«Научи меня жить, Научи меня что-нибудь делать, Сочтены мои ночи, И дни, словно сны, коротки. Научи меня, как выбирать Между черным и белым, Чтоб чужое добро На твое и моё не делить. Но дай мне лезвие мысли Вонзить между частью и целым, И назови мне высокую цель, Научи меня жить... Привяжи мне бумажные крылья: Свободу и совесть, Сбереги меня в бурю И в штиль упаси от беды. За то, что было и будет, И в чем, наконец, успокоюсь. А то, что нажито, прожито — Прах; Ни о чем не жалею, Что прошло по колено во лжи, Что по горло в тоске. Научи меня заново, Я ничего не умею. Все, что есть у меня — Только тень на горячем песке...» «Научи меня жить» — группа Воскресение.
Виктор крепко обнимает Юрия на прощание, сам доводит в этот раз до палаты и укладывает в постель, натягивая ему пушистое покрывало — подарок от Джей-Джея с очередного этапа Франции, — по-дурацки пахнущее детской жвачкой бабл-гам, — до самого подбородка. — Юра, насчёт тренировок я предельно серьёзен, — говорит Виктор, опускает свою прохладную тонкую ладонь Юрию на раскалённый, пылающий жаром лоб. — Тебе нужно максимально отдохнуть и набраться сил, прежде чем браться за четверные прыжки. За эти недели твоё тело неоднократно подвергалось сильным нагрузкам и стрессам. Я не хотел бы причинить тебе какой-либо вред. — Я знаю, — тихо отвечает Юрий. — Просто я мог бы за это время… Рука Виктора плавно стекает по его щеке, самыми кончиками пальцев обводит контуры лица, опускаются мимолётом на губы — молчи. И Юрий молчит, вслушиваясь в Викторово тихое дыхание. А потом, до конца не веря в собственные слова, просит почти оробело: — Вить, а можно я… посмотрю на тебя? Виктор легко опускается на постель, опираясь на локти, и нависает над ним, легко касаясь длинной чёлкой Юрьева лба. — Посмотри, — чуть усмехается он. И Юрий протягивает чуть дрожащие руки вверх. Берёт в свои ладони его лицо, ощущая гладковыбритые щёки, большими пальцами вычерчивает брови, обводит тонкий, прямой нос, рисует чёткую линию скул. Ведёт вниз, к подбородку. Замирает на линии шрама у мочки уха — откуда он, Витя? — и перебирает в щепоти волосы — мягкие, шелковистые, немного отросшие. Юрий чуть подаётся вперёд, ладонями скользит вдоль длинной шеи, спускается к ключицам, проступающим под тканью пуловера. Кладёт руки Виктору на грудь, чувствуя, как гулко и ровно бьётся его сердце, и почти пьёт дыхание с чужих губ — Никифоров находится непозволительно, непозволительно близко… даже ближе, чем на расстоянии одного поцелуя. Закинуть бы ему руку за голову, нагло притянуть за затылок и… Юрия прошибает ледяной пот, и он поспешно отстраняется, переворачиваясь на бок, с головой укрывается одеялом. — Мне пора, Юра, — тихо говорит Виктор и встаёт. — Отабек ждёт внизу. Юрий вслушивается в тихие отзвуки шагов — третий, четвёртый, пятый, — сжимает в кулаках одеяло, когда Виктор вдруг оборачивается через плечо. — Я скоро вернусь. — Я буду ждать, Витя, — едва слышно шепчет Плисецкий в подушку, когда закрывается дверь. И стыдливо заливается краской.***
Следующий день вороным жеребцом стремительно уходит вскачь, пуская пыль из-под копыт, — Юрий едва поспевает за своим обычным расписанием: вяло пререкается с персоналом, с запозданием посещает процедурную, почти не огрызается, только морщится, когда очередная неопытная медсестричка толстой иглой насквозь пропарывает ему вену. Трижды. Чёртова сука. Чтоб тебя дракон утащил. Потирая плотную повязку поверх сгиба локтя, измученный, голодный Юрий возвращается в палату, потирая бунтующий живот. И едва не падает с ног, атакованный Милочкой. — Ты что здесь забыла, Бабища?! — вопит он от неожиданности, когда Мила увлекает его за собой на диван. — Юрка, привет! Мы в прошлый раз так и не договорили! — радостно восклицает она. — Скажешь, наконец, кто она? Георгий, молчаливой тенью стоящий чуть поодаль, предусмотрительно суёт Юрию в руки плотный бумажный пакет, приятно шуршащий и умопомрачительно пахнущий свежей, горячей выпечкой. «Вот с этого и нужно было и начинать», — облизывается Юрий, проебавший завтрак, обед и, в общем-то, целый день впустую. Он вытаскивает за уголок одну самсу, вгрызается в бок, истекающий маслом, и жмурится, ощущая, как на языке разливается вкус рубленого сочного мяса и тонкого теста с кунжутом. О-о, божественно… В этот раз они меняются местами, — Юрий удобно ложится к Милочке на колени, сползает чуть ниже, стараясь не упираться макушкой ей в живот. Она стягивает с его волос резинку, ерошит, запускает свои тонкие пальцы в копну, мимолётно накрывает ладошками глаза. Георгий опускается рядом, — Юрий удобно забрасывает согнутые ноги тому на колени. Георгий тихо смеётся и щекочет ему пятки. Он доедает — на самом деле проглатывает почти не жуя — всю принесённую самсу, запивает мятным остывшим чаем из термоса и старательно переводит русло разговора подальше от себя, от своей личной и внепалатной жизни. И, кажется, ему это удаётся. Мила, явно взволнованная, вываливает на Юрия огромный ворох новостей — и про Сару, и про её неугомонного брата с его чешским дружком-камикадзе, и про остальных фигуристов, и про своих родителей, про будущую свадьбу и малыша. Про Виктора, давшего на японском радио очередное оптимистичное пустое интервью. Про Лилию и Якова и их потенциальное скорое возвращение... Юрий, уже засыпающий, забывающийся под крылом дремоты, вздрагивает и невольно подтягивает колени к груди, босыми ногами упираясь Георгию в крепкое бедро. Изнутри чёрными, червивыми зубами грызёт