Кое-что хорошее, кое-что хорошее, кое-что хорошее Кое-что хорошее сегодня ночью поможет мне забыть о тебе Наслаждайся, ударься о землю, прежде чем уйти Матадор, смертельный удар шпагой, ты – мой кровавый спорт Сорок восемь тысяч зрителей шумят и ревут, Вспоминая о тебе Теперь, когда я полностью свободен, Матадора больше нет, его больше не видно Но кое-что хорошее, кое-что хорошее, кое-что хорошее Кое-что хорошее сегодня ночью поможет мне забыть о тебе "Something Good" by Alt-J.
Ночной Санкт-Петербург через раскрытое автомобильное окно дышит прохладными сумерками, омытыми проливным холодным дождём, сигаретным дымом, алкоголем и ароматами с многочисленных кофеен. Юрий чутко полудремлет на переднем сидении под бормотание радио, свернувшись под пледом, и старательно не думает о том, что произошло несколько часов тому назад в маленьком балетном классе в пять с половиной на семь шагов, остро пахнущем старой пылью, холодом и с недавних его спермой — будь проклято собственное обострённое обоняние. Рядом, по левую руку, ведёт машину Виктор — явно напряжённый, с абсолютно прямой спиной, не касающийся спинки кресла, насквозь прокуренный крепкими вишнёвыми сигаретами и пропахший чёрным кофе. Виктор даже не пытается склеить хоть какое-то подобие разговора — и дышит едва слышно, и машину на стоянке очередной из безликих кофеен паркует беззвучно, через минут десять или около того возвращаясь с картонным плотным стаканчиком. Юрий благодарит его кивком, языком по привычке касается отверстия на пластиковой крышке и обнимает выемку внезапно пересохшими губами, отпивая несладкий капучино с нежной кремовой пенкой. Виктор, кажется, смотрит — на томительное мгновение Юрий буквально кожей чувствует, впитывает с себя напряжённый чужой взгляд льдисто-голубых глаз. А потом машина вновь плавно трогается с места, и Юрий начинает узнавать обратную дорогу — вот и старенький, шумно тарахтящий светофор, вечно собирающий за собой очереди, за ним поворот направо, два квартала прямо и ещё один поворот к чёрному входу в больницу. Виктор заезжает под полуразрушенную, зияющую щербатыми пустотами исписанную маркером арку из старого кирпича. Виктор Цой жив! — кричала угловатыми буквами вызывающая жёлтая надпись ещё два года тому назад. (А вот Виктор Никифоров, кажется, нет…) Тот Виктор, который Никифоров, гасит зажигание и потирает ладони в перчатках меж собой. — Завтра приехать не смогу, — внезапно подаёт голос он, и Юрий неловко опускает голову, лишь крепче перехватывая полуопустевший стаканчик озябшими руками, — будь неладна чёртова привычка не носить ни шапки, ни перчаток. — Постарайся не забыть растянуться перед сном, иначе завтра не сможешь подняться с постели. Если вдруг появится возможность, повтори особо сложные элементы хореографии, но особо не увлекайся — если заучишь неправильно, мы потратим много времени, чтобы переучить тебя по новой. Вспоминай почаще своё тело во время наших тренировок и больше ему доверяй, отключай на прогоне голову. Не забудь про поперечный шпагат — с продольным у тебя, слава Богу, всё в порядке. Не увлекайся сладким, мучным или кисломолочными продуктами. Не пей крепкий кофе и не клади сахар в чай. Позвонить тебе не смогу, но приеду послезавтра вечером, как только выкрою время. — Я понял, — хрипло выдаёт он и понимает, что отчего-то волнуется, испытывает сумасшедшую неловкость и робость. — Послушай, я хотел… Я… Виктор внезапно, скрипнув кожей сидения, подаётся к нему, почти прижимается губами к щеке. Юрий шумно, судорожно сглатывает, чувствуя Викторово горячее дыхание, разливающееся в прелом воздухе сливочным сладким чаем и горькой зимней вишней, и невольно вжимается плечами в спинку кресла. Неужели Виктор его… сейчас… поцелует?.. Господи, нет, нет, только не это! Сердце Юрия сбивается с размеренного ритма, неровными прыжками пульсирует у самого горла. Руки отчаянно дрожат, немеют, и остывший кофе целиком проливается на ему нервно дрожащие колени. Чужое дыхание горячо опаляет стыдливо подставленные губы, дрожит на опущенных длинных ресницах Юрия и… …И исчезает. Звонко щёлкает пряжка автомобильного ремня, удерживающая измученного Юрия в вертикальном положении, и Виктор, снимая блокировку дверей с пульта, выскальзывает из прогретого салона машины, впуская стылый холод внутрь. Юрий, отчего-то чувствуя себя глубоко обманутым и преданным, с ненавистью толкает дверь от себя и сам ступает на заплёванный асфальт, — скулы жгуче горят, пылают жаром, несмотря на ночной промозглый воздух. — Вот чёрт! — неожиданно со злостью выдыхает Виктор, и Юрий идёт на голос, осторожно ступая по сколотым выбоинам в полотне дороги. — Как же я не уследил!.. — Что-то случилось? — старается спросить он как можно беззаботным тоном, внутри леденея от липкого всепоглощающего страха. Неужели их рассекретили?! — Тут закрыто, — цедит Виктор и с досадой пинает тяжёлую железную дверь своими щегольскими ботинками. Юрий только фыркает. — А твоя баба, как её… Наташа… Настюха… — Вообще-то Надежда. — Да насрать, хоть Никита, хоть Николай. Она нам не сможет открыть? — Разумеется, нет, — с раздражением выдаёт Виктор. — Надежда, если не заступает в дежурство, работает до восьми. Мы договорились встретиться здесь в половину девятого вечера. Но её почему-то нет. Звонить бесполезно, после восьми она отключает свой рабочий телефон. Юрий накрывает правой ладонью своё запястье, откидывает циферблат, кончиками