, не видишь, что ли? — Теперь вижу! — весело отвечает ему Маша, наливает в чайник воды, выгружает многочисленные контейнеры с едой на стол. — Тебе как обычно, большую чашку растворимого кофе, без сахара и без молока? — Ага, — не задумываясь, говорит Юрий, кулаками прокатывается по окаменевшей спине. — Хотя стой. Нет. Лучше чай, — осекается он, вспоминая, что скоро — возможно! Только возможно! — заедет Виктор и заберёт с собой в балетную студию. Маша разливает по кружкам терпкий, пахнущий корицей и мятой травяной чай, раскладывает по тарелкам овощные салаты, домашние котлеты, наливает в чашку горячий домашний суп из термоса. Юрий набрасывает на плечи толстовку, натягивая рукава до самых озябших запястий, с ногами забирается на диван. Куриный суп он выпивает в несколько больших, жадных глотков, вытряхивает со дна в рот мелко порубленную картошку, кружочек моркови и мучную клёцку. Тарелку с салатом держит у подбородка, вычерпывая его ложкой, поправляет овощной сок мякишем хлеба, ещё едва уловимо тёплого, захваченного по пути из пекарни. С удовольствием в полтора укуса проглатывает маленькую котлетку, почти не жуя, и сверху заливает свой поздний завтрак чаем. Юрий отстраняется от стола, сыто облизывается, откидываясь на подушки, и с предвкушением принюхивается. В воздухе тонко пахнет нарезанными зелёными яблоками, свежей сдобой, чайными травами и немного пронзительно горькими лекарствами. Маша опять пила свои успокоительные, что ли?.. — Меня всегда удивляло то, как ты при своём худощавом телосложении можешь столько съесть и не поправиться, — чуть завистливо вздыхает Маша, и не подозревающая о его мыслях. Юрий только фыркает: потому что просто чертовски повезло — хоть в чём-то. Потому что те далёкие больше чем полжизни, что он провёл в тренировках, растущее тело вынужденно подстраивалось под балетный станок и мозолистые руки хореографа, тело взрослело и крепло, росло вместе со льдом, не теряя своей гибкости и изящной, прозрачной андрогинной красоты. Рост метр шестьдесят три в пятнадцать лет — на добрых полголовы ниже одноклассников, но выше в прыжках на волейболе, гибче на разминке, быстрее за настольным теннисом и даже на плавании. Рост метр семьдесят (или даже метр семьдесят один) в восемнадцать — чётче обозначилась сильная линия подбородка, обозначился кадык, плечи расправились, покрылись литыми плотными мышцами, грудная клетка стала шире, вдоль низа живота чётче зазмеилась дорожка волос, уходя под полоску белья. Воспоминания о ежедневных тренировках канули в Лету — тело, больше не гибкое, совершенно отвыкшее от физических нагрузок, ломало, гнуло нещадно, когда Виктор в неожиданно жёсткой манере, достойной разве что супружеской пары Фельцман-Барановская, ставил ему программу «Триумф» в балетной студии. — Эй, космос, я Земля, как слышно, приём, — Маша звонко щёлкает пальцами перед его лицом, и Юрий вздрагивает, понимая, насколько глубоко погрузился в свои гнетущие мысли. — Меня больше, чем две недели не было. Расскажи, что хоть нового произошло. Юрий поднимается с дивана, в два высоких шага перелезает через кровать и забирается на подоконник, с силой рванув на себя деревянную рассохшуюся раму окна. Он закуривает мятую сигарету чуть дрожащими руками, мазнув языком пламени по пальцам, — на этот раз настоящую сигарету, не электронную, — и упирается поясницей в откос. Что произошло?.. Юрий выдыхает клубы сизого горчащего дыма в небеса, сочащиеся колким ледяным дождём. Вся жизнь поменялась. И, в принципе, больше ничего. Потому что Виктор произошёл, Маша. Виктор, который на полной скорости ворвался в его спокойную, размеренную, тоскливую жизнь, озаряя кромешную темноту звонким серебром и лазурью. Виктор, который наполнил блёклый, монотонный, пресный мир ароматами мяты и сладкого кофе с молоком, весенним дождём и капелью, остро-сладкой китайской едой из забегаловки на углу, гулом многолюдных, многонациональных улиц и едким запахом бензина с рук, затянутых в тонкие кожаные перчатки. Виктор, который преступал на каждом занятии трижды вычерченную болью зону комфорта, приближался непозволительно близко-близко, чёлкой касаясь Юрьевой щеки. Виктор, который собою охватил всё личное пространство, выел стерильную, девственную чистоту своими прикосновениями, поправляя неуверенные движения своего ученика ладонями в кожаных тонких перчатках, — будто бы брезговал касаться обнажёнными руками. Медленный, привычный ритм жизни, выстроенный за два с половиной года, спустя половину недели полетел прямиком в огненные Тартарары. Привычный счёт часов, отдававшийся до этого у Юрия в висках монотонным тиканьем секундной стрелки, ужался до «раз-два-семь-десять», привычный счёт шагов — до двух отчётливо звенящих в тишине хлопков в ладоши и твёрдого, чуть хрипловатого: «Ещё раз!». Два хлопка. «Ещё раз!» «Ещё раз!» Два хлопка. «Ещё раз!»***