стыд. Изнутри душно скребётся совесть и тихонечко воет — поскуливает — маленький страх, что обман рано или поздно вскроется. Юрий молча считает до десяти и приказывает себе успокоиться. — Я сделала тебе больно? — волнуется Милочка, с нежностью гладившая его по затылку. Плисецкий качает головой. Нет. Да. Он только сжимает пальцы в кулаки, только теперь понимая, насколько мало у него осталось того времени, и без того отмерянной Господом Богом неполной щепотью, пусть малой, но весомой частью потраченного на собственные капризы и бесконечные придирки — и к не заслуживающему этого Виктору, и к самому себе. — Всё нормально, правда, — отмахивается Юрий и забрасывает руки за голову. — Продолжай. И она, пусть несколько неуверенно, точно зная, что что-то не так, но всё-таки продолжает — кажется, про недавнюю Олимпиаду. Юрий почти не слушает — в мыслях уверенно зреет решение, идущее категорически наперекор обещанию, которое он дал Виктору. Прости меня, Витя. Ты сам говорил, что времени слишком мало. Простите, Лилия, Яков. Но я должен идти вперёд. Во что бы то ни стало. Юрий невольно засыпает под ласковыми руками и просыпается, кажется, глубокой ночью — стрелки часов показывают чуть больше двух. Юрий негнущимися пальцами расстёгивает тугой браслет, во сне передавивший запястье, и озадаченно сжимает стеклянный выпуклый циферблат в кулаке. Где это он? Совершенно дезориентированный, Плисецкий ощупывает руками пространство вокруг. Так, что тут у нас? Простыня. Подушка. Старый плюшевый кот. Ауч! Кисть бьётся о металлическое изголовье кровати. Кровати? Значит, Георгий на руках перенёс его с дивана и уложил в постель. Мамочка, блин. Под ладонь попадается телефон, и Юрий задумчиво обводит большим пальцем круглую кнопку на корпусе, вспоминая собственную задумку. Эх, пан или пропал! Так и до вечера в думах можно увязнуть. И, зажмурившись, Плисецкий голосом набирает Отабека. Вслушивается в долгие монотонные гудки — второй, третий, четвёртый — и торопливо сбрасывает вызов, чувствуя, как сердце заходится пойманной ласточкой. Нет, звонить Отабеку нельзя, ни в коем случае. Во-первых, Юрий не хочет поставлять их зарождающуюся дружбу под сомнение. Во-вторых, Отабек наверняка сразу откажет, даже не вслушиваясь в весомые причины. В-третьих, а если и не откажет… это может иметь плохие последствия для его взаимоотношений с Виктором. Кто знает, на чём строился их устный договор, скреплённый возможным рукопожатием, и чего будет стоить хоть малейшее нарушение? Звонить Отабеку нельзя. И Юрий ищет другой номер и со вздохом подтверждает вызов. Ну, с Богом. Проверим золотую удачу на укус, как медаль. — Юра, ты что ли? Не спится? — абонент с той линии устало зевает, прикрывая рот рукой. — Я. И ты не спишь? — Неа. Готовлюсь к вступительным. А ты? — А я вот не готовлюсь, — почти радостно объявляет он. В самом же деле, ёбанный стыд. Времени на подготовку ровно до середины мая, а он даже за тему сочинения не брался. К чёрту эти экзамены. Лилия свинтит ему голову, когда узнает. И поделом. Курица без головы может прожить около двух минут. Юрий без головы жил всю свою непостоянную, полную стремительных взлётов и падений жизнь. — И Вы хотите поговорить об этом в половине третьего утра? — язвит Маша. Юрий фыркает. Вот на что действительно способна идиотская учёба — довести добрейшего человека до сарказма. — Нет, не об этом. Я вообще-то… — слова застревают в горле — ну какого дьявола?! Он же так долго выстраивал свой монолог в голове. Маша в ответ снова зевает. — Слушай, если твоё дело может подождать до конца недели, пусть оно подождёт, окей? У меня поле неперепаханное из конспектов. — Нет, не может, блядь! — резко отзывается Юрий. И смягчается. — На хрена ты вообще схватилась за конспекты? Сдашь свои экзамены и без подготовки. — Это не то-о-о… Мне предложили стажировку в одном именитом госпитале. Если стажировка пройдёт на отлично, если я им понравлюсь, если они мне понравятся, за мной закрепят место. — И что, на всю жизнь останешься работать? — Это только в сказках — один раз и на всю жизнь, — фыркает Маша. — На пару лет попробую, если мужа в очередной раз работа не унесёт. Он разъездной, вечно мотается в своих командировках по три-четыре месяца. В этот раз он собственный рекорд побил. Уже полгода мужа вживую не видела, только по Скайпу, — то я занята, то ему некогда. Как сдам экзамен, сразу рвану домой, хотя бы на несколько недель. — Твой муж военный, что ли? — Холодно, Юр, холодно. Северный полюс. «Северный полюс? Совсем дубу дала, мать?» — хочется спросить Юрию. А чуть позже доходит. — Спортсмен? — Уже теплее, значительно. Но не совсем. Маша шуршит какой-то хрусткой упаковкой, словно из фольги. Выщёлкивает по одной таблетке. Сражается, вроде, с тугой крышкой бутылки. Юрий сдаётся, понимая, что дельного разговора всё равно не получится. — Слушай, — начинает он и снова замолкает. — Да я слушаю, слушаю. Вот же человек. Никогда не понятно, всерьёз она слушает или издевается. Как Кацуки, ей-Богу. Даже хуже, чем Кацуки. Как Виктор. Юрий кашляет в кулак, надеясь, что голос не сорвётся ненароком, подведёт. — Я собираюсь тебе исповедаться в обмен на помощь. С моей стороны — почти полный рассказ о том, что у меня происходило на протяжении последних двух месяцев. С твоей же — проникнуться по максимуму, поплакать там, дать мне морального леща и отвезти на каток. Дальше я убиваюсь сам. — Стой, стой… Мне ничего не понятно. — Сейчас распутаю, — клятвенно обещает Юрий и начинает: — Ты