пальцев обводя литые стрелки часов. — Может быть, её нет, потому что сейчас пятнадцать минут первого? Мы чуток припоздали. Юрий ждёт хоть малейшего удивления, но реакция Виктора превосходит все его ожидания. — Как пятнадцать минут первого?! — неверяще выдыхает тот. Его пальто шуршит, сминает, и Виктор, кажется, опускается на полуразрушенные ступени. Юрий и сам сейчас в состоянии, близкому к шоковому, — хотя бы потому, что Виктор забрал его из больницы в начале пятого. Они практически без перерывов занимались хореографией целый вечер, плавно перетекающий в ночь, — а до этого все их занятия ограничивались тремя-четырьмя часами, большую часть этого времени они не работали, а огрызались друг на друга. Вернее, огрызался тогда один Юрий, Виктор же явно сдерживался, чтобы не выплеснуть всё своё кипящее масляное раздражение, и уходил курить на пожарную лестницу, возвращаясь облачённым в очередную маску мнимого ледяного спокойствия и в шлейф сигаретного едкого дыма. — И что теперь делать? — тихо спрашивает Юрий, сам опускается на корточки, чувствуя, как влажные, не по сезону тонкие джинсы неприятно натягиваются на коленях, продуваемых ледяными порывами ветра. — Ждать её здесь? — До утра? — Виктор как-то судорожно хлопает себя по карманам. Юрий слышит, как шелестит целлофан, нервно срываемый с пачки сигарет, — и Виктор тщетно пытается прикурить на пронизывающем стылом ветру. Юрий только вздыхает, поднимается, ощущая неприятную, тянущую боль в сводах стоп и в щиколотках. Он проходит вперёд, сбитыми носками ботинок ощупывает усыпанную окурками землю, зачем-то про себя считает шаги — дурацкая привычка, укоренившаяся, вросшая в самое естество за эти чёртовы два с половиной года. — Дай-ка сюда, — Юрий почти вырывает тяжёлую металлическую зажигалку из Викторовых пальцев, прикрывает дрожащее пламя ладонью. Виктор кашляет растерянно, но наклоняется, закуривает наконец, мазнув чёлкой ему вдоль обнажённых замёрзших кистей. Юрий возвращает зажигалку и греет руки собственным влажным дыханием, натягивая рукава почти до кончиков пальцев. — Что делать, Виктор? — спрашивает он растерянно, только сейчас запоздало понимая, насколько крепко они влипли в вероятные будущие неприятности. Заигрались в шпионов. Поверили в собственную тайну, разделённую на двоих, в собственную неуловимость и в собственные силы. Господи Боже, как же смешно. Что будет, если к утреннему семичасовому обходу Мегера Львовна — главная медсестра-надзирательница — не обнаружит его в холодной, наспех прибранной постели? Что будет, если к восьми часам он не отметится в процедурной? Что будет, если Анну Викторовну поставят в известность и спешно выдернут из вынужденного, с таким трудом взятого за свой счёт отпуска по уходу за измученной дочерью и её новорождённым ребёнком? Что будет, если Льва Давидовича оповестят тревожным звонком? И что будет, Господи, что будет и с Виктором, и с Юрием, если обо всех отлучках узнают Лилия и Яков?.. Что будет с самими тренерами? Господи Боже, пожалуйста, если ты слышишь, прости нам все наши грехи и дай ещё совместного времени. Хотя бы немного. …Тёплая волна воздуха скользит вдоль закоченевших пальцев, и Юрий вскидывает подбородок, чувствуя, как чужие руки набрасывают его на голову капюшон куртки. — Почему не носишь перчаток? У тебя все руки уже огрубели, — Виктор заправляет ему под капюшон разметавшиеся волосы. — Да и не только руки, смотрю. Кожа перчатки поскрипывает, сминается, и Юрий вздрагивает, когда по его искусанным, покрытым шершавой коростой губам скользит горячая подушечка большого пальца. Первым делом он отчаянно желает оттолкнуть Виктора за плечи, нагрубить до онемения языка, до сухости во рту. Вторым — раскрыть губы навстречу, поцеловать гладкие костяшки пальцев и потянуться за чёртовым, ожидаемым больше пяти лет своей жизни поцелуем самому. Юрий не делает ни того, ни другого. Юрий отворачивает голову и отстраняется сам, — в горле вспухает большой ком обиды: обиды на свою беспомощность, непривлекательность. На инвалидность и внешнюю воспалённую чёрствость. — Не трогай меня, — почти просит — даже умоляет! — он, делая мелкий шаг назад. Не трогай меня, Витя, не прикасайся так интимно и почти бережно, нежно, и я не сорвусь, я не буду ждать тогда большего. Я не буду тебя любить — может быть, если время поможет и будет ко мне милосердно. Юрий вскрикивает, когда каблук ботинка цепляется за кочку, заваливается, — Виктор со вздохом, щекочущим ухо, бережно подхватывает его под поясницу и притягивает к себе, сцепляя руки в замок за его спиной. — Ну и как мне стоит вести себя с пугливым котёнком? — полусерьёзно-полушутливо спрашивает он. — Только тянусь погладить его, как он выпускает свои острые коготки. Видимо, мне не хватает банального опыта. Половину своей жизни я прожил бок о бок с одним-единственным неприхотливым псом, ласковым, как майское солнце. Что же мне с тобой делать, Юрий? — слышит он насмешку между строк и сжимает зубы до желваков, вздувающихся на скулах. — Коты не идут на контакт с теми, в ком чувствуют хоть малейшую гниль, — почти выплёвывает Юрий ему в лицо — и неожиданно понимает, что лжёт. Самому себе ведь лжёт. Нет в Викторе никакой гнили, есть лишь мутный ил неясных самому Юрию целей, надломленная усталость, смутное разочарование от жизни, глухая туманная тоска под сотнями ледяных масок. Юрий видит Виктора почти насквозь, кроме, разве что, израненной