«Все круги разойдутся, И город окутает тьма. Двадцать лет я смотрю в календарь, И все эти годы в календаре зима. И метель не дает нам уснуть, Не дает нам допеть до конца, Словно паралитическим газом Наполнены наши сердца. У него было правило — не доверять тем, Кто собой заслоняет свет. Я приду умереть от любви, Чтобы утром проснуться живым. Кто нас заметит? Кто улыбнется? Кто нам подарит рассвет? Черный цвет солнца. И шаги его гулко звучат В коридорах сплошной темноты. В отпечатках следов его Растут полевые цветы. Он идет открыть тебе тайну — Заметь, как в глазах меркнет мир. Лето ушло и уже никогда не вернется. Осень, хлебни ядовитой воды из колодца. Зима будет долгой, но все обойдется» «Чёрный цвет солнца» — группа Сплин.
Юрий был готов к Триумфу всю свою сознательную жизнь. С самого детства он начисто игнорировал перерывы в ненавистных балетных уроках, повторяя, оттачивая движения до плавной, изящной идеальности, жадно тянулся к знаниям, оставаясь на дополнительные занятия. Учился туго шнуровать коньки, словно воин, с маниакальным упорством штурмовал лёд, разучивал непостижимые, высокие прыжки, отрабатывал их до седьмого пота, пропитывающего тренировочную майку. Огранял свой сияющий талант-самородок, прибавляя к нему нарощенную технику и абсолютную уверенность в собственных силах — всё ему по плечу. Падал, разбивая колени в два алых пятна на серых штанах. Давил в себе слёзы, проглатывал слова отчаяния, прятал в пыльный угол души многочисленные многоликие страхи. Вставал, отказываясь от протянутых рук помощи, снова бросался в бой с самим собой, доказывая себе, что он — лучший. Лучший всегда. И высота покорялась ему, и взрослеющее тело подстраивалось под грациозный танец, парило над трибунами, становилось единым целым с музыкой, льющейся из динамиков. И Юрий постепенно понимал как данность — нет для него ничего невозможного. Нет ему и достойных соперников. Кто они, изнеженные дети, обеспеченные, выхоленные, выросшие в неге и ласке, по сравнению с ним, оборвышем, воспитанным пьющей матерью, работающим на износ дедушкой, сердобольной соседкой и льдом с дворового самодельного катка? Отбросы, выкраивающие с личных расписаний по жалких три-четыре часа, не достойны соревноваться с тем, кто положил на плаху спорта всё своё будущее, всё своё личное время и вложил всю свою неумелую, пылкую, горячую любовь в старые, трижды залатанные коньки у носков — дорогой дедов подарок. Юрий бодался, как молодой норовистый бычок, изо всех своих сил расталкивая соперников, где собственным талантом, где упорными тренировками, где обидным, жалящим словом. Яд с языка пропитывал естество, стекал на ледяную прочную броню самоуверенности, и Юрий облачался в маску нахальства… и бесконечного, тоскливого одиночества, прочно отсекающего его от остальных, от недостойных. Достойным он счёт лишь одного, — и лишь один раз. Достойный мягко улыбался, трепал его по непослушным мягким волосам, восхищался четверными, пусть перекрученными, пусть сырыми, но всё же четверными!.. Достойный жал ему руку, обещал поставить дебютную программу во взрослом турнире. Достойный, ярко полыхая серебром и лазурью, окончательно и бесповоротно влюбил Юрия в себя, случайно украл его сердце и увёз с собой в Японию. Юрий рванул следом за ним — нет, и вовсе не за чёртовым сердцем, — да подавитесь же им, Никифоров! Юрий рванул за программой, получил в ответ резанувший по-больному откровенно удивлённый взгляд и чёртово Агапе, слишком нежное, слишком светлое, слишком чувственное и глухо закрытое под семью печатями для Юрьевой души. «Агапе — всепрощающая, невинная любовь», — с мягкой, влюбившей в себя улыбкой сказал ему Никифоров, три года назад похитивший его сердце. Очнитесь, Никифоров, как я могу катать невинную любовь без собственного сердца, если каждую ночь до мозолей в кулаках дрочу на Ваши фото вот уже с полгода? Сука. Чёртова красивая сука с камнем в груди и тонкой наледью в лазурных глазах. Зачем ему, Юрию, всепоглощающая, до тошноты невинная и нежная любовь? Отдай её лучше Кацудону, он всё равно на большее не способен. Мечты — пятиминутная победа! — утереть нос ещё одному, недостойному и ничего не значащему сопернику на его жизненном пути разбились о жестокую, суровую реальность, как корабль об острые скалы из-под пенистых волн. Иногда недостаточно одной техники, Плисецкий, говорили ему Викторовы глаза, сияющие во время выступления Эроса Кацуки. Иногда недостаточно механических тренировок. Недостаточно быть просто лучшим и вечно покорять горизонты затёртыми до дыр скупыми, замороженными эмоциями, обрезанными Бритвой Оккама в рыбий куцый скелет. И забирай своё сердце, Плисецкий, мне оно ни к чему. И Юрий уехал, улетел обратно в Санкт-Петербург, окончательно раздавленный, превратившийся в комок обугленной