помнишь, мы с тобой смотрели в палате показательные выступления фигуристов с Олимпиады? Ты там кричала: «Вах, белые костюмы! Вах, лазерное шоу! Вах, какие поддержки! Вах, какой Виктор!» и тому подобное. — Но я не кричала «Вах!» — резонно замечает Маша. — По фигу, не в том же суть! — заводится с пол-оборота Юрий и призывает себя сбавить тон. — А-а, тогда помню. И что? — Ну так вот… Витя, ну, то есть, Виктор действительно завершил свою карьеру и подался в профессиональные тренеры. И Юрий начинает свой сбивчивый, импульсивный рассказ — с самого первого приезда Виктора в больницу, с их неловкого разговора, наполненного для Юрия тоскливой, звенящей болью в тишине. Вспоминает вскользь бесконечные упрёки со своей стороны — щёки стыдливо теплеют при воспоминании о собственных истериках, — вспоминает и поздний кофе с молоком на парковке, тренировки в пыльном балетном классе (узловые моменты благополучно обходятся по дуге) и ночевую у Виктора дома. Рассказывает про шумного, неугомонного, несмотря на возраст, Маккачина, про первый выход на лёд — и собственные страхи, погонами влитую сидевшие на плечах. Про первого почти что случайного друга — Отабека Алтына, — доблестно страхующего собой от ошибок. Про отъезд Виктора и строгий наказ не забивать себе голову «ерундой» — только учёбой, только лечением. Только не тренировками. — Я хочу в его отсутствие вспомнить все свои прыжки, — подытоживает Юрий, невидящими глазами рассматривая потолок. — Хочу показать, что он не зря вкладывал в меня силы и время. Что есть шанс подняться даже с самого глубокого и рыхлого дна. Не получается оттолкнуться, водоросли обвиваются вокруг шеи, ноги проваливаются в вязкий ил, — значит, плыви вверх. Вслепую. Руками активнее работай. — А если воздух закончится раньше, чем выплывешь? — слабо улыбается Маша. — По крайней мере, я буду знать, что этот воздух потратил не зря. Куда лучше, чем быть навечно запертым в клетку своей немощности со страшными демонами внутри. Как в детских кошмарах — когда до усрачки боишься темноты и повсюду замечаешь только оскаленные морды. Маша молчит, звонко барабанит по столу ноготками. Колеблется. — Юр, я даже не знаю… Ты хоть понимаешь, о чём именно просишь меня? — Пожалуйста, — хрипло шепчет он, до хруста сжимая в пальцах трубку. О да. Он понимает. Он всё, чёрт побери, понимает. Но… пожалуйста. Пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста, — нервно выстукивает сердце, взволнованно сжимается, когда Маша шумно, гулко вздыхает в динамик. Пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста, — бьётся в висках тревожная мысль. Ты не представляешь, ты даже представить себе не можешь, как мне это важно. — Если ты боишься за свою задницу — я всё возьму на себя. — Да причём тут моя задница, Юра? — отмахивается она. — А что тогда? — Ты как себе это представляешь, товарищ Плисецкий? Мы приезжаем на каток, нас ловит охрана и выпроваживает обратно. — Ни хрена, — уверенно отвечает Юрий. — Во-первых, у меня есть пропуск. Во-вторых, Витя, то есть, Виктор, не знаю, какими своими прелестями, выбил абонемент на сопровождение и зарезервировал малый тренировочный каток примерно на месяц. На нём обычно тренируются малолетки, а для них сейчас не сезон. Все, кто постарше, — на большой арене, она в другом крыле. Да, если я заявлюсь в его отсутствие, Вите… Виктору обязательно настучат. Но он-то в Японии, смекаешь? То есть, если я и получу потом в рыло, то уже после того, как отработаю пробелы своей программы. А не пустить меня, пусть и без тренера, не имеют права, сам Вит… ктор проговорился. — А если ты неудачно прыгнешь и расшибёшься? — Если бы у бабушки были яйца… А ты мне на что, доктор Маша? Маша только хмыкает — ну-ну. — Шутка юмора, не бери в голову, — отмахивается Юрий. — Я знаю пространство катка, я знаю прыжки, знаю хореографию. Дело за малым — адаптировать всё это под своё тело, вбить, как «Отче наш», как азбуку и таблицу умножения и залакировать для надёжности. Ну, чтоб наверняка. Кстати, есть ли у нас паралимпиада для фигуристов, не знаешь? — Не знаю. Ну… — она думает, взвешивает в ладонях решение — уже почти осязаемое, импульсивное, порывистое. Альтруистичное и доброе, как и всякое решение врача, ещё не облачённого в чёрный юмор и циничный сарказм. — Ну? — нетерпеливо подсекает её Плисецкий и, прижимая телефон к уху острым плечом, сцепляет пальцы в замок — на удачу. Господи Боже, если ты действительно есть, протяни эту возможность, опусти синицу мне в руки. Я покажу, что ещё в силах бороться и побеждать — и прежде самого себя. Юрий про себя ведёт жаркий счёт, едва шевеля онемевшими от волнения губами, отсчитывает томительные секунды, и на сорок четвёртой Маша вдруг подаёт голос: — Послушай, твоё здоровье — это твоё и только твоё дело, но… — Что — но? — недовольно спрашивает Юрий, понимая, что единственный призрачный шанс уплывает из-под носа, невесомо растворяется перед слепым взглядом. — Тут нет никаких «но», Маша. Меня можно упрекать сколько угодно за многие вещи: за глупости, за вспыльчивость, за резкие, необдуманные поступки… за трусость, от которой я прятался в этой чёртовой палате, словно в раковине. — Юр, никто тебя и не упрекает… — пытается возразить Маша. Он нетерпеливо мотает головой, забывшись о том, что его никто не видит, и торопливо просит не перебивать. Маша извиняется и, кажется, ставит чайник — Юрий слышит, как шумно льётся вода, разбиваясь мелкими брызгами об алюминиевые края. — Я устал… я дико устал жить