нежной сердцевины души. А Виктор видит Юрия насквозь безо всяких почти, всю его боль точно перебирает на своих ладонях, взвешивает, изучает. Какое мерзкое ощущение, будто кто-то вламывается в твой дом в грязных ботинках. Впрочем, это же Виктор Никифоров. Поверх ботинок Виктор всегда надевает бахилы, ступает осторожно, с кошачьей грацией, не оставляя за собой тонкой вереницы следов — ты даже не заметишь, как я уйду, малыш. — Выбора особого нет. Поедем ко мне, — Виктор наконец расцепляет неловкие объятия и за плечи разворачивает Юрия обратно к машине. — Да, но завтрашний осмотр… — растерянно пытается возразить Юрий. — Встанем в пять пятнадцать утра, к семи утра уже будешь в больнице. — Но медсёстры с вахты… — Предупрежу Надежду. Приедет пораньше, подстрахует нас. А что, у тебя есть другие варианты? Нас? Юрий чувствует, как чёртов ком в горле распухает, давит на гортань, а в глазах снова вскипают беспомощные слёзы. Когда и от кого он в последний раз слышал это «нас»? От матери незадолго до её смерти? От дедушки перед переездом в Санкт-Петербург? От Юри Кацуки в Хасецу? От Джей-Джея после показательных выступлений из Кореи? От Лилии и Якова чуть больше, чем полтора месяца тому назад? Но ни в одно «нас» не было вложено столь глубокого, столь искомого смысла, как сейчас. Губа, нервно сжимаемая зубами, лопается. Привкус крови во рту немного отрезвляет, — Юрий незаметно утирает выступившую влагу с ресниц и позволяет усадить себя в машину.***
У самых дверей их встречает радостный Маккачин — набрасывается с весёлым лаем на Юрия, валит его в прихожей, тёплым языком вылизывая ему лицо. Юрий отбивается, почти смеётся, обнимает пса за мощную шею, пальцами зарываясь в курчавую мягкую шерсть. Виктор снисходительно наблюдает за ними, молчит, а затем разводит их по разным углам. Помогает Юрию стащить с себя насквозь промокшую от ночного ливня куртку, ведёт, крепко держа под локти, внутрь квартиры, — шаг, два, три, стоп. Под ладони ему попадается мягкая ткань обивки, кажется, дивана, и Юрий ведёт руками вдоль плавных изгибов, изучает, запоминает. Виктор и неунывающий Маккачин, отчаянно соскучившийся по гостям, показывают ему всю небольшую квартирку — хромированную кухню, барные стулья из гладкого дерева, каменную обеденную столешницу, какую-то идиотскую конструкцию в виде не то стула, не то вешалки, совсем небольшую спальню с широкой мягкой постелью и полустеклянную ванную комнату с тёплыми полами, приятно греющими его озябшие ступни. Юрий осторожно касается тонких бумажных обоев, гладких стен, окрашенных краской, ощущая под кончиками пальцев разную фактуру. Обводит деревянные рамочки возможных фотографий, мягкую пробковую доску для записок, глянцевые поверхности плакатов. Квартира ему представляется по-своему уютной и очень похожей на своего хозяина Виктора — чуть загадочной, с минимальным набором замысловатой мебели, забарахлённой пылящимися безделушками — подарками от поклонников, — и в тех же серебристо-голубых тонах. Виктор включает радио, плавно настраивая громкость, гремит посудой, ставит чайник, подпевает негромко и безбожно фальшиво. «Something good Something good, oh something good, oh something good, Get high, hit the floor before you go Matador, estocada, you're my blood sport…» Юрий морщится, совершенно некстати вспоминая, как Милочка далёкие три года назад называла кровавым спортом свою несчастную, растоптанную любовь к хоккеисту, с которым встречалась ещё до Георгия. От помощи в ванной Юрий наотрез отказывается, — справится и сам. Виктор вручает ему пушистое банное полотенце, какую-то хлопковую мягкую рубашку и отправляется стелить постель. Юрий неловко раздевается, всё боясь локтями задеть то многочисленные флаконы с полок, то очередную идиотскую стуловешалку с сохнущей курткой. Он расстёгивает тугие пуговицы на джинсах дрожащими пальцами, с трудом перелезает через высокие края ванной и долго озадаченно крутит краны. Ледяная вода льётся на подставленные под лейку затылок и плечи — Юрий взвизгивает от неожиданности и торопливо прибавляет кипятка. «Forty-eight thousand seats bleats And roars for my memories of you Now that I am clean The matador is no more and is dragged from view But something good, oh something good, oh something good Oh something good tonight will make me forget… …about you for now…» По собственным ощущениям, он моется долго, подставляет под мелкие брызги лицо, расходует почти весь предложенный шампунь из маленького бутылька, дрочит напоследок, упираясь в стену и скрывая пылающее лицо в сгибе локтя. — Джинсы лучше сними, я их постираю вместе с твоими тренировочными вещами, — говорит Виктор, когда Юрий покидает окутанную горячим паром ванную. — Да нахрена? — лениво огрызается он, промокает влажные волосы пушистым мягким полотенцем. — И так нормально. Ему лень лишний раз даже пошевелиться — тяжёлая тренировка, а затем и горячий душ с ароматными пенами разморили Юрия окончательно. С кухни-гостиной доносится сладкий, тонкий аромат свежих вафель — Юрий облизывает в раз пересохшие губы и никак не может надышаться, насытится этим почти забытым ароматом из далёкого детства. Дедушка часто баловал его подобным образом по воскресным утрам — домашними вафлями с малиновым, терпким черничным вареньем или сгущёнкой и чашкой топлёного молока. — Мне вдруг захотелось сладкого перед сном, — мягко улыбается Виктор. — Прошу к столу. Но сначала сними джинсы. Не