— Ещё раз! — Я не могу, блядь, ещё раз, — на выдохе стонет Юрий, утирая лоснящееся потом лицо такими же омерзительно вспотевшими ладонями, покрытыми жёсткими, уже огрубевшими мозолями от полированного деревянного станка. — Почему же это? — спрашивает Виктор на удивление спокойно, будто отстранённо, отступая на полшага влево. Юрий на лету ловит маленькое вафельное полотенце за самый угол, осторожно разгибает поясницу, снимая ногу с балетного станка. Онемевшая ступня словно каменная, совершенно потерявшая малейшую чувствительность. — Потому что, блядь. Сойдёт такой ответ? Виктор едва слышно вздыхает, скрипнув кожей перчаток, — крепко сжимает пальцы в кулак. — Нет, Юрий, для меня не сойдёт. Будь добр, подробнее аргументируй свои капризы, — сквозь зубы цедит он. Видимо, нихера не спокойно. Довёл уже, значит. Справедливо — сколько они уже отзанимались-отпрепирались сегодня, будучи запертым в тесном, маленьком, Богом забытом балетном классе в пять с половиной на семь шагов?.. Юрий только фыркает, промакивая шею и испытывая жгучее желание стащить с себя промокшую насквозь футболку. Зло закусывает губы, испытывая острое желание наудачу врезать Виктору промеж глаз — чтоб тому было почти так же больно, как и самому Юрию сейчас. — Аргументирую для особо тупых: я зверски устал, у меня всё тело болит. У меня колени от этой ебучей растяжки уже гнутся в обратную сторону, а мы едва ли приступили к основам хореографии и топчемся лишь где-то около середины. Прошло уже четыре занятия! И что? И нихуя, ёб твою мать! — Не выражайся. И чья, по-твоему, это вина, что едва ли приступили? — Стоп! Моя, что ли? — Твоя, чёрт побери. — Ну, знаешь что, блядь… — Что? — отрывисто, коротко — словно свистящим щелчком кнута. С прокушенной губы сочится липкая, сладкая кровь, — Юрий размазывает её ладонью, слизывает с пальцев. Считает до десяти — медленно, прикрыв глаза, на выдохе представляя, как с размаху выбрасывает из окна по тяжёлой гантеле — желательно, на капот пижонского автомобиля Виктора. — Ничего, блядь. Давай пошлём нахуй растяжку и возьмёмся, наконец, за грёбанную хореографию? Виктор, кажется, только хмыкает, пальцами барабанит по собственному предплечью. — Ну давай. Ну давай. Таким тоном обычно подразумевают: «Ну попробуй. Ну удиви меня. Но мы-то с тобой оба знаем, что у тебя ничего не получится». Очередное ебучее одолжение. Виктор воспроизводит композицию с магнитофона с самого начала, и Юрий пробует, занимая исходную позицию. То, что у него не получается с самых первых шагов, он понимает с Викторова вздоха, досадного, едва-едва слышного, но упрямо доводит танец до конца, едва наступая на правую ногу, отчего-то ноющую под коленом. — Ну, как тебе? — выдыхает Юрий. «Триумф» утихает, и Виктор прохаживается в сторону окна — три шага до подоконной доски, — затем обратно — четыре широких, размашистых шага до выхода. Разворачивается на каблуках. Шагает обратно. — Как мне? Ты серьёзно? Судя по голосу, Виктор как-то странно ухмыляется. Юрий невольно сжимает пальцы в кулак. И сжимается внутренне сам. — Как мне, Юрий? — повторяет он снова, ногтем стучит в оконное стекло. — Никак. Не затронуло. — Что?! В смысле, не затронуло?! — опешивает Юрий. — Хореография же была правильной, нет? — Нет, естественно, но и не в этом суть. В идеале, любой танец должен вызывать внутри бурю эмоций, хоть какие-нибудь чувства. Ты же навеваешь на меня скуку своим выступлением. Даже пятилетке из детского сада, играющем дерево во втором акте какой-нибудь Красной Шапочки, куда больше Триумфа, чем в тебе. Да что с тобой такое творится, Юрий? — Ничего, чёрт побери! — беспомощно огрызается Юрий. — Ничего? Тогда какого чёрта ты так жалеешь себя?! — Виктор неожиданно срывается на крик. — Тебе выпал шанс изменить свою жизнь к лучшему, возможно, когда-нибудь, через несколько лет, вернуться в строй и вернуть своё зрение! А что ты? А тебе наплевать, видимо! Хочешь на всю жизнь остаться инвалидом на государственном попечении?! — Не твоё дело, блядь! — вопит Юрий. — Закрой рот! — Только попечительство твоё подошло к концу, Юрий, — жёстко продолжает Виктор, потирает