отшельником в этой больнице: проходить ежедневный осмотр, глотать горсти таблеток, ёрзать голой задницей по клеёнке в процедурной, лежать под капельницами, сдавать эти грёбанные анализы и бесконечно, на репите, мечтать, что когда-нибудь придёт добрый дядя с волшебной палочкой. — Какой такой добрый дядя? — Ты Гарри Поттера что ли не читала? — Читала, почему же. Ах, добрый дядя-волшебник, где он, когда всем так нужен… — она негромко смеётся. — Так вот. Добрый дядя зарежет Сектумсемпрой Мегеру Львовну, заавадит парочку медсестёр, нашлёт Круциатус на несколько докторишек, подворовывающих втихую лекарства, повзрывает к чертям собачьим все хреновы клизмы и утки с дерьмом и презентует Анне Викторовне кабриолет за терпение. Юрий прерывается, смачивает языком пересохшие губы, набирает воздуха в лёгкие — дышать отчего-то становится невероятно тяжело, словно грудь свинцовой плитой придавили. Маша молча ждёт его исповедь дальше, и Плисецкий продолжает, чувствуя, как изнутри колотит-бьёт мелкой дрожью: — Добрый дяденька отправит Якова и Лилию на тропические острова в какой-нибудь пятизвёздочный отель на берегу океана. Тебя — в твой грёбанный престижный госпиталь, безо всяких экзаменов, вступительных и испытательных сроков. Потом вытащит из-за пазухи кремовый тортик со свечкой, вернёт мне долгожданное зрение на единичку и будет меня тренировать, потенциального чемпиона мира и бла-бла-бла, до тех пор, пока я не умру от старости на ложе из собственных золотых медалей в окружении семнадцати кошек. Заебенски красивая сказка, да? — Красивая, — соглашается Маша. — Как бы ни так. Судьба даёт счастливый билет лишь однажды. И моим шансом на спасение — ха-ха, пиздецки смешная наёбка Фортуны — становится Витя. Виктор и его методика «о спасении утопающих». Слышала, может? Жестоко, но действенно. — Нет, — эхом отзывается Маша, — я не слышала. Плисецкий устало откидывается на подушки, потирая ноющие виски. — Ну как же, — нервно дёргает плечом он. — Спасение утопающего — это дело рук, прежде всего, самого утопающего. Витя — та ещё хитрожопая сволочь, умная, иногда циничная. Будто знающая, что и для кого будет лучше. Но только и он не учёл, насколько широко моё болото, насколько глубоко и насколько давно я в нём погряз. Юрий сглатывает сквозь вспухающий ком в горле, чувствуя, как подступающие слёзы обжигают слизистую глаз. — Ты же видела мои руки? Пиздец, да? — Видела, — Маша шуршит тетрадными страницами, пролистывая собственные конспекты. — Если бы товарищ Никифоров не появился так вовремя, шрамов стало бы на парочку больше. Оказывается, Дворец Чемпионов — это была вся моя прошлая жизнь. И за два с половиной года я почти забыл, что такое по-настоящему жить; я существовал, прозябая даже не дни — месяцы! — в ожидании чуда. Я не хочу проебать свой последний вагон, даже если мой машинист — сам сбившийся с курса. Я буду зубами рвать за возможность вновь кататься на льду. Для этого, оказывается, мне не особо нужны глаза. Мне нужна практика, много практики. Мне нужно моё тело. И мне нужен Виктор, пока он ещё рядом, пока он ещё может помочь. — Виктор, Виктор… Ты так сильно влюблён в него, в Виктора? Юрий вздрагивает, словно от удара, едва не роняя из пальцев телефон. — Ч-что? — хрипло переспрашивает он, едва ворочая онемевшим от изумления языком. — Ты слышал мой вопрос. — Лучше повтори, — требует он. Слышать-то слышал — но вдруг показалось? — Ты любишь Виктора Никифорова, — не спрашивая, а как само собой разумеющееся говорит Маша, громко хрустит чипсами. Отпивает горячий чай и торопливо втягивает воздух в раскрытый рот — наверняка снова обжигается, забывшись. — Я сразу заметила, как ты на него тогда смотрел. Такой доверчивый, полный надежды взгляд. Абсолютно влюблённый. — Ты вообще соображаешь, о чём говоришь, женщина?! — зло вспыхивает Юрий. — Как я, чёрт побери, вообще могу на него смотреть, если нихрена не вижу? — Не знаю, Юр. Ты не видел, но смотрел — постоянно, будто бы стараясь заметить каждое движение, прочесть каждую эмоцию с его лица. Можешь, конечно, считать мои слова полным бредом, но… — Люблю, — тихо, устало отвечает Плисецкий, прикрывая глаза, — слёзы уже беспрепятственно катятся по щекам, стекая в ямку между ключиц. — Я его очень люблю — уже грёбанные пять лет. И что мои слова изменят? Это моё личное… Не хочу больше об этом говорить. Маша только вздыхает тоскливо. — Так ты приедешь? — спрашивает Юрий безо всякой надежды на согласие. Просто, чтобы услышать внятный отказ, побушевать гневно внутри, измолотив кулаками подушку, и успокоиться на несколько дней. И потому Машин ответ его по-настоящему изумляет. — Горе моё, горе горькое. Видимо, ты — мой тяжкий крест за прошлые грехи, Юрий Плисецкий. Я заеду в пять пятнадцать, окей? — Маша отпивает чай, и Юрий, шумно утирая слёзы, звонко целует телефон и сбрасывает вызов. Он долго-долго лежит без сна, прокручивая в голове недавний диалог, и понимает, что едва ли не впервые по-настоящему открылся за весь свой больничный период — да что там за больничный, за всю свою жизнь. Слил всё, что накипело. Сдёрнул последнюю кованую цепь с отсыревшей, оттаявшей души, отжал хорошенько, встряхнул — сушись, дорогая, на весеннем переменчивом ветру. Признал свои чувства перед посторонним, в общем-то, человеком. В палате стыло, сквозняк холодом тянет по босым ногам, обнимает остывающее тело, и Юрий зябко заворачивается в одеяло. Плисецкий, закройте своё сердце — сквозит. «Не закрою, ни за что не закрою», — думает Юрий и сам пугается своих мыслей — откровения ему почти несвойственны, даже самому себе. Постепенно он, обнимая подушку, снова погружается в сон — тёплый и ласковый, словно летние океанские воды, светлые-светлые и щедро пропитанные солнцем.***