бойся, не замёрзнешь, я включил обогрев. Замёрзнуть Юрий и не боится — он закалён стылым, ледяным воздухом, дующим со всех многочисленных щелей в московской квартире и полунищего детства на зимней улице посреди сугробов и льда. Юрий неуверенно опускает руки на пояс, расстёгивает молнию; покачивает бёдрами, стаскивая с себя тесные, узкие джинсы, облегающие его словно второй кожей. Слава Богу, рубашка, выданная Виктором, длинная, широкая, почти на целую кисть выше колена. Юрий неловко ищет стул вытянутыми руками — Виктор перехватывает за локти, помогает присесть, сам разливает по чашкам чай, раскладывает вафли, пододвигает сладкие соусы. Юрий сбрызгивает вафли кислым смородиновым джемом, вспоминая, как они с Милочкой сбегали несколько раз в Венское кафе напротив Ледовой Арены, а потом до изнеможения отрабатывали наеденные калории в спортзале после тренировок. Мила горстями пила какие-то яркие таблетки, вызывала рвоту, почти ночевала в балетном классе и снова и снова заедала свой стресс. Мила всё боялась поправиться, худела до прозрачной бледности, до заветной цифры на весах. Дохуделась до скорой, до целого месяца в больнице под капельницами и сорванного Финала Гран-При. Если бы не Георгий тогда, полгода вытягивавший её из депрессии, из глухого разочарования в себе, из собственной неуверенности, Мила бы так и угасла окончательно, закатилась под темнеющие своды небосклона подобно множеству сгорающих, едва тлеющих звёздочек. — Вафли, да ещё и на ночь глядя, — Юрий нерешительно отодвигает от себя полную тарелку и торопливо хватает собственную чашку, чтобы занять свои руки, глотает горячий чай, совершенно не ощущая вкуса в обожжённом рту. — Ты точно настоящий извращенец, Виктор Никифоров. — Почему это? Юрий слышит, как звенят столовые приборы о фарфор тарелки, как льётся крутой струёй некрепкий травяной чай по чашкам. — Потому что жрёшь свои ебучие вафли в полночь. Жрёшь их напротив меня. Потому что готовишь меня к соревнованиям. Я публично не взвешивался с тех пор, как… Юрий запинается, сцепляя пальцы в замок перед собой. — С тех пор, как произошёл несчастный случай, вероятно, — спокойно заканчивает за него Виктор, откладывая нож и вилку поодаль. — Почему я не могу есть вафли тогда, когда этого захочу? Я официально завершил любительскую карьеру, перешёл в тренерский состав. Почему ты не можешь есть вафли? Ты же вроде как не возвращаешься в спорт. — В смысле, не возвращаюсь?! — возмущается Юрий, совершенно забывая о том, как его ещё несколько дней назад возмущали даже мысли о собственном насильном возвращении на лёд. — А хера ли собачьего я делал последний месяц в балетном классе?! Зачем последние недели сгонял лишний вес, как позорный лошара? К чему тогда вся эта ёбанная конспирация? Может, просто позвонить Якову и сказать, где я щас нахожусь и что делаю, а? — Напугал ежа голой задницей, — фыркает Виктор. — Ну давай, позвони да скажи. Дай им лишний повод поскорее вернуться домой. Плисецкий только сжимает пальцы в кулаки. Они оба прекрасно знают, что Юрий неумело, по-детски блефует. — На слабо решил меня взять? — Нет. — Тогда какого хрена ты… — Послушай меня раз и навсегда, Юрий. Я повторять больше не буду. — Виктор глухо барабанит пальцами по столу. — Всё, что ты делаешь — исключительно ради себя. Повторяю. Исключительно. Ради. Себя. Тренер, прежде всего, — вектор направления, мотивация. Тренер — не железная дева времён Инквизиции. Я не собираюсь действовать методом кнута и пряника, потому что с тобой это не сработает. — А как ты собираешься действовать? — севшим голосом спрашивает Юрий. — Зависит от того, как соберёшься действовать ты. Считаешь это игрой? Хорошо, мы поиграем. Хочешь держать себя в форме? Ладно, я помогу. Желаешь хоть на мгновение вырваться из больничной клетки? Без проблем, я открою для тебя эту дверцу. Главное условие — всегда прямо, вслух высказывай свои желания. Будем считать, что до возвращения Лилии и Якова я в твоём распоряжении. — Зачем? — Юрий медленно поднимается из-за стола, нащупывая босыми ногами тапочки. — Что это вдруг за щедрая благотворительность от вечно занятого эгоиста Виктора Никифорова? — Долг, — коротко отвечает ему Виктор и тоже встаёт, убирая посуду. — Будем считать, что я возвращаю тебе старый долг. — За что? Не помню, чтобы ты был мне чем-то обязан. Виктор не отвечает и берёт Юрия под локоть, тянет за собой. — Ты должно быть сильно устал. Пойдём, я провожу тебя в спальню. Не забудь как следует растянуться перед сном. — А ты? — Юрий запрокидывает голову. — А мы с Маккачином переночуем на диване. Виктор по-прежнему сильно выше него — почти на целую голову. Виктор по-прежнему опытнее, Виктор по-прежнему ведёт какую-то свою, только ему понятную игру. Виктор опекает его, словно несмышлёное дитя. Вот только Виктор, видимо, всё время забывает, что Юрий давно уже не ребёнок — особенно в кровоточащей душе. А Юрий и не вспоминает даже, что Виктор — взрослый и старше него на чёртовых двенадцать с лишним лет. Юрий только тяжело вздыхает и спиной приваливается к стене, под лопатками ощущая выступы резного багета. — Я не пойду в спальню. — Почему? Что за очередные капризы? — Виктор, кажется, хмурится. — Это не капризы, бл… блин. — Юрий облизывает пересохшие от волнения губы. Сердце глухо, взволнованно колотится в груди, отдаваясь давящим пульсом в висках. — Я просто не могу… не могу спать на новых местах. Не получается