друг о друга ладони в грёбанных перчатках. — Тебе исполнилось восемнадцать, Якову и Лилии уже не так просто будет добиться повторной совместной опеки. Твой счёт за лечение, лекарства, проживание в одноместной отдельной палате под присмотром врачей — особенно таких именитых, как Анна Викторовна — обходится настолько дорого, что ты даже и представить себе не можешь. Неужели тебе их совершенно не жаль? Якову и Лилии бы сейчас впору достойную старость встречать на тёплых морях, а не колесить по стране в поисках новых перспектив и вкалывать каждый божий день по четырнадцать часов! — Заткнись, я сказал!! Мышцу на икре предсказуемо сводит, щемит в каменные тиски, едва Юрий, кипя справедливым — или… всё-таки нет? — негодованием, поднимается рывком и пытается сделать шаг в сторону Виктора. Юрий мычит, чувствуя, как брызжут слёзы из глаз, и заваливается назад. Его за локти подхватывает Виктор, дёргает на себя, восстанавливая равновесие. Юрий лбом вжимается в чужие ключицы, оголённые вырезом тонкого свитера, и чувствует, как медленно сходит с ума: ноздри щекочет тонкий запах мыла, свежего, горьковатого парфюма с ароматом свежего океана, кофе с корицей и вишнёвого табака. Низ живота предсказуемо теплеет, в паху сладко пульсирует, и Юрий с ужасом рвётся из Викторовых рук, оправляя длинную футболку. — Какого хрена ты меня лапаешь?! — сипит он и чувствует, как стремительно кровь приливает к щекам… и не только к щекам. Чёрт побери… нет, он не должен узнать, ни в коем случае не должен!.. Юрий бессильно представляет себе стоматологический кабинет с его бормашинами и свёрлами, омерзительно скрипящий картон, наждак, замахивающегося ремнём пьяного отца… Пытается сосредоточиться на сведённой судорогой мышце… …Не помогает. — Я тебя не лапаю — просто не дал тебе упасть, вообще-то. В чём дело, Юрий? — Виктор злится, но пальцы разжимает. Юрий отступает, нашаривая пяткой пыльные маты, практически падает на них, сцепляя ладони в замок под коленями, морщится, чувствуя, как подступают непрошенные слёзы к глазам. Размяк — как пить дать размяк. Что ему раньше были такие судороги? Что ему была чёртова растяжка, дававшаяся легче остального? Хореография, которую он пропускал через всё свое тело, через самое естество, паря над матами? Сейчас же, с переломанными некогда в осколки рёбрами, ноющими от каждой лишней порции воздуха, с повреждённой тогда ногой, с отсутствующим зрением и обрезанными крыльями восторга и бесстрашия он, в свои восемнадцать, искал свой новый путь — и никак не мог его найти. Потому что спорт не любит слабых. Потому что спорт не любит ленивых. Потому что спорт не любит тех, кто однажды уже сошёл с дистанции, предав свои стремления и мечты. И судьба не будет так же милостива к нему, как к Кацудону однажды. Судьба не подарит ему ни ясно видящих глаз, ни здорового, гибкого, сильного тела… ни Виктора, преданного и влюблённого в него навечно. Слёзы всё-таки льются по щекам, капают горячо-горячо на колени, смешиваясь с сукровицей из прокушенной губы. — Неправильно, так только хуже сделаешь. Юрий слышит, как скрипит кожа перчаток, и его щиколотки касаются горячие, уже обнажённые, гладкие руки. Юрий захлёбывается воздухом, когда большими пальцами Виктор прокатывается по больной мышце, тянет стопу Юрия за носок от себя. Боль исчезает, — зато взамен нарастает грёбанное возбуждение. Дожили, блядь. Юрий глухо-глухо, сквозь стиснутые зубы, стонет, вздрагивает, отчётливо чувствуя пульсацию в паху, как шов штанов давит на ноющий, возбуждённый член. По чреслам прокатывается влажный жар, — Виктор закатывает ему штанину и снимает со ступни чешку, разминает ногу до колена, тщательно массирует худую щиколотку. — Хватит, прекрати это… ох… Хватит же, как человека прошу!.. О-о-о! Юрий закусывает костяшки пальцев, стонет глухо, вздрагивая всем телом. Он пытается беспомощно уцепиться за руки Виктора, сдавить ему кисти рук в мёртвой хватке, лишь бы тот не продолжал, лишь бы не увидел… Блядь, нет-нет-нет!.. Оргазм неожиданно накрывает его волной, выбивая весь воздух из лёгких, тело почти звенит, расслабляется приятной истомой. Свободной ногой Юрий упирается Виктору в плечо, отпихивая его, и подтягивает колени к груди, сопит, силится унять зашедшееся в бешеном ритме сердце и восстановить сбившееся частое дыхание. — Юрий, ты сейчас… — осторожно спрашивает Виктор, своей горячей-горячей ладонью, точно нагретой над пламенем свечи, сжимает Юрия за плечо, и он, ужаленный этим