— Привет. Я могу зайти? На пороге палаты застывает Отабек, мнётся, поскрипывает кожаной курткой, явно разглядывая окружающую его обстановку. — А-а, Бек, здаров. Проходи, чего встал, — Юрий, вышедший из душа в одних широких штанах, вечно сползающих на бёдра, приветственно машет рукой и перебрасывает через обнажённое плечо полотенце, которым только что вытирал влажные волосы. — Чаю? Кофе? Потанцуем? — Пиво-водка-полежим, — внезапно фыркает Отабек, и Плисецкий от неожиданности запинается о кровать. Торопливо цепляется на металлическую раму, чтобы не упасть. — Да ты шутник, ё-моё, — изумлённо тянет он и облачается в футболку с выпуклым гладким узором. Футболку ему подарила Мила на семнадцать лет вместе с уютным, мягким пледом, и Юрий всерьёз подозревал наличие неприличных надписей во всю грудь. По-другому объяснить тихий смешок Отабека он был не в состоянии. — Если чо, то вот это, — Юрий чуть нервно дёргает себя за рукав, — не я выбирал. Понятия не имею, что там нарисовано. — Там нарисован тигр, — улыбается Отабек. Юрий озадаченно трёт затылок. Тигр? Просто тигр и всё? Безо всяких подколов? Совсем не в Милочкином духе. — Ты тут не скучаешь без тренировок? Юрий старательно давит кривую усмешку и поворачивается к Отабеку спиной, собирая на стол. Скучал ли он без тренировок? А некогда было скучать. Маша забирала его около половины шестого каждый вечер, возила на такси, доводила до раздевалки под неодобрительное хмыканье охранника. Помогала отпереть шкафчик, ждала на трибунах, листая свои бесконечные конспекты, и изредка комментировала хореографию — говорила неожиданно хорошие, дельные вещи по существу. Юрий особо не удивлялся — было некогда. На хореографию, не то, что полный прокат программы, всё никак не оставалось времени, — Юрий старательно, вычеркнув всё лишнее с головы, отрабатывал прыжки. Строчил, словно из пушки, по мысленных Викторовым хлопкам — раз, два, разворот, взмах ногой, оборот-два, восемь. Падал, поднимался, бросался в бой. Снова падал. Маша криком с трибун помогала сориентироваться в пространстве катка. Юрий замирал у бортиков, успокаивался, зло наматывая круги — один за другим, — и снова прыгал. До тех пор, пока в двойных не осталась одна незначительная помарка на двадцать прыжков. С тройными же всё обстояло сложнее. Тулуп, сальхов получались пару раз из десяти. Плисецкий долго, до седьмого пота, оттачивал риттбергер, шлифовал флип с идеального, глубокого внутреннего ребра, — искал новый центр тяжести. Отрабатывал простейшие каскады. Пробовал пару раз заходить на тройной аксель, четверные тулуп и сальхов, но после падений в недокрут оставил затею на потом. За чёртов тройной лутц взяться так и не смог — боялся собственной крови и алых паучьих лилий по льду. Боялся, что страхи, изгнанные с таким непосильным трудом, помашут тёмными руками и вернутся назад. Новые коньки доставляли особые хлопоты. Юрий каждый вечер натирал мазью ноги, заклеивал мозоли свежими липкими лейкопластырями, бинтовал стёсанный до мяса свод стопы, по ночам с воем отдирая присохший бинт, пропитавшийся сукровицей. Вчера он повторял крюки, скобки, выкрюки, моухоки. Крутил быстрые, словно юла, волчки, успешно прыгал в высокую либелу. Гордился собой до невозможности. А потом забылся, приложился многострадальной головой несколько раз о бортик катка — и вроде бы полегчало, спустило с небес на землю, — очнитесь, Плисецкий, элементарная либела — не четверной лутц в каскаде. Спасибо, Господи, тебе за пощёчину. Отрезвляет. Плисецкий это знает. Плисецкий закусывает обветренный рот и рвётся в новый бой, набивает всё новые шишки. В конце концов, не Боги горшки обжигают. Верно же, Витя? — Да я не особо и скучал, — обтекаемо говорит Плисецкий. — А ты чем занимался? — Извини, что раньше не посетил, — Отабек бережно, с плеча, опускает на пол нечто хрупкое и объёмное, завёрнутое в холщовый плотный чехол. — Сутки после отъезда Виктора лечил колено, потом навёрстывал дневными тренировками — наконец-то не украдкой по ночам. Долго отсыпался. Прокат для своего тренера записывал. Заказывал костюм, снимал для него мерки, — сам знаешь, как это нудно и долго. — Погоди, погоди. Для какого тренера, для Ви… Виктора? — удивляется Юрий. — Не для Виктора, для своего тренера — из Казахстана. Он вынужденно взял перерыв, — серьёзные личные проблемы, особо не посвящал. Потому-то я по давней договорённости и прибился к Якову Фельцману, захотел опробовать новое обучение. — Ага, а в итоге полное обломинго, и ты вместо Якова и Лилии напоролся на этого петушиного засранца, — Юрий наливает в чайник воды, задумчиво проверяет на вес в руке и ставит обратно на подставку. Достаёт с холодильника молоко, вынимает с тумбочки печенье, рассыпает по чашкам заварку, себе кладёт с чайную ложку сахара. Заливает чай крутым кипятком и морщится, когда брызги кипятка неосторожно попадают на кисти рук. — Бек, правда, прости за колено, я не хотел, то есть, я не подумал, что так выйдет… — Всё нормально, Юра. Не извиняйся. Отабек встаёт рядом, помогает перенести жестяной поднос на кофейный столик возле дивана. Юрий идёт следом, но спотыкается о тот самый мешок и валится-таки кубарем на пол. Сверху, между лопаток, ощутимо и больно прилетает палкой, несмотря на плотную