заснуть. А если и получается, всю ночь мне потом снятся кошмары. Я к своей больничной палате-то привыкал полгода. Виктор мягко посмеивается, и щёки Юрия наливаются, зреют стыдливым румянцем. — Может, заткнёшься, а? — выдыхает он, испытывая детское, наивное желание спрятать лицо в ладонях. — Это не смешно. — Я вовсе не над тобой смеюсь, — Виктор протягивает руку, заправляя Юрию волосы за уши, треплет коротко по макушке. — Сам был такой же, пугливый от темноты и нервный, слишком впечатлительный. До девятнадцати лет спал с Яковом в одной комнате. Представляешь, какой кошмар? Но на что только не пойдёшь ради здорового сна перед выступлениями. Теперь и Юрий не выдерживает — заливисто смеётся, высоко запрокидывая подбородок. — Яков же храпит, как боров! Как ты его терпел? — Вот так и терпел. Беруши надевал, а если не помогало, включал плеер, старый ещё, кассетный, который вечно зажёвывал плёнку, — вряд ли ты помнишь такие. Спал под двумя подушками, накрывшись одеялом с головой. Потом мы с Жорой начали просить один номер на двоих, потому что Яков заболел гайморитом, и было просто невозможно по-человечески выспаться или отдохнуть. Спали на сдвинутых кроватях подальше от соседней с Яковом общей стены. Нашли свой способ засыпать быстрее, специально утомляли друг друга перед отбоем. Постепенно втянулись. В общем-то, было довольно весело. После Жоры я подсадил на этот досуг остальных. Попробуй и ты — вроде самое простое развлечение, но очень действенное. Специально утомляли друг друга перед отбоем? Что, простите?! Румянец, постепенно сходивший с Юрьевых скул, жаром опалил ключицы и шею. — Во… во что втянулись?.. — сипит Юрий, оттягивая ворот рубашки. Ему стремительно не хватает воздуха. Виктор утягивает его за собой на диван. Следом вскакивает Маккачин, кладёт свои большие лапы Юрию на колени. — Я люблю баловать себя… особым образом. Когда ты устаёшь на публике, то ищешь спокойствия. Я забираюсь под одеяло, включаю определённое кино под настроением и наслаждаюсь одинокой компанией — наедине самим с собой. Юрий вспыхивает, невольным образом ясно представляя себе эту картину, — раскрасневшегося, обнажённого Виктора на скользких шёлковых простынях, как у него на постели, ненасытно ласкающего себя под одеялом… Фантазия, стоп! Остановись! Хватит, чёрт побери! — И когда ты долго не можешь заснуть, то тоже… балуешь себя? — язвит он, чувствуя нервную дрожь где-то внутри. Руки Виктора, удерживающие его за плечи, чуть сжимаются и будто бы соскальзывают вниз. — Ну, мне смотреть кино в одиночестве не особо весело — хотя зависит всё, разумеется, от личных предпочтений. Но с появлением Юри стало намного легче. Люблю обсуждать то, что вижу. Это очень помогает отвлечься от бытовых проблем. Юрий вздрагивает, словно от пощёчины. Перед глазами будто бы наяву встаёт образ Кацуки два с половиной года назад в московском отеле — смущённого, чуть встрёпанного, в полурасстёгнутой пижаме. Явно выдернутого из тёплой постели внеурочным, нежданным гостем, сгорающим от своей чёртовой, никому не нужной любви. — И со всеми ты так? — обманчиво спокойным голосом спрашивает он, сжимая в ладонях диванный подлокотник. Виктор задумывается над собственный ответом. — Ну почему же. Только с теми, кто мне симпатичен. С Жорой, как я тебе уже говорил, с Крисом в отеле. С ещё несколькими фигуристами. С Юри получалось лучше всего — с ним удобно, очень комфортно, он любит делиться своими эмоциями, чувствами во время процесса. С Яковом… у нас с ним разные вкусы, как оказалось. Если хочешь, мы можем и с тобой посмотреть. Что тебе нравится? — С Яковом… Хватит, фу, блядь! — почти кричит он, вырывается из Викторовых рук. — Это омерзительно! Да как ты можешь говорить мне такие гадости! Извращенец ёбанный! — О чём ты? — поражённо спрашивает Виктор. — Это совершенно нормально, и, знаешь ли, куда лучше, чем в одиночку. — Ну, знаешь!.. — Юрий тяжело дышит: его распирает от гнева и обиды. — Я всё могу понять, но твоя хренова личная жизнь и хреновы личные извращенческие предпочтения меня не интересует. — Юрий… — сдержанно произносит Виктор сквозь стиснутые зубы. — Что Юрий?! — запальчиво кричит он, не слыша собственного голоса, и соскальзывает с дивана. — Что Юрий, блядь?! Ты ради этого меня сюда позвал?! Ради того, чтобы посмотреть свою порнуху и трахнуться в конце?! Встаёт на убогих, фриков и инвалидов? Меня такое не прельщает, я тебе не безропотный наивный Кацудон. Enjoy yourself, блядь! Его трясёт, лихорадит от страха, волнения… и от собственного согласия, невысказанного, но почти сорвавшегося с языка. Какое унижение, чёрт побери… — С каких это пор французское или азиатское артхаусное кино и драма стали порнухой, позволь мне узнать? — Виктор ловит Юрия за рукав рубашки и с силой притягивает к себе, к своей широкой груди. — Вторую часть твоей тирады я и вовсе не понял. — В каком смысле драма и артхаусное кино? Типа, кончили, разрыдались, застрелились? — В самом что ни на есть прямом. В смысле, кончили? Постой-ка... Подожди… Ты же не подумал всерьёз, что я с Крисом, Жорой или Юри... что мы смотрели... и потом… И Виктор судорожно, нервно сглатывает, сдавливая Юрия в своих руках. — Вообще-то это самое и подумал, — тихо шепчет Юрий. — Блядь, будто бы я понял сразу, что ты вместо «такого» фильма имел в виду… просто фильм. Это же ты, ну, и…. Мне даже в голову не пришло, что ты просто артхаус смотришь. И он утыкается пылающим