прикосновением, сжимается в комок, отбивается. — Не трогай меня… — он вскакивает на ноги, рукой задевая объёмный спортивный мяч, с которым тренируются гимнастки. — Я хочу обратно. В больницу. — Юрий… — Не трогай меня! Отвези обратно! — кричит он. Эмоции захлёстывают с головой, когда Юрий шарахается в сторону, ищет руками свои вещи. Под ладони попадают старенькие ботинки, затем — джинсы. Виктор передаёт ему свитер, пальто, и размашистым, литым шагом выходит за пределы балетного класса, нервно позванивая связкой старых ключей. Обратно они едут в напряжённой, давящей атмосфере, не стираемой ни весёленькой поп-музыкой из радио, ни попытками Виктора как-то неловко, неумело завести разговор. Едва машина паркуется у чёрного входа больницы, Юрий пулей выскакивает на улицу — его уже ждут. Какая-то девушка, скорее, женщина, судя по голосу и манере поведения, ровесница Виктора или немного постарше, пожимает ему руку, коротко обменивается несколькими рублеными фразами с ним по-французски — грёбанные конспираторы — и зовёт Юрия за собой. Они добираются служебным лифтом у другого больничного крыла, долго идут незнакомыми коридорами, девушка/женщина молча доводит его до двери палаты. Юрий на негнущихся ногах проходит сразу в ванную, стаскивает куртку, ботинки и встаёт под обжигающе ледяной душ прямо в одежде, беспомощно падая на колени, лежит под водопадом до тех пор, пока окончательно не иссякают собственные злые слёзы. А Виктор же… А Виктор не приезжает ни на следующий день, ни после того, ни даже полнедели, и Юрий отчаянно гонит прочь от себя его слова о последнем шансе, государственной опеке и о Лилии с Яковом, вместо заслуженного отдыха и празднования очередной годовщины как проклятых работающих в Сочи. В редкие минуты отдыха он упорно отрабатывает хореографию на свободном пяточке между ванной комнатой и кофейным столиком, тренирует растяжку, используя подоконник, и отчаянно жаждет снова хотя бы не увидеть — услышать шаги Виктора, его чуть насмешливый, усталый голос и вдохнуть запах с его волос.***
— Ты там уснул, Юр? Сбой системы — перезагрузка — error? Завис? Юрий вздрагивает, едва его заледеневшие пальцы накрывают тёплые Машины руки. — Всё в порядке? — А, да… я просто задумался. — Он понимает, что замёрз, закоченел на весеннем пронзительно холодном ветру, когда очередной порыв воздуха треплет занавеску и обнимает всё его стылое тело. Юрий с усилием захлопывает деревянную раму, прижимая её плечом, долго возится со шпингалетом и соскальзывает с подоконника. Маша протягивает ему горячую, обжигающую паром чашку чая, за плечо отводит к кровати. Юрий зябко кутается в плед, поджимая под себя босые ступни. — Я тебя минут двадцать дозваться не могла, — улыбается она, опускается рядом с ним возле изголовья. — Всё хорошо? — Естественно, блин, — бесцветно отзывается Юрий, делая на пробу глоток. Чай приятно оседает на языке, сладко пахнет ванилью и яблоками. — Всё у меня… Он осекается, лишь крепче сжимая чашку в своих обожжённых пальцах. Когда же он отучил себя жаловаться? В восемь лет, когда перед началом весны умерла его мать? В десять, когда переехал из родной Москвы в северный Санкт-Петербург в абсолютном одиночестве? В тринадцать, когда влюбился в Виктора и его чувственные, проникновенные выступления? В пятнадцать, когда после изнасилования он прощался с жизнью, из последних сил фокусируя исчезающее зрение на расплывающимся в сумерках золотистом гаснущем фонаре?.. — Всё будет хорошо, — тихо шепчет Юрий, словно мантру, — всё будет хорошо. Неожиданный осторожный стук в дверь заставляет его вздрогнуть. Горячий чай проливается на укрытые пледом колени, но Юрий и не замечает — потому что в палату знакомой поступью входит Виктор, отряхивая на пороге зонтик от тяжёлых капель дождя. — Юрий, не спишь? Я всё думал, что наш разговор четыре дня назад… Он замолкает, застывая спустя два маленьких шага в шелестящих бахилах, натянутых поверх ботинок. — Маша?! — Ой, Виктор Никифоров. — Старый матрац чуть скрипит, когда она оборачивается через плечо. — Привет. Неловкое покашливание в кулак от обоих. Вся злость на Виктора, на идиотскую ситуацию недельной давности, на собственное размякшее тело испаряется, словно тонкий лёд под жарким июльским солнцем. У Юрия от острого любопытства даже поднимаются тонкие волоски на руках. — Какого чёрта, а? — выдыхает он, отставляя чашку с чаем на тумбочку. — Вы что, знакомы?! Маша легко поднимается с постели, пальцами барабанит по металлической спинке. — Ты