ненависти к своему бесчувственному выступлению и к своему бесчувственному тренеру (но уже не к своему). В самолёте, отчаянно глотая горькие слёзы, размазывая их по детским щекам, он дал себе обещание пресечь на корню череду неудач и выступить с незабываемым триумфом. Триумф был задавлен на корню серебряной медалью на этапе в Канаде под улыбку Жан-Жака Леруа, который будто играючи взял золото, увёл его из-под самого носа. Триумф был выжжен дотла чужими руками в кожаных перчатках, стылой ноябрьской ночью в Москве, мотыльком с опалёнными крыльями, размытым в сумерках светом фонаря и чужим горячим членом, разрывающим Юрия изнутри. Триумф был засеян пепелищем и солью на погребальных полях собственных надежд, когда Юрию диагностировали психосоматическую слепоту и надолго заточили в маленькую палату в три с половиной на пять шагов, словно в клетку. На него хлынули собственные страхи, трепали за уши, за отрастающие волосы, резали вены поперёк кистей в ванной комнате, облицованной плиткой в дурацкий ромбик. Страхи жрали его на протяжении двух с половиной лет, подпитывались через барьеры, высасывали всю радость и погружали в ледяные океаны безмерного отчаяния. Последние несколько месяцев Юрий старательно не давал им почвы, снова, как в давние времена, отчаянно бросался на абордаж, брал штурмом высоту, отключая сознание до щелчка на перерыв. Он же и правда неплохо справлялся. …До нынешнего момента — до долгожданного выхода на лёд. А давние, застарелые, впитавшиеся под воспалённую корку разума страхи, оказывается, никуда и не делись — смеялись, зубасто скалились из-за спины, ледяными руками обнимали за плечи и тлеющими губами целовали во влажные виски.***
Юрий упрямо сжимает зубы, чувствуя, как мелко дрожат собственные колени, и с отчаянием прижимается к Виктору, сжимает его ладонь, трусливо мечтая вернуться на спасительные трибуны. — Поехали? — тихо спрашивает Виктор, чуть надавливая горячей ладонью ему меж судорожно сведённых лопаток. — Поехали, — твёрдо отзывается Юрий, закусывая губы, и Виктор катится вперёд, тянет его за собой. Оказывается, и вовсе не столь сложно — заново встать на коньки, новые, тесные до мозолей. Не столь сложно заново вернуться на лёд, под каждым шагом пылающим болезненным алым цветом. Не столь сложно сделать первый шаг, отчаянно сжимая бортик в затянутой в тонкую перчатку руке. Сложно по-настоящему довериться другому, в особенности тому, кто это хрупкое, укрытое мелкой сетью трещин доверие уже дважды предавал. Юрий с огромным усилием, дрожащими руками ломает и скраивает себя заново множество и множество чёртовых раз за минувшее время. Юрий открывает свою душу, снимает печати одну за другой, отпирает её насквозь проржавевшим ключом, с хрустом срывая налипший за два с половиной года лёд. Юрий стыдливо обнажает своё изрубленное шрамами сердце — только не смейся над тем, каким уродом я стал без тебя! Юрий учится говорить «спасибо» и «пожалуйста», неожиданно приятно тающие на языке, учится обходится без грубостей — правда, это пока скорее не получается, чем наоборот. Юрий учится тому самому доверию только сейчас, на льду в пустом тренировочном катке без единой посторонней души, когда тело заваливается вперёд, зубцы коньков непрофессионально цепляют лёд. Руки всё ищут спасительную опору и балансируют, рассекая прохладный воздух, хватаются непроизвольно за бортики, и Юрий всё никак не может заставить себя разжать скрючившиеся, окаменевшие пальцы. Виктор бережно поддерживает его под локти своими нежными руками, ведёт за собой в темноте, освещает тёмный-тёмный путь серебром. Виктор подстраивается под каждый его шаг, улавливая малейшие изменения в дыхании, нанизывает круг за кругом, постепенно ослабляя свои объятия и отпуская Юрия в самостоятельный шаг. Темнота чёрными ледяными водами колыхается вокруг, смыкается над головой, душит, отчаянно душит за горло, — Юрий обессиленно тормозит о бортик и валится прямо на лёд, лбом вжимаясь в собственные колени. — Нужна передышка? — понимающе спрашивает Виктор, опускается на одно колено рядом. Юрий шумно сглатывает, чувствуя, как его бьёт мелкая истерическая дрожь, и судорожно качает головой. Слёзы подступают к глазам, обжигают слизистую и, несмотря на закушенные губы, всё-таки капают на облегающую тело толстовку, оставляя влажные дорожки на щеках. — Не… — он кривит рот в тщетной попытке сдержать рыдания, скрывает руками лицо. — Не смотри на меня, блин, я просто… Я… — Почему? — тихо спрашивает Виктор и осторожно кладёт свои ладони поверх его запястий, медленно поглаживает большим пальцем выступающие косточки. — Всё хорошо, Юра. — Ничего, блядь, не хорошо, — с отчаянием, со злостью хрипит он, всхлипывает — накипело. — Я думал… я был почти уверен, что я смогу совершить самостоятельный прокат, что, может