лицом в свои обнажённые колени. Сердечно поздравляем Вас, Юрий Плисецкий. Вы исчерпали свой идиотизм за этот месяц, пожалуйста, воспользуйтесь безлимитным источником. — И-извини, — вздыхает Юрий, виновато закусывает губы. — Это был совершенно идиотский диалог. Видимо, мне и правда этого не хватает… — Секса? — насмешливо выдыхает Виктор. — Очень заметно, знаешь ли. — И-идиот что ли?! — дёргается Юрий, чувствуя, как алыми пятнами смущения покрывается не только шея, но и грудь. Будь проклята его белоснежная кожа! — Кино, конечно же! Дружеских посиделок. Обсуждений. …И секса, видимо, тоже. Как Виктор там говорит, полноценного физического контакта? Вот только ему, Виктору, знать об этом ни к чему. — Ну кто виноват в том, что ты не умеешь заводить друзей? — вздыхает Виктор и ложится на спину, невольно утягивая Юрия за собой. Юрий медленно опускается щекой ему на грудь, слышит, как под тонкой тканью свитера гулко, размеренно бьётся чужое сердце, сливаясь в единый унисон с ритмом собственного. — Язык мой виноват. Признаю. — Глупый ты, глупый ребёнок… — Не ребёнок я! — Ну да, — фыркает Виктор. — Уже не ребёнок, а взрослый парень, вечно капризничающий, огрызающийся и оставляющий последнее слово за собой. — Заткнись, блин! — Ха-ха-ха, ну что я говорю! — Хватит уже! Прекрати! К ним в ноги пристраивается Маккачин, мокрым носом щекочет Юрию лодыжки, и Плисецкий потягивается, босыми замёрзшими ступнями упирается псу в тёплый бок. Виктор треплет Юрия по ещё влажной макушке, с пульта включает телевизор — и тот медленно засыпает под ужастик с экрана, всецело доверяет себя Викторовым рукам.***
— Имя-то ребёнку хоть выбрали? Или оставите дефолт-нейм до самых родов? — Мы ещё думаем, — Милочка шумно облизывает пальцы от специй с солёных чипсов и тянется за печеньем в Юрьеву тарелку. — И потом, мы же не знаем, кто появится на свет — мальчик или девочка. Моя мама вообще хочет подобрать имя по знаку зодиака, представляешь? Хотя это всяко лучше, чем по святцам. Юрий торопливо шарахается в сторону, подбирая под себя ноги. — Ты что, совсем обнаглела, Бабища?! Пришла сюда, разлеглась в своих уличных шмотках на моей чистой постели, отвоевав всё пространство и спихнув меня на самый край, съела почти всю принесённую в подарок еду, так ещё и лапы тянешь к моему печенью?! — Да не вопи ты так, Юрка, — Мила шумно, сыто вздыхает, потягивается, точно большая кошка, кладёт свою непутёвую рыжую голову Юрию на колени. — Вижу же: рад нас видеть. — Его — безмерно рад, не сомневайся, — Юрий указывает в сторону Георгия, тихо расположившегося с учебной книгой на диване. — А тебя, наглую ведьму Бабищу, сюда не звали. — А знаешь, я могу и уйти, если не рад, — фыркает Милочка. Юрий осторожно запускает пальцы в её кудрявые волосы, массирует затылок, большими пальцами поглаживая виски, — Мила с наслаждением выгибается, разве что не урчит от удовольствия. — У меня в холодильнике позапозавчерашняя молочная лапша стухает. Вот её уничтожишь — и можешь валить на все четыре стороны. Ещё и сервис дополнительный сделаю — открою окно и выдам веник вместо метлы. — Ой, фе-е-е, гадость какая. С детства ненавижу вермишель в молоке. Ты и правда любишь подобный совдеповский деликатес? — Люблю? — хмыкает Юрий, ладонями стекая ниже, на тонкую шею с россыпью родинок у ключиц. — Ты мало того, что беременная, так ещё и глухая, Бабища. Сказал же, лапша позапозавчерашняя. Но вам, беременным, самое оно. Могу ещё кусок побелки отколоть вместо хлеба. Или дать лизнуть кафель из ванной. Сто пудов, его уже лет двести как не мыли. — Будто бы быть беременной — плохо. — Милочка накрывает его руки своими, мягко обнимает, прижимаясь своим чуть округлившимся горячим телом. — А слово-то какое дурацкое — позапозавчерашняя. И Юрий эти объятия принимает, сам откидывает тяжёлую, сонную голову ей на плечо.***
С Виктором этой ночью они спали, не расцепляя крепких объятий, — предательский румянец заливает щёки и шею, — около двух с небольшим часов, деля и без того узкий диван на троих: Макаччин никак не желал покидать тёплое, нагретое месте, под конец вообще вытянувшись во всю свою немалую длину. Разумеется, проспали оба, — встали уже кое-как в половине шестого. Виктор спешно одевался, путаясь в штанинах и рукавах, танцевал под песни с радио, размахивая ложкой, кормил весело и звонко лающего Маккачина, без конца тормошил за плечо Юрия, ничком свернувшегося на диване. Потом варил ароматный, чёрный кофе с корицей — на две порции, запаривал — кипятком Юрию и молоком для себя — гадостную овсянку, по вкусу напоминающую размокший прессованный картон с джемом, поджаривал тосты на сухой сковороде. Смущённо извинялся и тёр затылок, когда злой заспанный Юрий с усилием втискивался в свои насквозь мокрые джинсы — Виктор забыл их достать из стиральной машины и закинуть в сушилку. Свитер отчего-то пах пиццей — оказывается, его Виктор наспех сушил в духовом шкафу. Доехали, по счастью, без приключений — хмурая, сердитая не то Наталья, не то вообще Николай, приняла Юрия, по-французски обматерила Виктора — Боже, благослови французскую певучую речь, даже бранью смахивающую на ангельскую песню, — и повела Юрия путанной сетью коридоров, без конца пропуская нужные повороты. Еле-еле успели вбежать в палату до прихода главной Мегеры-заместительницы. Потом потянулась привычная рутинная череда — процедурная-завтрак-осмотры-обед-процедурная, — Юрий еле-еле переставлял