меня не видела, — мрачно говорит Виктор, покачивая зонтом. — Хорошо. — Ты понятия не имеешь, что я в России. — Хорошо, — вновь певуче соглашается Маша, разве что очки «по-кацудоньему» не поправляет. — Ты не говоришь лечащему врачу Юрия, что он покидает пределы больницы. — Хорошо, тем более, что Анна Викторовна в отъезде… А Юра их покидает? — Покидает. И упаси Господь, если Яков и Лилия узнают, что Юрий снова тренируется… — Тренируется? Серьёзно?! Впрочем, ладно, потом. Они не узнают. Теперь моя очередь? — Видимо, да, — Виктор хрипло смеётся — даже с расстояния почти в два шага Юрий чувствует терпкий запах вишнёвых горьких сигарет. — Никто не узнает. И я тоже никому ничего не скажу. — Эх, я так хотела сказать это сама… Ладно, — снова весело повторяет она, хлопает по своим коленям. Юрий слышит, как она натягивает куртку, привычно проверяет в сумке мобильный телефон, ключи, кошелёк… — Эй, что происходит?! — возмущённо кричит Юрий. — Какого хрена вы ведёте себя как грёбанные шпионы?! — Так, мне пора бежать, — решительно говорит Маша. — Юра, пока-пока, не скучай, оставляю тебя на Виктора. — Эй, блин!! — Я позвоню завтра, скажешь, что нужно принести. Может быть, загляну в конце недели, — и Маша торопливо исчезает за дверью, посылая на прощание воздушный поцелуй. Юрий озадаченно сопит, кусает обветренные губы. Виктор и Маша… Неужели они… Серьёзно, Господи? Да не может быть!.. А он-то считал, что уже разучился чему-нибудь удивляться. — Кофе будешь? — неловко спрашивает его Виктор, чтобы сгладить затянувшуюся неловкую паузу. На языке у Юрия вертится множество вопросов, но он их откладывает на неопределённое «потом». Вряд ли Виктор расколется — рассмеётся, нацепит на себя очередную маску и вновь скроется на три одиноких, тоскливых Юрьевых года в этих чёртовых больничных стенах. Тем более что этот кофе… настоящий, принесённый из итальянской кофейни, сваренный из молотых терпких зёрен, а не залитая кипятком бурда, отдающая на вкус хозяйственным мылом и солью. — Буду, — твёрдо отзывается Юрий и берёт протянутый ему картонный стакан. Плисецкий скручивает пластиковую крышку — кофе — горький, чёрный кофе безо всякого молока, без сливок — восхитительно пахнет корицей и кардамоном. — Я так и не понял, вы что, и правда знакомы? — он делает первый осторожный глоток и жмурится от удовольствия, чувствуя, как во рту оседает нежная кремовая пенка. — Забудем об этом. Юрий, касаемо того, что произошло в прошлый вторник… — Забудем об этом, — насмешливо отзывается Юрий, почти пьянея от кофейного аромата. Настроение стремительно поднимается в небеса. Виктор только вздыхает — но будто бы вовсе не с облегчением. — Я был резок и в чём-то груб. Мы, не имея ангельских крыльев за спиной, не смеем осуждать других людей, верно? Юрий пожимает плечами. В душе у него разливается кофейное счастье — какая, к чёрту, разница, кто кого должен судить? Виктор вернулся, остальная философия жизни может и подождать. — И всё же… Я был неправ. — Ты мудак и редко думаешь о других. Но я тебя прощаю, так и быть, — хотя бы за этот охуительный кофе, — великодушно говорит Юрий. — Мудак? Вот как? — фыркает Виктор. — Но я же тебя прощаю, — лукаво напоминает Плисецкий. Виктор неожиданно смеётся. — Окей, окей. Раз все недоразумения утряслись, поедем в балетную студию? Юрий только показывает ему язык и спешно срывается с места.***
Балетная комната в пять с половиной на семь шагов привычно встречает его запахом затхлости и пылью, висящей в воздухе. Юрий чихает, сбрасывает с себя верхнюю одежду, джинсы, свитер, перекладывает вещи на сваленные в углу маты, небрежно разувается, наступая на задники ботинок. — Давай начнём с хореографии? Я уже разогрел сегодня мышцы, растяжкой тоже занимался, — сердце Юрия взволнованно колотится, трепещет пойманной лесной птичкой. Виктор, видимо подумав, неохотно соглашается и включает «Триумф» с магнитофона. Юрий встаёт в исходную позицию, чувствуя, как его вновь наполняет пьянящее волнение, ввинчивающееся в солнечное сплетение. Он бросается, окунается в этот полубезумной сложности танец с головой, раскрывая в объятия руки, и чувствует, как музыка вновь наполняет его всю его душу. — Ну, как тебе? — выдыхает он, заканчивая программу и плечом приваливаясь к зеркалу. — Заебись, правда? Больше не придётся гнить в этой балетной пыточной? Виктор долго молчит, потирая ладони в перчатках меж собой. — Прослушай меня, Юрий. Если ты думаешь, что с таким прогрессом я выпущу тебя на лёд, то ты