быть, когда-нибудь и зрение ко мне вернётся… А в итоге я даже от бортика заставить себя отлепиться не могу и, как даун, как начинающая трёхлетка, держу тебя за руку! Потому что мне страшно идти вперёд без опоры! Потому что я боюсь упасть, хотя раньше и мыслей таких не было! Можешь считать меня жалким неудачником, сейчас для этого самое время, — Юрий сердито сбрасывает чужие руки, утирает заплаканное лицо рукавами, всё стыдясь поднять голову. — Я не собираюсь этого делать, ты же знаешь, — спокойно возражает Виктор, оправляет ему ворот толстовки и капюшон, приглаживает волосы, по-простому перевязанные в низкий куцый хвост. — У меня и мысли не было клеймить тебя жалким или неудачником. На самом деле ты — один из самых смелых людей, что я знаю. — Врёшь ты всё. Смелые люди не делают глупости и не ревут, потому что им страшно, — Юрий шмыгает покрасневшим носом, смущается. — Смелые люди ещё как ревут и делают эти самые глупости, — фыркает Виктор. — Ведь кому, как не им?.. Вспомни-ка Юри. При всём своём внешнем спокойствии он эмоционально нестабилен и неуравновешен, хрупок, словно тонкий фарфор. И только после слёз Юри отпускает себя и свои сомнения прочь, берёт высоту и золото. Слёзы — не признак слабости. Юрий мотает головой, пытаясь отодвинуться, уйти от прикосновений обжигающе горячих рук, но Виктор ладонями стекает ниже, осторожно берёт его под подбородок. — Слёзы — признак того, что мы ещё живы в душе. Я же сказал тебе час назад — отринь все свои страхи, прежде чем выйти на лёд. Забудь свою прошлую жизнь. Я не дам тебе упасть, веришь? Юрий судорожно сглатывает и лбом вжимается в Викторово плечо, обтянутое тонкой тканью футболки. Он переводит сбившееся дыхание, утирает заплаканное лицо и отстраняется. — Ты веришь мне, Юра? — улыбается мягко Виктор, и Юрий как-то рвано, неуверенно кивает. — Вот и славно. Не возражаешь, если продолжим? У нас очень мало времени. Юрий шумно вздыхает, опирается о колени, собираясь подняться на ноги, и слышит внезапно странный посторонний шум: округлый чёткий шаг, широкий, но плавный, скрип распахиваемой двери, звук, словно на сидения трибун с размаху опускают что-то тяжёлое. — Здесь кто-нибудь есть? — хрипловато спрашивает низкий мужской голос. Виктор торопливо надавливает ладонью Юрию на макушку, зажимает ему рот, мол, сиди тихо и не высовывайся, нас — а в особенности тебя — тут быть не должно. Шаги приближаются, и Виктор, по-прежнему не убирая рук, накрывает Юрия своим телом, плотно вдавливая в ограждение. Ноздри Плисецкому щекочет свежий, едва уловимый запах мыла, табака, парфюмерной воды, чужие волосы спадают ему на лицо, и Юрий отчаянно кусает Виктора за мякоть ладони, бьётся, пытаясь выкрутиться из крепкой хватки. — Хмм… — озадаченно говорит незнакомец и распахивает узкую дверь с трибун. — Виктор Никифоров, что ты здесь делаешь? Низкий голос ласкает своим бархатистым тембром Юрию уши, а интонации кажутся смутно знакомыми, вертятся в мозгу, будто бы злополучное слово, которое всё никак не получается вспомнить. Где он мог его слышать, этого незнакомца, — может, по радио в Викторовой машине? С показательных выступлений в Корее? На ранних этапах Гран-при? А может быть, это кто-либо из нового персонала Ледовой арены? — Ничего я не делаю, — сдавленно отзывается Виктор. — Просто сижу, отдыхаю. Сил набираюсь. — Здесь, в Санкт-Петербурге, на малой арене Дворца Чемпионов? Ещё днём, когда я тебе звонил узнать новые контакты Якова Фельцмана, ты был в Сан-Франциско. — Соскучился что-то по Матушке-России, по её благодатной земле, по городу родимому, в апреле балующему нас, грешных, снегом, — дурачится Виктор, однако в его голосе Юрий различает металлические, холодные нотки — ни дать ни взять почву прощупывает. — Почему бы, думаю, и не посидеть, не воздать низкий поклон родине да не подумать о своём житье-бытье? — На льду? — Лёд мне ближе и роднее, как-то издавна так повелось, знаешь ли. Второй мой дом, если не первый. Юрий сдавленно фыркает в Викторову ладонь, и тот, особо не церемонясь, пережимает ему нос, почти лишая доступа воздуха. Юрий возмущённо мычит, за что получает болезненный тычок между выступающих рёбер — всё ещё сиди тихо и помалкивай, не высовывайся, когда не просят. — Сам-то что делаешь в Санкт-Петербурге, Отабек Алтын? Я думал, ты останешься в Москве, — прекращая балаган, вдруг строгим тоном спрашивает Виктор, и Юрий, позабыв о собственном дискомфорте, наполняется жгучим любопытством. Отабек? Тот Отабек Алтын, который завоевал бронзу с корейской Олимпиады и поздравил Юрия с днём рождения смущённым, сдержанным словом, полным каких-то неясных, томительных чувств? — Я уже объяснял — ищу Якова Фельцмана. Он согласился стать моим тренером, а Лилия Барановская обещала поставить программы. Федерация согласовала