ватные ноги, мечтая поскорее добраться до постели. Свежие синяки и ссадины, в чужих глазах он списывал на собственную неаккуратность, осторожно выпрашивая заживляющую мазь у новенькой дежурной медсестры. Потом, не обращая внимания на ноющую боль в мышцах, медленно, тщательно растягивался, повторяя отдельные танцевальные движения. Поливал эухарис, оглаживая почти с нежностью проклюнувшийся свежий росток, тонко пахнущий свежей землёй. Долго отмокал под душем, старательно избегая даже мысли интимно прикоснуться к себе. Завалился, наконец, в чистую кровать, с наслаждением зарываясь лицом в подушку, и едва не заорал от ужаса, когда сверху на него с боевым кличем упала Милочка. Он спешно перекатился на постели, сбрасывая одеяло и подминая хохочущую девушку под себя, с садистским наслаждением самыми кончиками пальцев повёл вдоль её рёбер, скрытых тонкой тканью блузки, защипал, защекотал бока. Мила извивалась под ним, сдавливала своими худыми коленями бёдра, отпихнула в грудь, плача и задыхаясь от смеха. — Ну ты даёшь, спать в половине четвёртого! — она потрепала по его и без того взлохмаченных, спутанным со сна волосам и внезапно закричала за ухо: — Рота, подъём! — Ой, иди ты на хуй, Бабища! — взвыл Юрий, ужом завертелся под ней. — Слезь с меня, ты тяжёлая, блядь! — Мила, Юра, прекратите сейчас же! Сейчас на ваши крики вся больница сбежится, — прикрикнул сверху Георгий, опустил тяжёлые пакеты — кажется, бумажные — на стол. — Опять твоё занудство полезло, Жорочка, — Мила откатилась в сторону, помогла коротко накрыть на стол и вновь сместилась на развороченную постель, утягивая за собой телефон, чашки с чаем, корейские сладости и объёмные пакты с чипсами. — А у тебя опять детство в заднице заиграло. Будущая мать, а ведёшь себя… — Георгий, кажется, только рукой махнул, опускаясь на излюбленный диван. Мила смеялась, воспроизводя множественные видео с телефона, записи с диктофона, видео с Ютуба. Юрий постепенно узнавал переплетающиеся, льющиеся с динамиков чужие голоса — самой Милочки, Георгия, Виктора, Сары Криспино и её телохранителя-брата, Эмиля Некола, и, кажется, Отабека Алтына, Якова и Лилии… На него обрушилась невероятная, сжимающая медными обручами грудь ностальгия. Помнил ли Юрий, каково это — стоять под лучами софитов на фоне собственного флага, петь гимн и дрожать от восторга, едва сдерживая эмоции, под бурные аплодисменты? Почти и не помнил. Но очень хотел испытать всё это снова — с помощью Виктора и с чистого листа. Вложить всего себя в программу, отдаться целиком музыке и льду. Вверить своё тело безграничной эйфории на финальных аккордах, идеально приземлиться со сложного каскада прыжков и сжать добытую кровью, слезами и пóтом золотую медаль в кулаке.***
— Я так сильно хочу обратно, — едва слышно шепчет Юрий, откидываясь на подушки. — Обратно? — удивлённо переспрашивает Милочка, доедая печенье. Воспользовалась-таки моментом, чёрт побери, вытянула тарелку из-под самого носа. — Не-е, обратно мы не поедем. Обручиться в посольстве было хорошей идеей. Но свадьбу сыграть можно и здесь. — Что? — растерянно переспрашивает Юрий. — Куда? Зачем? Какую свадьбу? Сколько же из девичьего трёпа он уже пропустил? — У-у, приехали. Ты меня вообще слушал, Юрка? — Мила издевательски хватает его за щеку, тянет, за что получает хлёсткий, но не сильный удар по руке. — Хотя знаешь… — Что? — Дед Пихто! А ты случаем не влюбился? Всё время в облаках витаешь, качаешься из стороны в сторону, на удивление покладисто даёшь себя тискать и обнимать, а в глазах разве что мультяшные сердечки не пляшут. Колись давай, кто она? Та девушка-интерн? Какая-нибудь медсестричка? Одноклассница? Подруга детства? Ну? Ну?! Юрий беспомощно раскрывает рот, комкая в руках одеяло. Неужели со стороны так заметно, что он… что он… — Бабища, ты… ты чо, блядь… Тебя Виктор на последнем круге всё-таки с поддержки выронил? Какая, нахер, «она»?! — Спалился! — заливисто хохочет Милочка, подпрыгивает на постели — разве что в ладоши не хлопает. Ну что за пиздец. — Раз не «она», значит «он». Так кто?.. — Знаешь-ка что, дорогая моя, отъеб… Его гневную тираду прерывает телефонный звонок — Мила соскальзывает с кровати, взволнованно шепчет: «Это Сара! Надо ответить!» и убегает в коридор, шаркая незастёгнутыми сапожками. Юрий вздыхает, трогает ладонями свои пылающие щёки и забирается под одеяло, стряхивая колкие крошки от чипсов. Георгий, о котором Юрий благополучно позабыл, легко встаёт с дивана, захлопывая книгу. Собирает пустую тару из-под еды, звенящие чашки, споласкивая их под проточной водой, складывает рассыпавшиеся во время головокружительных прыжков на кровати вещи из Милиной объёмной сумки обратно по многочисленным карманам. — Не обращай на неё внимания, — Георгий легко похлопывает Юрия по плечу. — Мила просто очень рада тебя видеть. — Знаю, — тихо отвечает Юрий. От Георгия веет каким-то свежим парфюмом с пряными древесными нотками. Веет надёжностью и спокойствием. В конце концов, из всей их безбашенной команды именно он в противовес отличался глубоким внутренним терпением и силой, подобно скале на морском побережье, усеянной мелкими брызгами шторма. Развидеть бы его драматичный пиздец артистизма на льду — и было бы вообще заебись. — Мы пойдём, пожалуй. Мила, кажется, до сих пор не понимает, что у тебя выработался больничный режим. Теперь мы будем заезжать почаще, — Георгий пожимает Юрию на прощание руку. — Я