глубоко заблуждаешься. Будешь гнить в этом балетном классе столько, сколько потребуется. — Что?! — хрипло, неверяще выдыхает Юрий, чувствуя, как начинает больно-больно щемить сердце в пробитой ледяными словами груди. — Какого хуя, дядь?! Я зря стараюсь, что ли?! Эйфория от танца спадает на «нет», и Юрия снова трясёт, колотит — на этот раз уже от злости. — Ты стараешься недостаточно, — жестоко отбривает Виктор. — Или, переводя на твой язык, «хуёво стараешься», Юрий. Почти добрую половину движений, если не больше, ты выполняешь неправильно. Ты слеп и потому не можешь визуально оценить танец. Когда я хочу помочь, тактильно показать, как это делается, ты выворачиваешься и посылаешь меня глубоко и надолго. — А что мне ещё делать, извращенец херов?! — отчаянно вопит Юрий, сжимая руки в кулаки. — Я, блядь, лишней видящей пары глаз не имею и просто до дрожи ненавижу, когда меня трогают! — Что делать? Я вижу только один выход, Юрий — научиться мне всецело доверять, — тяжело, веско отвечает Виктор. — И своё тело. И свою душу. Безо всяких претензий или брани. Только так мы сработаемся. — Да нахрена? — едва слышно выдыхает Юрий и обессиленно опускается — почти валится — на пыльные маты. — Нахрена тебе вообще моя душа сдалась? — Потому что я должен буду вести тебя за собой. Плисецкий опускает голову, частым дыханием греет чуть озябшие пальцы. Доверять человеку с множеством масок на уставшем лице, человеку, что носит перчатки, практически не касаясь его обнажёнными руками, Юрий ещё не готов. — Скажи-ка мне, Юрий… — задумчиво продолжает Виктор, — может быть, тебя привлекают мужчины? — Ч-что?! — Юрий испуганно шарахается назад и со всего маху бьётся поясницей о балетный станок. — Ты, блядь, совсем ебанулся там, в своей Гейропе? — Нет, не из-за этого? — Виктор вновь маятником отмеряет размашистые мягкие шаги — из угла в угол. — Я думал, всё из-за того, что ты стыдишься своего якобы неправильного влечения. Юрий молчит, с отчаянием кусая губы. Влечение к мужчинам — досадная неприятность. Влечение к Виктору — уже ощутимая беда. Влюблённость в Виктора — полноценная катастрофа. Юрий умудряется вляпаться в эти три степени порочного идиотизма сразу и навсегда. — Тогда почему ты так зажимаешься, Юрий? Это всё из-за… — Виктор замолкает, будто бы подыскивая пресные, правильные слова, и присаживается на корточки рядом. — Из-за того, что произошло два года назад за гаражами? Из-за… того человека? Юрий цепенеет, чувствуя, как в груди разверзается пронзительная, звенящая пустота. На что именно Виктор намекает?! По официальной сухой версии он подвергся ограблению местной банды. По официальной версии его избили и обобрали до нитки, сорвав с шеи даже серебряный кулон с портретом матери. По официальной версии не было никаких конкретных людей и не было никаких гаражей — только тупик за аркой бывшего доходного дома. Неофициальную версию, настоящую, страшную, мерзкую, — про того насильника с пронзительными голубыми глазами и затянутыми в кожаные перчатки ледяными ладонями, — знал только весьма строгий ограниченный круг доверенных лиц: Яков, Лилия, возможно Анна Викторовна и Лев Давидович — и сам Юрий, естественно, помнящий весь последний ноябрьский вечер, стылый, тёмный, с мутным светом фонарей, до каждого болезненного вздоха меж переломанных рёбер. Ни Милочка, ни Георгий, ни старенький дедушка, ни, тем более, Юри Кацуки или Джей-Джей… больше никто. Или… всё-таки… Живот скручивает, лихорадит волнением, и Юрий давит в себе желание беспомощно согнуться пополам. Он вспоминает двухгодичной давности перепалку между Виктором и Яковом за дверью больничной палаты — и тогда всё сходилось к тому, что это именно Виктор вызвал скорую и позвонил Якову. — О чём ты, блядь? — хрипло-хрипло шепчет он, обнимая себя за плечи, раскачиваясь вперёд-назад. — Какие гаражи? Какого, блядь, человека? Что ты несёшь вообще? — Про того, который тебя… — Виктор внезапно осекается, садится на пятки перед ним. — Постой-ка, Юрий. Ты что, в самом деле не помнишь тот день? — Помню — ты меня отшил, мудло, — презрительно сплёвывает Юрий и прикусывает язык. Чёрт побери… ну когда же он научится думать, прежде чем гневно выдавать своё самое сокровенное и наболевшее?! — В каком смысле, «отшил»? — удивляется Виктор — и, кажется, довольно искренне. — Ты примчался в отель, разбудил меня после долгого перелёта, наговорил гадостей… — Просто забей уже. — Юрий… — Я сказал: просто забей, что непонятного?! — рявкает он, бьёт кулаком