ткань. — О, чёрт, неудачно поставил. Юра, ты в порядке? — Ага, если не считать моей гордости. Обо что я там звезданулся? — О гитару. Алтын, придерживая чёртову гитару, помогает Юрию подняться на ноги и доводит под локти до дивана. — Ты нахрена с собой гитару-то притащил? Хрупкая же вещь, — Юрий, зацепивший плечом неровный угол стены, морщится, изо всех сил растирает пострадавшее место. — А если б я прямо на неё свалился? — Я струны менял, потом сразу к тебе, некогда было делать петлю до квартиры, — Отабек берёт свою чашку с полноса, наливает горячий чай в блюдечко, отпивает мелкими глотками. — Кстати, спасибо, что придержал чехол, инструмент мне дорог как память, — невозмутимо говорит он, и Юрий давится печеньем. — Ой, да иди ты!.. Погоди. Так ты играть умеешь? — Умею, меня Жан… — Алтын резко осекается, кашляет и скомкано завершает: — Меня друг… приятель когда-то учил. — Хороший у тебя приятель, мне бы такого, — Юрий подбирает под себя ноги, поясницей опирается о затёртый широкий подлокотник. — Так может, сыграешь мне что? Зря, что ли, тащил? — Я не тащил, я же из мастерской… — Так сыграешь? — Юрий от предвкушения невольно подпрыгивает на диванных пружинах. — Обещаю, смеяться не буду! — Не будешь, — неожиданно жёстко подтверждает Отабек. И расчехляет гитару, словно ружьё. Алтын долго возится с грифом, подкручивает колышки. А потом неожиданно бьёт по струнам и хриплым низким голосом заводит песню с незнакомыми, проникновенными словами: «Над землёй — мороз, Что не тронь — всё лёд, Лишь во сне моём поёт капель. А снег идёт стеной, А снег идёт весь день, А за той стеной стоит апрель...» И Юрий, раскачиваясь из стороны в сторону, неожиданно окунается в эту песню с головой, погружается в апрельские высокие сизо-синие небеса, истекающее тёплым дождём, в талые грязные сугробы на клумбах, в бледную зеленоватую траву на голых карих полях. Весна запоздало вступает в свои владения босыми ногами, скользит по стылой земле ярким платьем, оставляя в своих следах тонкие, белоснежные ландыши с пронзительным ароматом. Перед глазами точно наяву вновь встаёт голубое серебро, и Юрий, отчаянно перевирая, путая меж собой слова, тихо-тихо подпевает повтор куплета: «А он придёт и приведёт за собой весну, И рассеет серых туч войска. А когда мы все посмотрим в глаза его, На нас из глаз его посмотрит тоска. И откроются двери домов, Да ты садись, а то в ногах правды нет. А когда мы все посмотрим в глаза его, То увидим в тех глазах Солнца свет…» Отабек замолкает, завершая песню, и Юрий порывисто хватает его за рукав, просит отчаянно, стремясь удержать цвета пред собой: — А можно ещё? — Можно. «Научи меня жить, научи меня что-нибудь делать, Сочтены мои ночи, и дни, словно сны, коротки…» Сквозь переливы гитары в бледный голубой вплетается сочный, спелый оранжевый, закатом красит небеса, высвечивает янтарным кантом пушистые облака и подсвечивает сусальное золото куполов Собора. Юрий будто бы возвращается в холодный декабрь два с половиной года назад, в машину к Якову, и словно наяву слышит, как струится красавица-Нева меж гранитных серых берегов и топит в своих зеленоватых холодных водах мутный, ломкий лёд. «А то, что любит сквозь сон, то, что дышит от имени тела, Это только тень на горячем песке у ленивой реки...» Солнце, тонущее в полумраке, последними лучами слепит глаза, — Юрий не сразу понимает, что плачет, лишь когда Отабек большим пальцем собирает его слёзы со щеки. — Всё хорошо? — с тревогой спрашивает Отабек, отставляя гитару, и Юрий торопливо кивает. — Просто… Просто ты очень здорово поёшь, — шепчет он и по-детски всхлипывает, вздрагивает в собственные ладони. Мир снова погружается в непроглядную тьму. — Или ты — оттаиваешь. Или я. Уже оттаял. Размяк, иными словами. Юрий шмыгает носом, коря себя за неуместную сырость. Отабек по-доброму хмыкает, мягко оглаживает Юрия по волосам и притягивает к себе, прижимает в сильных объятиях. Юрий сам невольно обвивает его мощную шею руками, прячет мокрое лицо у Алтына на груди. Он наслаждается покоем, наслаждается уверенностью, наслаждается запахом деревенского молока и выделанной хорошей кожи с куртки. Наслаждается теплом от объятий и чужим мятно-кофейным дыханием, щекочущим ухо. А потом у Отабека в кармане вибрирует телефон, разбивая реальность вдребезги. — Да, — отвечает Отабек, осторожно отстраняясь, и Юрий невольно обращается в слух – голос с той линии кажется диво знакомым. — Да. Нет. Ясно. Да. Рядом, трубку дать? Хорошо, но… Да, но я на мотоцикле. Мне посадить Юру в такси? Юрий напрягается, невольно сжимая ткань штанов в кулаках. — Я понял. Раз надо — значит, будем, — коротко говорит Отабек и сбрасывает вызов. — Это был Вит… ктор, не так ли? — тихо спрашивает Юрий, утирает лицо, отворачивается. — Да. — И чего он хочет? — Нас. На малом катке в Дворце Чемпионов через полчаса. — Так он уже прилетел? — Ещё вчера вечером. Сегодня ездил в Федерацию. Юрий хмурится. Сердце когтисто сжимает зеленоглазая ревность. — А мы успеем добраться? — с сомнением тянет Плисецкий. Отабек ободряюще сжимает его за плечо — не сильно, но крепко, по-мужски. — Со мной и моим мотоциклом — успеем. И он убирает гитару в чехол.***