поцелую Милу от тебя на прощание. — Угу, — буркает Юрий, натягивая одеяло до самой шеи. Он привычно считает шаги до выхода, когда Георгий перед самой дверью вдруг оборачивается через плечо. — Но знаешь… странно это признавать, но Мила была права. За то время, что мы не виделись, ты действительно стал более открытым и чутким. Тот человек, кто бы он ни был, проделал большую работу. Юрий отчаянно вспыхивает и слышит, как рвётся ткань пододеяльника, сминаемая в кулаках. — Ну, знаешь… Мне тебя тоже послать?! Я ни с кем не… не… В общем, нету у меня никого! На его удивление, Георгий только вздыхает. — К сожалению, чтобы серьёзно влюбиться и с головой погрузиться, упасть в свои чувства, и не нужно состоять с кем-либо в отношениях. Иногда достаточно лишь одного мимолётного присутствия, взгляда, прикосновения. Мы выбираем фаворитов, но не приказываем сердцу, кого любить. Но, тем не менее, любовь действительно делает нас лучше. И Георгий закрывает за собой дверь, оставляя Юрия в совершенном смятении с глухой тоской, ноющей изнутри. Он только ворочается, устраиваясь поудобнее и вслушиваясь в звенящую тишину. За те пять лет безграничной, всепоглощающей влюблённости Юрий и не помнит уже, каково это — каждое утро просыпаться без мыслей о Викторе, каждую ночь засыпать, не видя его размытый образ во снах. Интересно, хотел бы — даже не мог, а просто хотел! — он однажды по-настоящему отпустить свои чувства и не жить в зависимости от каждого прикосновения или слова? Ответ, давно сформировавшийся в глубине души, невероятно пугает, и Юрий ложится спать, вспоминая тепло чужого тела этой ночью в маленькой уютной квартире на берегу Невы.***
Виктор приезжает через несколько дней к концу вечера под шум мелкого дождя и увозит Юрия с собой смутно знакомым маршрутом; волнение щекоткой отзывается в солнечном сплетении, когда Юрий нервно сжимает свою сумку с тренировочной формой, купленной Виктором, и закусывает губы. Позапрошлогодний декабрь, тающий в закатном мареве и отблесках золотых куполов — последний день, когда Юрий, сидевший тогда возле Якова, видел собственными глазами расплывчатые чужие лица, скованную тонким льдом Неву в гранитных серых берегах, пылающие ржаво-рыжие небеса и прозрачный тренировочный лёд, пахнущий по-родному стерильной чистотой и немного металлом с лезвий коньков. Именно в тот день привычный свет после неудачного прыжка окрасился кроваво-красным окончательно угас с вязкой, всепоглощающей темноте. — Мы же не в балетный класс едем, — скорее утверждает, нежели спрашивает Юрий, лбом прижимаясь к запотевшему от дыхания стеклу. — Не в балетный. А что, по растяжке и гран-плие соскучился? — насмешливо фыркает Виктор. — Да ни в жизнь! Виктор паркует машину, помогает Юрию выбраться наружу на свежий, весенний воздух и ведёт вверх по щербатым ступеням, заслоняет собственным телом позади спины. Турникет выплёвывает пропуск, под подошвами кед, надетых на плотные носки в выпуклый весёленький ромбик, знакомо хрустит плитка. У Юрия беспомощно подгибаются, почти подламываются колени, когда он опускается на скамью с растрескавшимся брусом в раздевалке и пытается унять сильную дрожь, сковавшую всю его тело, парализовавшую липким страхом, невесомо обнимающим за плечи. Ему действительно по-настоящему страшно ступить в неизвестность, чёрт побери. Как же ему страшно… — Всё хорошо? — тихо спрашивает Виктор, опускаясь рядом на корточки, и берёт его за руку. — Да, — коротко, сдержанно говорит Юрий, отворачивается, прячем лицо за волосами. «Нет! Вовсе нет! Вовсе не хорошо!» — кричит его естество, корчится, воет, как больное животное. Юрий с трудом переодевается: стаскивает с себя толстовку, натягивает штаны будто бы полупарализованными руками. Пытается затянуть непослушными пальцами шнуровку коньков — Виктор мягко кладёт свои обнажённые ладони поверх его, помогает, туго затягивая обмотку вокруг щиколоток. Каждый шаг ко льду гулко отзывается в висках — и в руку знакомо толкаются бортики с облупившейся краской. Юрий медленно снимает защитные накладки, переминается, привыкая держать равновесие, тянется открыть дверь с трибуны, как Виктор его останавливает. — Постой, Юра. То, что впереди, — точка невозврата. Ступая на лёд, ты подтверждаешь своё намерение отнестись к нашим тренировкам максимально внимательно и серьёзно, не перечить, не пререкаться, не спорить. На льду я становлюсь твоим тренером, твоим наставником, твоим хореографом. И твоими глазами. Ты готов оставить свои страхи позади и довериться мне целиком и полностью? Виктор, кажется, снова предлагает ему руку, — как далёкие пять лет назад, когда Юрий впервые влюбился в эти сияющие лазурные глаза, в мягкую обезоруживающую улыбку и восхищение над его, Юрьевыми, достижениями. Если я снова смогу кататься, как прежде, ты будешь восхищаться мною, Виктор? …А если не будешь, я стану кататься ещё лучше. Главное, не переставай верить в меня и мои силы. Юрий вздыхает, разминает плечи, чувствуя, как постепенно волнение отступает назад. Берётся за протянутую ладонь, на миг переплетая свои пальцы с Викторовыми. — Я готов. И делает вместе с ним свой первый шаг в новый мир — на пылающий тусклой белизной лёд в темноте.Примечание:
"Something Good" — это песня в которой описана смерть матадора. Это страшное событие приводится как аналогия с восстановлением разбитого сердца при помощи попыток отвлечься. Смерть матадора символизирует конец любви.