переход. Но их нет в Москве, а телефоны постоянно выключены. Мне посоветовали попытать удачи здесь, на домашней арене. Но видимо, не судьба. — Так вот о каких потенциальных студентах Лилия говорила! — вопит Юрий, отбиваясь от Викторовых рук, и неловко поднимается с колен, отряхивая насквозь промокшие штаны от налипшей наледи. — Юрий Плисецкий, — тихо-тихо говорит Отабек. — Я и представить не могу, что когда-нибудь увижу тебя снова. — Чой-та вдруг? Я тебе что, приведение? — справедливо возмущается Юрий. — Сам же просил показать тебе Питер, забыл, что ли? — Нет. Не забыл. — Отабек, кажется, только мягко улыбается, и Юрий, испытывающий странные, щемящие сердце чувства, отчаянно хочет улыбнуться ему в ответ. Виктор поднимается сам и откашливается. — Послушай меня, Отабек, — наконец серьезно говорит он, поясницей опирается о скрипнувший бортик. — Яков и Лилия сейчас в Сочи на мастер-классе. Насколько мне известно, вернутся они, дай Бог, только в июле, хотя должны были в мае. Оба загружены работой по самое «не могу». К тому времени, как оба завершат все свои дела, ты пролетишь со своими программами, как фанера над Парижем. — Ясно, — спокойно говорит Отабек. — И какие у меня тогда варианты? — Либо ты возвращаешься на свою домашнюю тренировочную базу — в Канаду ли, в Алматы, под руководство другого тренера… — Либо? — Либо я ставлю тебе полноценную короткую программу, начинаю работать над произвольной и максимально подготавливаю до возвращения Якова, передаю ему в руки, так сказать, почти готовый материал. — А условия? — предусмотрительно интересуется Отабек. — О, они будут, ещё какие, не сомневайся. Позже озвучу, — отмахивается Виктор. — Ну что, согласен, нет? Отабек растерянно потирает собственные ладони. — Я даже не знаю. Я даже никогда и не думал… — И уже не подумаешь, не взвесишь решение, — у слишком меня мало времени, — нетерпеливо перебивает его Виктор. Юрий с напряжением понимает — тот в очередной раз что-то задумал, встал в охотничью стойку, словно русская борзая, учуявшая упитанного кролика или фазана. — Ну же… На кону новая программа, Отабек. На кону — твой проездной на сезон. Виктор льёт в уши сладкий мёд, говорит тающим, вкрадчивым голосом, вьётся лисой. Виктор, зачем тебе Отабек, крепкая, средняя середина без золотого, искромётного таланта? Юрий искренне не понимает, а потому сжимает руки в кулаки. Опять чёртов Никифоров ведёт игру по своим туманным правилам. — Так что — нет или да? — подхлёстывает он и словно подводит незримую финальную черту. Вот тебе времени на раздумье — пока мысленно спичка горит. И Отабек, кажется, принимает непростое решение — и вместе с тем Викторовы правила. — Да. — Тяжеловесно роняет он и как-то странно вздыхает. Видимо, тоже не любит плясать под незримыми нитями масочника-кукловода. — Вот и чудненько! — Виктор хлопает в ладоши. Снял на мгновение маску, показал истинное лицо манипулятора и обратно надел. Мудак. — Ты уже переобулся? — Да. Мне нужно выходить на лёд? — О, разумеется. Вот и первое моё условие — не в службу, а в дружбу, помоги-ка мне отодрать Юру от бортика. Юрий торопливо отшатывается. — Эй, эй, какого хрена?! Ты что это задумал, Карлсон?! Он слышит, как Отабек приближается в несколько стремительных плавных шагов, и отчаянно цепляется за ограждение. — Только тронь меня, Отабек Алтын, и я лезвием конька расхерачу тебе рожу, — шипит Юрий сквозь стиснутые зубы, зажимается и скалится. — А знаешь, отучить бы его материться тоже не помешало, — вздыхает Виктор. — Но это так, тайное пожелание на будущее. — Значит, отучим. Отабек стоит прямо перед Юрием в нескольких шагах — по ощущению выше на пол-ладони, насквозь пропахший жарким солнцем и сухой горелой травой, крепким чёрным чаем и горьким шоколадом, бензином и машинной смазкой. — Я тебе отучу, блядь, — Юрий катится назад, спиной ищет спасительную дверь на трибуны. — Я тебе так отучу, что ты… эй, какого хрена ты творишь?! Эй, Отабек!.. Отабек уверенно берёт его за руку гладкой, широкой ладонью — и этой спокойной, такой естественной, а не напускной, уверенностью он сражает почти сразу наповал. Юрий отчаянно вырывается, цепляется за спасительный бортик, и Виктор, хохоча, подхватывает, толкает его под локоть с другой стороны. Ноги заплетаются, подгибаются, скользят по льду, и перед Юрием вдруг раскрывается невероятная, красочная картина. Сквозь разверзающуюся темноту он видит незрячими глазами, как слева вновь сплетаются меж собой яркие, как чистая ясная зима где-нибудь в русском селе, серебро и лазурь, — а справа опаляют жгучим золотом тугие, налитые колосья пшеницы под жарким степным солнцем и синеют высокие небеса, а чёрная плодородная земля, прогретая, с чёткой колеёй от шин, сладко пахнет клевером и мёдом.***