Мотоцикл всхрапывает, гулко ревёт, и Юрий невольно крепче перехватывает Отабека за талию, щекой прижимается к его обтянутой кожаной курткой спине, когда они несутся сквозь бесконечный поток транспорта. В лицо бьют упругие порывы ветра, не по-весеннему холодного, развевают волосы из-под шлема, рваным потоком обходят тело, — Юрий невольно поправляет объёмную гитару за своими плечами и сцепляет пальцы на поясе Отабека в замок. Улица гудит, точно переполненный улей, шумит разнородными голосами, писком светофоров, гулом автомобилей. Улица пахнет бензином, пылью, ароматами с кофеен, пахнет сыростью и ремонтными работами, чужой усталостью. Юрий вздрагивает от резких звуков, сжимает колени, про себя поёт недавнюю песню и прикрывает глаза. До Дворца Чемпионов они добираются в рекордные сроки, по узким улочкам и тротуарам объезжая все пробки. Юрий быстро переодевается в раздевалке, меняя джинсы на плотные спортивные леггинсы, и набрасывает поверх футболки толстовку. Привычно перебинтовывает израненные ноги, легко шнурует коньки, затягивая их привычным крепким узлом вокруг щиколоток, и, помня Викторовы указания, ждёт Отабека, привалившись плечом к шкафчику. — Готов? — спрашивает он нетерпеливо, переступает ногами, балансирует, едва держит шаткое равновесие — волнуется. — Готов. Отабек звонко захлопывает шкафчик, запирает его на ключ и, беря Юрия под локоть, ведёт его через трибуны на лёд. Они разминаются, невольным образом занимая каждый свою половину — Юрий наматывает круги, вспоминая пространство, раскатывается вперёд-назад, отпуская, наконец, медленно все тревоги из сознания, расслабляется — роковая ошибка. Забываясь, он взлетает каскадом в тройной тулуп – двойной тулуп, чисто, мягко приземляется, — спасибо, Господи, что ты так благоволишь мне! — и уходит в петлю. — Так-так… Что же я вижу, — раздаётся хмурый голос позади него. А, нет, показалось. Не благоволение — просто очередной моральный и отрезвляющий лещ. Юрий вздрагивает и, отрываясь ото льда, ожидаемо мажет четверной сальхов — смещает центр тяжести в воздухе и валится кубарем на лёд. — Тренировался, Юра? — спокойно спрашивает Виктор. — Даже несмотря на мой прямой запрет? Юрий задиристо встряхивает волосами, поднимаясь на ноги. Если ли смысл врать, когда Виктор буквально видит его насквозь? — Ну тренировался, — нехотя сознаётся он, носком ковыряет лёд. И резко, воинственно вскидывает подбородок. — Отабек тут не причём, если что! — Я знаю, мы с ним созванивались, — Виктор подъезжает к Юрию, по-родительски отряхивает ему штаны и толстовку — ну точно Яков десять лет назад! — и ощутимо шлёпает по заднице. — Марш на трибуны. — Эй, какого чёрта?.. — возмущённо кричит Юрий. На губы предсказуемо опускается тёплая ладонь. — В наказание за то, что ослушался. Благодари, что не насовсем отстраняю. Сначала я отработаю программу с Отабеком, который, в отличие от тебя, готовится к соревнованиям. «А я будто бы — нет!» — хочет запальчиво выкрикнуть Юрий, но вовремя прикусывает язык. А блин, действительно. Он-то — нет, не готовится. Да и какой Гран-при, в самом деле, если Плисецкий даже собственного кончика носа не видит и по-прежнему, хоть и редко, но лажает в прыжках? И он молча позволяет вывести себя за плечо за пределы льда. Юрий расшнуровывает коньки, сбрасывает их с ног, удобно забирается на сидение. Отабек отрабатывает свою программу под какой-то смутно знакомый ремикс русской классики — Виктор не прогадал, выбрав серьёзное, знакомое всем произведение и похулиганив с аранжировкой. Снова скрипичное, снова в электронной обработке, как и у самого Юрия, но более вальяжное, с более простым, но обрывистым, чётким ритмом. Такты идеальные, ровные, прекрасно складывающие меж собой, — есть где развернуться на прыжках или спиралях. Алтын тренирует четверные прыжки-связки между шагами. Юрий старательно вслушивается — Отабек не совсем чётко попадает в такт, смазывает выход на ощутимые секунды и поздно влетает во второй в каскаде прыжок. Виктор звучно хлопает в ладоши, точно метроном, что-то советует — тихо-тихо, не разобрать. А потом включает композицию сначала, и Юрий, скрещивая перед собой лодыжки, только хмыкает. Отабек представляется ему рыцарем, суровым воином с увесистым мечом, танцующим свой строгий, рубленый танец в тяжёлых доспехах. Отабек короткой солнечной вспышкой прорезает темноту, каждым своим шагом чертит на льду золотом и летней южной синевой, каждым прыжком оставляет за собой размытый сияющий след. И Юрий зачарованно смотрит, как темнота отступает, немного светлеет, впуская в себя свет и сочные краски. Каскад четверной сальхов — тройной тулуп! Отабек взрезает лёд на финальных аккордах, закручивается в волчок. И Юрий звонко хлопает ему в звенящей, дрожащей тишине. — Молодец, Бек! — громко кричит он с трибун. Отабек в своей привычной, сдержанной манере благодарит, а Виктор, кажется, только смеётся. — Соскучился там, малыш? Вот и твоё время наступило. Он помогает Юрию сойти обратно на лёд, тянет за собой, показывает, где бортики. — А прыгни-ка одинарный аксель, — задумчиво просит Виктор. И Юрий прыгает. И одинарный аксель, и двойной, и следом двойной сальхов, и тройной тулуп, и даже недокрученный, со степаутом тройной риттбергер, идеально получающийся у Кацудона. На тройном флипе Плисецкий валится навзничь и получает ещё один увесистый шлепок по заднице. — Будешь лихачить, мой дорогой, снова посажу на скамью, — строго говорит Виктор, но в его голосе прорезается улыбка — молодец, малыш. Юрий только фыркает, по-детски показывает язык. Шутливо толкается плечом и собирается ответить колкостью, но… — Виктор, Виктор! Извините, Вы не могли бы подойти? — слышит Плисецкий отдалённый женский голос, кажется, одной из сотрудниц ледовой арены, и досадливо закусывает губы. — Я же просил не прерывать нас! В чём