по мату. — Ещё раз! — Да пожалуйста, — хмыкает Виктор — снова одолжение делает! — и включает магнитофон. Спиной Юрий чувствует, что Виктор внимательно наблюдает со стороны. Чужой взгляд жжёт между лопаток, когда Юрий обрывает танец на середине и, морщась, зажимает правое плечо левой ладонью. — У тебя мышцу дёргает, — замечает Виктор, большим пальцем надавливает на сгиб шеи и плеча. — Ну что я тебе говорил. — Блядь, как человека просил же, — не трогай меня! — вспыхивает Юрий, пытается отодвинуться в сторону, уйти от этих прикосновений. — Потом только хуже будет, — предупреждает Виктор, снимает свои перчатки, отбрасывая их куда-то в сторону. — Неделю не сможешь плечом работать. Юрий закусывает губы, усилием воли приказывая себе замереть и не двигаться. И Виктор, принимая смирённую позу за согласие, начинает массировать напряжённые мышцы, тёплыми гладкими ладонями проникая ему под растянутый ворот футболки. — Хватит! — резко выкрикивает Плисецкий. — Пусти меня, блядь, не трогай! Скройся на два шага назад! — Успокойся уже, — вздыхает Виктор. — Сейчас станет полегче. — Чёрт, пожалуйста… Не трогай!.. — Да что может… Юрий напряжённо молчит и опускается на маты, натягивая на колени футболку. — Юрий, — судя по голосу, Виктор как-то странно улыбается, — я не собираюсь порицать твой недостаток сексуальной жизни. Эрекция в восемнадцать лет — это совершенно нормально. — Какой, нахер, недостаток?! Я дрочу, каждый вечер дрочу, стирая в мозоли кулаки, блядь! — шипит Юрий сквозь обжигающий горячий румянец, накрывает лицо руками. Ну что за унижение, чёрт побери… — И что-то нихера не помогает! — Мастурбация и не поможет. Только полноценный физический контакт. — По опыту судишь, блядь? — зло язвит Юрий, но Виктор будто бы и не обижается. — По опыту, малыш, исключительно по опыту. Руки, обнажённые, наконец-то не скованные кожей перчаток, перетекают с поясницы всё ниже, ниже, и Юрий — против воли! — выгибается под горячими ладонями, невольно разводя колени. — Если тебе неприятно, просто представь на моём месте кого-нибудь другого, — хрипло говорит Виктор и стягивает с него тренировочные штаны до самых колен. Юрий только всхлипывает, закусывает костяшки пальцев. Что Виктор собирается делать? Если забыться, если позволить себе не думать… Прохладный вязкий воздух обнимает уже обнажённые бёдра и пульсирующий, возбуждённый, сочащийся смазкой член. Чужие чуть обветренные губы неожиданно смыкаются под головкой, горячий гибкий язык накрывает щель, и Виктор медленно — мучительно медленно — спускается вниз по стволу. Юрий стонет гортанно, с изумлением, на выдохе протягивает руки, беспомощно давит Виктору на затылок. Казалось бы — как это легко, вообразить другого человека. Но только не в случае с Виктором. Виктор и прикасается знакомо, томно, и травит лёгкие своим запахом, и щекочет волосами обнажённые бёдра. У Виктора свой почерк — чуть вальяжный, невероятно чувственный. Такой, что не перепутать с другим, даже при всём отчаянном желании. Юрия трясёт, почти ломает судорогой, когда Виктор набирает темп, помогает себе рукой, оттягивая крайнюю плоть, целует мимоходом уздечку. Юрий неловко разбрасывает ноги; Юрий кричит уже в голос; Юрий чувствует себя течной сукой, когда собственное тело вконец предаёт и отзывается на каждое Викторово движение — пальцев или языка. Это куда лучше, чем танец, лучше даже, чем эйфория от золотой медали! Юрий прогибается в пояснице, без конца смаргивает влагу с ресниц. — Чёрт побери… я же сейчас… а-а-ах… — он пытается отодвинуть Виктора от себя, но тот, изгибая в улыбке губы, только опускается ниже, почти полностью принимая Юрия в свой рот. Юрий подбрасывает бёдра, упирается лопатками в пол и долго-долго кончает на выдохе. Перед глазами в чёрной непроницаемой густоте — серебристые вспышки, мелкие, отчётливые. — Ты после такого… — севшим голосом шепчет он. — Жениться на мне обязан, вот что. Или хотя бы звать не по полному имени, Карлсон. — Карлсон? Ты на что это намекаешь, малыш? — фыркает Виктор. — Угадай! — лениво огрызается Юрий. Виктор тихо-тихо смеётся ему в сгиб колена, коротко целует в бедро и утирает перепачканный рот рукавом. — Считай это внеклассной частью обучения. Надеюсь, я ответил тебе на давний вопрос. — Ответил, исчерпывающе ответил, — фыркает Юрий и потягивается невольно, почти не ощущая собственной наготы. Да и толку стесняться наготы физической, если тебя раздели, словно луковицу, обнажили до самой истерзанной души. — Теперь я точно