И дни полетели, как опадающие листья календаря, сменяясь друг за другом с невероятной скоростью. Юрий едва успевал просыпаться, вскакивать с постели, даже не приправляя её за собой, посещать привычное расписание и дожидаться послеобеденного Викторова приезда, разминаться в зале, вращаясь на дисках-платформах до ебучего головокружения и тошноты, и прогонять элементы хореографии у балетного станка. Потом тренироваться вместе с Отабеком на катке до седьмого пота и, едва-едва переставляя ватные, словно пропущенные через мясорубку и кое-как слепленные заново ноги, с помощью не то Настюши, не то Николая, плестись обратно в палату, сбрасывать с себя насквозь пропитанную влагой одежду, наскоро споласкиваться в душе и заваливаться спать в одном полотенце. При таком режиме у него не то что редкие посетители, даже мысли особо и не задерживались, а всё своё неистраченное горячее либидо Юрий с размаху остужал о лёд, самостоятельно и с минимальной допустимой помощью Отабека изучая пространство катка. Виктор откровенно разрывался — почти всё отведённое вечернее время на тренировку на катке он проводил вместе с Юрием, помогая тому привыкнуть к полузабытому ощущению льда под ногами, приучал постепенно к шагам, спиралям, разворотам с зубца, простейшим, детским прыжкам типа перекидного ойлера. После отвозил Плисецкого обратно в больницу (правда, несколько раз, позабыв о комендантском часе, они снова ночевали у Виктора дома — но в разных комнатах) и вновь возвращался на ледовую арену ставить Отабеку программу. Отабек, не то понимая, не то принимая своё положение, не роптал — тренировался с Виктором глубокой ночью, под утро отрабатывая каскады прыжков. Оба — что Виктор, что Отабек, безумно уставали до полусмерти, возвращаясь под раннее утро, отсыпались днём, а вечером снова брали Юрия под шефство, — Виктор как тренер-хореограф, а Отабек… а Отабек, пожалуй, как негласный помощник. Почти что… друг. Непривычное, тяжеловесное слово. Ответственное. Приятно греющее душу. Юрию фигурное катание давалось сложно — вытянувшееся, отяжелевшее, неповоротливое тело не слушалось, всё время заваливалось в сторону, искало дополнительную опору в воздухе. И Юрий падал — постоянно валился с прыжков больше одного оборота, даже с полуторного акселя, в кровь стёсывая себе колени и руки через тонкую ткань одежды. — На меня давай, на меня. Ещё есть место. Только не разгоняйся. Плавнее, плавнее. Ещё, ну… — Чёрт побери, ты как будто машину в гараж затаскиваешь, — стонет Юрий и останавливается. По его собственным ощущениям, до бортика ещё около трёх или четырёх летящих шагов. Впрочем, уставший, истраханный вращениями разум может и ошибаться. — Что, по-другому никак? — Приходится импровизировать на ходу, не жалуйся. Отабек приближается, легко рассекая лезвиями коньков лёд. — Ты слишком зажимаешься, — вздыхает он и объезжает полукругом почёта. — Попробуй тут не зажиматься, бл… блин, когда ты нихрена не видишь! Попробуй-ка кататься в темноте! — А по-моему, вовсе не в этом проблема. — Отабек, кажется, внимательно рассматривает его с близкого расстояния, и Юрий невольно передёргивает плечами. — Вовсе не в этом проблема, — передразнивает он и перебирает ногами, чувствуя, как гудят натёртые стопы в коньках. — А в чём же тогда? — Вот я и думаю, в чём. Вытяни-ка руки перед собой, — загадочно говорит Отабек вместо ответа. — Нахрена? – удивляется Юрий, но просьбу всё-таки выполняет. И едва не орёт от ужаса, когда Отабек осторожно берёт его за ладони, сжимая в своих, и тянет вперёд. — Ты чо творишь, эй?! Отабек, с ума, что ли, сошёл?! — Просто продолжай движения и локти для удобства согни, — советует Отабек и скользит влево, увлекая Юрия за собой. – Ни о чём не думай. Доверься мне и своему телу — оно даже лучше тебя знает, что делать. Ага. Легко сказать — ни о чём. Легко сказать — доверься. Разбежался он — взять так просто и кому-то довериться. Проходили. Повторяли. И работу над ошибками проебали. Юрий судорожно перебирает ногами, силится расслабиться, выпустить себя на волю, чувствуя, как Отабек в полтора шага напротив легко держит его за руки, словно при парном катании, и катится спиной вперёд. Сегодня от Отабека пахнет омлетом с травами, пахнет кофе без молока, крепким, сваренным в турке, а не по-простому залитым крутым кипятком, бензином и немного деревом. Снова пахнет чёрным солнцем в предрассветных золотистых облаках и горькой усталостью. Рука Отабека после второго круга постепенно перемещается ему на плечо, затем и вовсе соскальзывает на поясницу, ладонь Юрия упирается Алтыну в грудь — прямо под округлым вырезом плотной майки. И Юрий чувствует, как его снова накрывает, как спиралью завихряется эйфория под солнечным сплетением, как рождается дикий и необузданный восторг — разум катастрофически отключается, когда в лицо бьют порывы воздуха, а