дело? Что-то серьёзное? — Виктор явно хмурится и останавливается. — Ваш телефон звонит из раздевалки, не переставая, уже двадцать минут. Вдруг что-то случилось? — Вот чёрт, — с досадой говорит Виктор и замирает, перехватывая Юрия за плечи. — Отабек, ты здесь? Отабек! — Он же вышел, — удивлённо напоминает Юрий. Виктор тянет его за собой к выходу, помогает ногой нашарить перепад между ледяной твёрдой поверхностью и мягким, затёртым ковролином, и осторожно опускает на скамью. — Юра, дождись меня на трибунах, хорошо? Не выходи без чьей-либо помощи на лёд. Я скоро вернусь. Юрий спешно кивает, пряча пылающее румянцем лицо за волосами, и чувствует, как нервное, дикое возбуждение знакомо охватывает всё его дрожащее предвкушением естество. В голову прокрадывается мысль — стремительная, дикая-дикая, сумасшедшая. Уверенно отчётливая. Юрий дожидается, пока утихнет отдаляющаяся походка Виктора, и в несколько стремительных, летящих шагов возвращается на лёд, наощупь запуская с магнитофона свою музыку. Он медленно набирает скорость вдоль ограждения, запоминая, ощущая собственным телом досконально изученное пространство, разгоняется и отпускает, наконец, сдерживающую его пружину, отдаваясь своему Триумфу целиком. Поехали!.. Несложный каскад двойной тулуп — двойной тулуп — как осторожная проба собственных сил. Снова сальхов в два оборота — Юрий, считающий шаги, подсознательно чувствует опасность бортиков и после мягкого, по-кошачьи пружинистого приземления уходит в почти отвесное пике. Обратная спираль-собачка на одной ноге, очередной лихаческий каскад прыжков: тройной тулуп — двойной тулуп, — Юрий перекручивает последний оборот, едва не падает, приземляясь на скол ребра, но упрямо держится на ногах. Упругие порывы воздуха бьют в лицо, знакомо развевают волосы. Юрий раскидывает в разные стороны руки, будто бы поднимаясь с этим потоком надо льдом. Ему больше ни капли не страшно — кошмары, так долго сидевшие изнутри, наконец, покидают его, испаряются окончательно и бесповоротно под трели скрипки из хрипловатых динамиков магнитофона. Дорожка шагов, обратная петля, двойной аксель из кораблика, — не слишком чистый выезд, зато с достаточным количеством оборотов и без падения. Высокий прыжок в либелу через Бедуинский — Юрий закручивается в узкое кольцо, через очередную полупетлю перетекая в бильман с почти идеальной, прямой ногой, и вновь разгоняется под финальные аккорды. Скобка, короткая спираль, разворот! На самой предельной скорости Юрий поворачивает стопу, прищёлкивает лезвиями коньков — из-под зубцов взмывает колючая крошка льда — и, совершенно не задумываясь над своими движениями, высоко отталкивается со стеклянной поверхности в тройной лутц. И прыжок выходит до невозможности идеальным — Юрий пружинисто приземляется, постепенно гася скорость поворотом стопы. Восторг бьёт по оголённым нервам электричеством, восторг душит в своих невесомых руках эйфорией. Темнота всё бледнеет и, наконец, окончательно расступается, исчезает прочь. Вокруг льётся, обвиваясь мягкими лентами, белоснежный яркий свет, освещая всё пространство вокруг, и Юрий ему, этому мягкому, тёплому свету, доверяет своё усталое, обессилевшее тело, теряя сознание.***
Реальность возвращается не сразу — степенными, пульсирующими, давящими толчками, проявляется яркими акварельными пятнами. Юрий чувствует чужие губы — тонкие, сухие, — на своих губах, чувствует тёплый воздух, с силой вдыхаемый ему в рот, и с трудом разлепляет слезящиеся, будто набившиеся мелким песком веки. Виктор тут же отстраняется, бережно поддерживая Юрия за затылок обеими ладонями, и с тревогой всматривается в его лицо. — Юра, Господи, очнулся?! — голос Виктора дрожит, срывается, звучит неподдельной тревогой. — Всё хорошо, голова не болит? Не тошнит? Скорую вызвать? Юра, скажи что-нибудь! Юра, малыш! Витя… Можно, я на тебя посмотрю? И Юрий смотрит — на светлые-светлые волосы, заметно отросшие, небрежно встрёпанные и спадающие на прозрачные голубые глаза с мелкими морщинками в уголках у висков, на продолговатый синяк на щеке, цветущий изжелта-лиловым, на обветренный закушенный рот. Смотрит на чёткую, строгую линию сильного подбородка, изувеченного тонким белёсым шрамом, на длинную шею, на тонкие ключицы, проступающие в округлом вырезе кремового свитера. Юрий смотрит — и всё никак не может насмотреться. — Ты хоть когда-нибудь научишься слушать меня, дурень? — выдыхает Виктор устало, измученно. — Я думал, что Богу душу отдам, пока ты был без сознания. Отабека услал за помощью, хотел уже Лилии звонить… — и он только беспомощно взмахивает рукой. — Всё хорошо, — Юрий щурится, смаргивает подступившую влагу к глазам, ладонью закрывается от ослепительно яркого света. — Всё хорошо, Вить, всё хорошо... Он осторожно протягивает руку, обводит Викторовы выдающиеся скулы, жёсткую линию челюсти, касается контрастом мягких пепельных ресниц и бледных розовых губ. — Тебе уже давно стричься пора, ты в курсе? — не своим, хриплым-хриплым голосом говорит Юрий невпопад, утирает бесконечные льющиеся слёзы рукавами и крепко, порывисто бросается Виктору на шею. Его страшно трясёт, когда Виктор медленно озаряется шокированным пониманием, неверяще заглядывает в глаза из-под длинной чёлки, а потом как-то надломлено всхлипывает, закусывая скривившиеся губы. — О Боже, — шепчет он горячо, — Боже, малыш… Он лбом вжимается Плисецкому в плечо, осторожно, бережно обнимает в ответ за плечи, и ворот Юрьевой футболки стремительно мокнет от чужих горячих слёз.