знаю, что сосут чемпионы. — А вот подкалывать нехорошо. Мне и двадцати не было, когда я в этой рекламе снимался. — Намекаешь на то, что эти минувшие десять лет тебе мозгов не прибавили? Виктор только хмыкает, пропуская подколку мимо ушей, гладит его по впалому животу самыми кончиками пальцев. — Юрий, влечение к мужчинам — это совершенно нормально. Это последнее, чего нужно стыдиться. — Просто отъебись, окей? — отмахивается Юрий. Ему становится невероятно, до дрожи стыдно. Обсуждать свою возможную ориентацию с Виктором — что может быть более унизительное? Виктор насмешливо, шумно выдыхает через нос. — Ладно, Юрий. Теперь ты готов на последний заход? Сердце Юрия будто сбивается с привычного ритма. А низ живота чуть теплеет, наливается предвкушением. — Ты… охренел? — севшим голосом спрашивает он, сводит свои тощие, худые колени. — О чём ты вообще, Карлсон?.. Я… — Я всё о программе, — Виктор будто бы коротко усмехается. — А ты о чём подумал? — Конечно, о хореографии! И-именно об этом и подумал! — задиристо выпаливает Юрий. — Да хоть десять заходов! Я тебе такую Галину Уланову покажу у станка, что ты дважды обкончаешься! — Значит, Майю Плисецкую я не увижу… Жаль. — Майя Плисецкая на все три оргазма тянет, — огрызается Юрий. — Пока у меня нет такой квалификации. — О, так значит, всё ещё впереди? Виктор отстраняется и возвращается через двенадцать плавных, по-кошачьи пружинящих шагов с пачкой салфеток. Он помогает Юрию привести себя в порядок, одеться и подняться на дрожащие, ватные ноги. Тело — размякшее, уставшее, совершенно опустошённое невероятным, ярким оргазмом. Душа — сияющая, чистая, переродившаяся — готовая к новым подвигам. Виктор его поддерживает — едва-едва прикасаясь, чуть прогибает в спине, когда это нужно, самыми кончиками пальцев удерживает ступни на необходимой высоте, ставит руки, бёдра в нужной позиции. И Юрий больше не противится, — от каждого прикосновения горячих обнажённых ладоней у него перед глазами расцветают мелкие полевые цветы, голубыми вспышками прокладывают путь сквозь плотную темноту. И темнота эта, некогда непроницаемая, глубокая, словно немного рассеивается, понемногу впуская в себя другие цвета. Одним заходом всё предсказуемо не ограничивается — Юрий отрабатывает хореографию ещё несколько полноценных раз — с помощью Виктора, затем ещё пару — без него. Потом вспоминает на полу при помощи тренажёра вращения и даже пробует заходы на прыжки в полтора оборота, — Виктор каждый раз его страхует и интуитивно подхватывает его у талии, помогая приземлиться. Юрий вытягивает правую ногу в изящном арабеске, ставит её с финальным аккордом на вытянутый носок и беспомощно валится в чужие руки, почти теряя сознание, — вусмерть уставшее тело наотрез отказывается продолжать тренировку. — Очень хорошо, — Виктор, кажется, сияет, улыбается мягко-мягко, запускает Юрию пальцы волосы, массируя большими пальцами влажные виски. Юрий только усмехается и опускается на пол. Под ладонь подкатывается бутылка воды, и Юрий, кивнув чуть небрежно, с жадностью опустошает почти половину. Мышцы звенят приятной усталостью, чуть ноют, а в голове разливается знакомая пустота — долгожданная свобода от гнетущих, давящих мыслей. — Как тебе моя Галина Уланова, Вить? — Юрий растягивается на матах, чувствуя, как тело знакомо, послушно отзывается каждое движение. Наконец-то! Виктор, пьющий вслед за Юрием, захлёбывается, давится, долго-долго кашляет, согнувшись пополам. — Вот это действительно было внезапно, — признаёт он, шумно отряхивает свои колени. — Что — это? — удивляется Юрий и плавно перетекает в поперечный шпагат. — Всё — это, — туманно парирует Виктор. Он протягивает Юрию руку, ждёт, пока Юрий прямо поверх тренировочных обтягивающих штанов натянет плотные джинсы с латкой на колене, на влажную, пропахавшую потом футболку — старенький свитер и зашнурует ботинки на тяжёлой толстой подошве. Юрий распускает волосы, небрежно приглаживает их пятернёй, пропуская отросшие мягкие пряди сквозь пальцы, и рассеянно думает, что неплохо было бы постричься. — Твоя Галина Уланова была потрясающая. И уверен, что Майя Михайловна будет не хуже. Но знаешь… — Что? — отчего-то сипло интересуется Юрий, плотно затягивая ворот зимней куртки колючим шарфом. — Тебе больше ни к чему им подражать. — Ты так думаешь? — Я в этом уверен. — Усмехается Виктор и за плечо выводит того в ночной, кипящий жизнью Санкт-Петербург. — Потому что прима-балерина Юрий Плисецкий наконец-то готов выйти на лёд.