ноги, наконец, находят нужную траекторию скольжения. Отабек его отпускает, описывая вокруг полудугу, разворачивает Юрия спиной вперёд и снова берёт за руки, — не так, как в самом начале, ближе, снова под поясницу и под ладонь, будто в танце ведёт. — Ну хватит, хватит уже, — Плисецкий невольно смеётся, поднимает под прямой угол левую ногу ото льда. — Ты делаешь успехи семимильными шагами, — просто говорит Отабек, и у Юрия внутри словно распускаются цветы от этой незамысловатой похвалы. — Ой, да иди ты, — отмахивается он несколько смущённо. Отабек внезапно тормозит, перехватывает Юрия крепче, почти вжимая в себя. Они резко меняются местами, и Юрий чувствует слабый удар о бортик плечом — Отабеку и его пояснице достаётся значительно сильнее, судя по глухому, сдавленному, короткому стону. — Слишком сильно разогнались, это моя вина, — сдержанно поясняет Алтын. — Ты не пострадал, Юра? — Всё нормально. Эм… спасибо, что ты… ну… Договорить он не успевает. — Юра! Отабек! Как хорошо, что вы уже здесь. Виктор спускается с трибун, летит к ним, легко рассекая лёд своими наверняка золотыми коньками. — О, простите, я помешал? Юрий только сейчас осознаёт, что по-прежнему сжимает Отабека за плечи, почти что дышит ему в мощный сгиб шеи, а тот держит Плисецкого под острые локти в осторожных объятиях. Юрий отшатывается, отъезжает назад — шаг, два, стоп! В подставленную ладонь упруго толкается ограждение. — Ты где был? — требовательно спрашивает он. — Да так, дела великие, — певуче тянет Виктор. — Ну что, разогрелись тут без меня? Юрий кивает, Отабек, кажется тоже — потому что молчит. — Вот и чудно. — Виктор потирает ладони. — Отабек, марш на вторую половину — отрабатывать каскады с четверными. Юрий, а с тобой мы сегодня повторяем технику. В Триумфе у тебя вращения все на максимальный четвёртый уровень, чем в Агапе, и все усложнённые. Готов к экзекуции? Я с тебя всю душу вытрясу, — обещает он. И своё обещание сдерживает — и даже не вытрясывает чёртову душу, а просто-таки вытрахивает её, со всей пролетарской ненавистью выбивает об лёд. А потом помогает дойти до палаты — несёт уснувшего в машине Юрия до кровати на своих руках. Желает спокойной ночи, коротко целует меж сведённых бровей — Юрий просыпается, но не подаёт вида — и уезжает обратно, тренировать Отабека на ОФП.***
Почти неделю спустя Виктор расстилает жёсткие маты на полу и затягивает Юрию вокруг пояса лонжу — как Яков добрые восемь с лишним лет назад. — Технику ты знаешь и помнишь. Вперёд, с Богом, дорогой, — подхлёстывает Виктор, машет, как матадор, красным полотном насмешки перед незрячими глазами. Ничего, Витюша, и не таких на рога сажали. Чувствуя злость на собственную слепоту (уже в который раз), чувствуя нелепое смущение перед своим негласным соперником Отабеком, молчаливо наблюдающим со стороны, Юрий разгоняется, проворачивает стопу и прыгает. Лонжа опасно натягивается и подсекает, когда Юрий группируется в прыжке. Аксель в полтора оборота — успешно. Аксель в два с половиной оборота — бывали деньки и получше, Плисецкий, попробуйте снова. Он пробовал. Снова. И снова. — Ногу на приземлении дотягивай, не халтурь! — кричит Виктор. Лонжа мелко подрагивает — Виктор устал. Юрий дотягивал. С маниакальным упорством, как начинающий сопляк. До тех пор, пока элементарный двойной аксель уже без подстраховки не въелся раскалённой спиралью в мозг, и тело не среагировало должным образом — да подавись же ты, Плисецкий, достал, ей-Богу. А вот хрен тебе. Перерыв на полчаса. Тройной аксель — с подсечкой. Тройной аксель — недокрут, приземление на ребро стопы. Тройной аксель — снова в недокрут, но с более чистым приземлением. Лонжа не просто дрожит, а ходит уже ходуном. Спустя несколько часов после балетного занятия и обеда они перемещаются на лёд — но по-прежнему с лонжей. Двойной тулуп — успешно. Через час — уже тройной, несколько перекрученный, но выстоянный на ватных ногах. Тройной сальхов — неудача. Снова тройной сальхов — снова лажа. И опять тройной сальхов — с перекрутом, но вытащенный благодаря Виктору. «Не подавлюсь я, хренушки», — упрямо думает Юрий и зубцами конька взрезает лёд, готовясь выйти на лутц. Уверенность в собственных силах разжигает пламя в груди и начисто отключает инстинкт самосохранения. А пора бы уже усвоить, наконец-таки, урок и понять, что именно в такие моменты Юрий лажает больше всего, причиняя себе вред. — Юра, нет! — запоздало кричит Виктор, ослабивший контроль, и крепко натягивает верёвку. Из носа сочится липкая, горячая кровь, стекая по подбородку, когда Юрий уже в воздухе, обнимая себя за сжавшиеся плечи, понимает — тройной флип сейчас не самая лучшая идея. Глухим ударом из него выбивает весь воздух, но голова цела, да и тело не ноет, не стонет от боли. От боли — тихо-тихо, сквозь стиснутые зубы, как истинный воин, — стонет Отабек, крепко и бережно прижимая Плисецкого к своей груди. В последнее мгновение успел, поймал, погасил собою удар. — Эй, Бек, — испуганно шепчет Юрий, размазывает кровь по своему лицу перчаткой. — Ты там живой?! — Всё хорошо, — хрипловато отвечает Отабек. — Плашмя упал, с большим скольжением. Сейчас встану. — Чёрт побери, какого хрена?! — злится Юрий, поднимается на ноги, трогает нос. Кровь, кажется, останавливается, зато виски наливаются свинцовой тяжестью. — Юрий! — Виктор, кажется, едва сдерживается, кипит яростью — больно хватает Плисецкого за локоть, разворачивает к себе, разве что не трясёт за шкирку, как нашкодившего котёнка. — Когда ты уже наконец повзрослеешь?! — В порядке я! — Отабеку спасибо скажи, что в порядке! — рявкает Виктор. И вздыхает. — Отабек, сможешь дойти до раздевалки? Там моя аптечка. Я подойду к тебе чуть позже. Отабек с усилием встаёт, медленно скользит к выходу на трибуны, отталкиваясь зубцами — бережёт разбитое колено, — следом за ним Виктор тянет и Юрия, помогает ему опуститься на потёртые кресла и вручает промокшую толстовку, пахнущую терпкой корицей и бензином. — Сидеть и не двигаться, — строго говорит Виктор, влажной салфеткой с усилием стирает ему подсохшие кровавые разводы вокруг губ и под подбородком. — Только двинешься… Юрий стоически терпит. — Приклеиться намертво к скамейке. — Повторяет он словно мантру и ухмыляется. Какое дежа-вю. — Шаг влево, шаг вправо — три минуты непрерывного расстрела. — Мысль про расстрел, конечно, интересная, но довольно верная. Сидеть и не двигаться, в туалет сам отведу, если будет нужно. Юрий ржёт в кулак, вспоминая Якова и их последний разговор на катке два с половиной года назад. Ради эксперимента слушается, расшнуровывает тугие коньки, подтягивая к себе уставшие, гудящие ноги. Вытягивается, занимая всю скамью. Накрывается толстовкой Отабека и чутко полудремлет, прислушиваясь к шагам. Через некоторое время к нему на трибуны взбирается Виктор и протягивает Юрию запотевшую бутылку минеральной воды. — Как там Бек? — тут же интересуется Юрий, сбрасывая с себя сонное оцепенение. — Жить будет, хотя ушиб приличный, не за неделю сойдёт, а вот с коленом посложнее. Он пока отдыхает. Ну что, как твоё самочувствие? — Нормально, — отвечает Юрий нейтрально и потягивается, плотнее заворачиваясь в толстовку. — А как тебе Отабек? — В каком это качестве? — В смысле, в каком? — удивляется Виктор и внезапно хмыкает. — Ах, ну да. Хорошо, что вы поладили. — А ты из него соперника пытался сделать? — скалится Юрий. — Как из Кацуки? Чтобы стимула было побольше козликом четверные сигать? — Я рад, что не получилось, — улыбается Виктор и легонько, самыми кончиками пальцев, гладит Юрия по бедру. — Отабек действительно хороший парень и очень внимателен к тебе. Может, стоит, присмотреться к нему получше? — В каком это смысле — присмотреться получше? — В самом что ни на есть прямом. Восемнадцать лет — отличный возраст, чтобы влюбиться. Вот моя первая любовь… Правда мне тогда лет пятнадцать уже было. Или шестнадцать?.. Юрий, жадно глотающий ледяную воду, давится и долго откашливается. — Влюбиться… в Отабека?! Ты что, охренел?! — А что? — невозмутимо парирует Виктор. — Мне кажется, он явно неравнодушен к тебе. Со стороны как-то виднее. Если бы мог видеть…Ой, извини, не хотел затрагивать эту тему. — Пиздец какой-то, — раздражённо выдыхает Юрий. — Твои пидарские замашки просто омерзительны! — Наши замашки, — тонко ухмыляется Виктор. — Твоя ориентация прозрачна как стекло и голубее весеннего неба. — Да пошёл ты на!.. — в сердцах восклицает Юрий, но вовремя прикусывает язык. Виктор треплет его по плечу — не злись, мол. И Юрий раздражённо дёргает плечом, сбрасывая его руку. — Можно ещё один вопрос? — примирительно спрашивает Виктор. Юрий обращается в слух. — Если снова пидорский — лучше сразу иди в задницу, — доверительно сообщает он. Виктор смеётся. — Нормальный вопрос у меня, нормальный. — И серьезнеет. — Как думаешь, малыш, каким бы мог быть твой костюм на выступление? — Костюм? Какой костюм? — не понимает Юрий. — На короткую программу. На Триумф. Просто представь . Уверен, что у тебя уже есть определённый образ в голове. — Ну, вообще-то действительно есть, — растерянно говорит Юрий, промакивая брызги минералки с лица футболкой. — Серьёзно? И как он будет выглядеть, твой Триумф? Юрий задумывается, вызывая яркий, красочный образ из снов, жмурится, перекатывая бутылку с водой во внезапно вспотевших ладонях. Ответ давным-давно вертится на языке. — Как зимний океан, насквозь пропитанный солнцем, — тихо выдаёт он, сцепляя чуть подрагивающие пальцы в замок. — Как зимний океан с солнцем? — изумляется Виктор. — Почему именно зимний? Почему с солнцем? — Потому что я так его вижу — этот Триумф, — огрызается Юрий, пряча за волосами разрумянившееся лицо. — Просто представь себе сплошной костюм, светлый до прозрачности, словно припорошённый снегом и пенистыми волнами у самых плеч, постепенно темнеющий в глубокую, почти чёрную зелень. Градиентом спускающийся морскими оттенками до самого низа и вспыхивающий золотыми искрами по всей поверхности. — Что ж, красиво, — улыбается Виктор мечтательно. — Ты знаешь, малыш, в тебе погибает поэт. Юрий щетинится, невольно обрастает ядовитыми иглами. — Во мне много кто умер, знаешь ли. Там, внутри, уже персональное кладбище несбывшихся надежд. И чужих, и собственных. И он порывисто встаёт, отбрасывая полотенце и бутылку на сидение. — Эй, Виктор, ты не покажешь мне Триумф с самого начала? — Э, нет уж, малыш, хватит с тебя. Виктор тянет его к себе, усаживая обратно на кресло. Надавливает ему ладонью на плечо, ведёт с нажимом, разминая уставшие мышцы. — Ты знаешь, мне нужно будет уехать, давно пора, — просто говорит он, и у Юрия всё сжимается, каменеет внутри. Юрий дёргается, сбрасывает с себя чужие руки, отодвигается, оставляя между ними зазор в полтора сидения. — Что такое, наигрался, Витюша? Игрушка пресытила и больше не развлекает? Песни не поёт, четверные по хлопку не делает? — Юра, всё не… — Раз наигрался, значит, уже сваливаешь обратно? Испугался ответственности? Откусил кусок больше, чем сумел прожевать? — Юрий! — Виктор резко осекает собственным именем словно пощёчиной. Эхо, звеня, повисает в воздухе, и Юрий невольно касается своей отчего-то вспыхнувшей щеки. Горят обе, и жар предательски перемещается под вырез футболки, стекая по ключицам вниз. — Ты хоть когда-нибудь дослушаешь меня до конца, или это достижение ещё не разблокировано? — раздражённо спрашивает Виктор. Под ладони вновь попадается бутылка, и Юрий, до мяса ломая ноготь о тугую крышку, одним жадным глотком осушает всю оставшуюся минералку. — Разблокировано, — буркает он и едва слышно извиняется. Ждёт дальнейших Викторовых слов, посасывая большой палец и слизывая сладкую кровь. — Я улечу на несколько дней — с дорогой не больше недели — по срочным делам. Отабек уже в курсе, он будет тренировать программу в моё отсутствие. Его подстрахуют. — А как же я? — тихо спрашивает Юрий, уже заранее предчувствуя ответ. — А ты отдыхаешь и восстанавливаешь силы. Ты не двужильный, Юра, твоё здоровье подорвано окончательно и бесповоротно и восстановлению не подлежит. Один случайный поворот, одно неудачное приземление, — и травма куда страшнее психосоматической слепоты на всю жизнь. И даже не вздумай мне возражать. Подговаривать Отабека и подбивать его возить тебя на тренировки бессмысленно, он откажет. Обещай мне, что не натворишь больше глупостей, — хмуро наставляет Виктор и сам же вздыхает, — хотя куда, казалось бы, ещё больше? — Да я и не собирался, — дёргает плечом Плисецкий. Если не получится через Отабека… всегда можно пойти другим путём. — И не переживай ты так, я скоро вернусь. — Больно надо мне переживать. Через кресло он находит Викторову ладонь, накрывает своей подрагивающей рукой. Неловко, с трудом перебарывая собственное смущение, пододвигается ближе, сжимая в горсти тонкие, прохладные пальцы. — Передавай Кацудону привет, что ли. Можешь даже сказать, что я соскучился, — говорит Юрий и торопливо добавляет вдогонку, проклиная в который раз свой язык без костей: — Но вообще-то не очень, пусть не воображает там себе лишнего! Теперь уже дёргается Виктор. — Откуда ты знаешь, куда я лечу? — Думаешь, ты у нас один такой умненький и связь со внешним миром через Кацуки держишь? — фыркает Юрий. — Разбежался. Мы созванивались вчера, он как раз упомянул о том, что скоро выписывается из больницы. Сказал, что очень скучает по тебе. Мечтает, чтобы ты забрал его из палаты, и всякое сю-сю, му-сю, что там ещё любовнички-голубки друг другу говорят? Ай, да насрать, не в том суть. — Мы с Юри не… — Я же чётко и ясно сказал — мне насрать, — резко огрызается Юрий. — Мне совершенно поху… пофигу, в каких вы отношениях, тренерствуете ли взасос или кое-что поглубже. Меня просвещать не обязательно. На самом деле нет, не насрать. Далеко не насрать, но Виктору совершенно ни к чему знать о том, что Плисецкий, прячущий свои чувства за бетонными семифутовыми стенами, сгорает от ревности, словно в крематории. И Виктор, явно чувствуя неладное, тревожно молчит. — Забей на всё и сам отдохни. Передавай привет Кацудону, тройняшкам и Юко, — говорит Юрий, улыбается самыми уголками губ. Виктор наконец-то смеётся и треплет его по макушке, обещая привезти с собой сладкие Данго, засахаренные лепестки сакуры и молодое вишнёвое вино. Юрий в пол-уха слушает его последние инструкции, кивает рассеянно, погружённый в свои мысли, и уже заранее знает, как нарушит касающийся тренировок запрет.