«Я жил во тьме, Всю жизнь меня преследовали; Вам бы стало страшно, если бы вы ощутили мою боль И увидели то, что вижу я. Шлю привет с темной стороны, Ибо всю жизнь я жил, как в осаде; Вы бы пришли в ужас, если бы жили в моем отчаянии И могли чувствовать то, что чувствую я. Вытащите меня, вытащите меня! Покажите мне! Вытащите меня, вытащите меня! Освободите меня!» «The Dark Side» — группа Muse.
Белый, белый… Как много белого вокруг — и руки Виктора, холодные и мелко дрожащие, и его лицо, бледное до тревожной, восковой желтизны, и его волосы, отдающие платиной, и ослепительно яркий свет, разливающийся по залу, и матовый, изрезанный лёд катка, рыхлый на поверхности и пропитывающий штаны влагой, и алюминиевые ограждающие бортики, окрашенные облупившейся краской… Белый цвет взрезается под воспалённые глаза, сочившиеся слезами, — Юрий беспомощно всхлипывает, жмурится, прячет лицо в сгибе локтя. Перед глазами сгущается плотный алый туман, виски взрываются пульсирующей болью, и настоящее сжимается вокруг него до каждого судорожного вдоха через искривлённый искусанный рот. Юрию убирают волосы с лица — на лоб опускается ладонь, сползает чуть ниже, прикрывая глаза, и Плисецкий рвано выдыхает, чувствуя, как слабость сковывает всё его тело. — Не трогай его, отойди в сторону! — слышит Юрий зычный суровый голос — кажется, смутно знакомый. — У него может быть сотрясение мозга. Виктор, ты его перемещал? — Нет, — отвечает Виктор и отстраняется; Юрий торопливо ловит его за рукав. — Виктор, стой! — шепчет он из последних сил. — Витя! — Я буду здесь, малыш. Всё хорошо. Его ладонь накрывают Викторовы пальцы, поглаживают медленно вдоль стёсанных костяшек. Касаются запястья, увитого толстым шрамом, чуть сжимаются. — Не бросай меня, хорошо? Виктор, хорошо? — Тише, тише, малыш. Скоро ты будешь в надёжных руках. — Я и так… — Тише. — Виктор прижимает палец к его губам и ободряюще треплет по щеке. Чужие руки погружают Юрия на носилки — затёрто-зелёные, защитного цвета. Перед приоткрытыми глазами кружится карусель из чужих смазанных лиц, лицо обдаёт холодным порывом воздуха, а в сгиб локтя, наскоро протёртый омерзительно мокрой ваткой, впивается толстая игла. Юрий дёргается, шипит, но на лицо ему снова опускается Викторова рука, и он обессиленно опускает воспалённые веки, чувствуя, как жар со лба перетекает на шею и ключицы. Юрий сдавленно мычит, пережидая приступ дурноты и чувствуя, как вскипают слёзы и немеют, холодеют конечности. Перед глазами в люке машины мелькают яркие янтарного цвета фонари, в окнах смазано тают люди, деревья, светофоры. Сознание уплывает, меркнет, краски снова выцветают, будто разбавленная солёной водой акварель. Юрий вслепую ищет ладонь Виктора, затянутую в перчатку, чуть сжимает и морщится — вой сирены какофонией бьёт по ушам. — Всё хорошо, Юра. Спи. — Виктор скрипит кожей тонких перчаток, легко гладит вдоль шеи под воротом куртки уже обнажёнными кончиками пальцев. — Ну и нахрена тебе их носить… в самом конце апреля? Неудобно же… и жарко, — едва ворочает Юрий заплетающимся, непослушным языком — лекарство начинает действовать — и шумно вздыхает, сглатывая тошноту. — Мне нормально. — Обе перчатки опускается ему на грудь, под подбородок. Виктор перебирает в горсти светлые волосы, наклоняется, коротко прижимается к ним поцелуем. — У меня всегда мёрзнут руки. — Весной? И даже… летом? — И весной, и иногда даже летом, и осенью, и особенно зимой. — Хреново тебе. — Юрий щекой прижимается к его руке — и правда холодной, как лёд, неосознанно почти напрашивается на ласку. — Нормально, — повторяет Виктор. — Спи, Юра. Потом будет не до этого. — Яков и Лилия… уже в курсе, да? Виктор только вздыхает, губами ведёт вдоль Юрьевой щеки, легко целует в кончик носа, в скулу. — Я не хочу, чтобы ты уезжал, — тихо говорит Юрий. Виктор отворачивается, прячет лицо в полутень. — Я попробую… если получится… поговорить с Яковом. — Он замолкает, пережидая, сглатывая дурноту. — А если не получится… подключу Лилию. И потом… Яков отходчивый… да ты сам знаешь. — Не всё меряется Яковом, малыш. — Виктор тонко улыбается. — Да, но… — Спи уже, enfant terrible, не забивай себе голову. Скоро ты всё узнаешь. И Юрий наконец послушно погружается в дремоту — поверхностную, липкую, как ночной предрассветный кошмар, наполненную эхом, звенящими голосами, ледяными прикосновениями к вискам и шее. Ему снова снится зелёный пенистый океан с высвеченной лунной дорожкой, снятся чьи-то холодные руки, бережно поглаживающие запястья вдоль шрамов, и плавящим контрастом горячие обветренные губы, прижимающиеся поцелуем к собственным губам. Над пенистыми волнами летает серебристый мотылёк — и мрачные небеса разверзаются пушистым снежным роем. Вдалеке тревожно моргает блёклой тенью высокий фонарь, и чья-то незнакомая фигура с устланного обледенелой плиткой променада приветственно машет рукой. — Привет, малыш, — в темноте вспыхивают пронзительно голубые глаза, и Юрий пятится назад от ужаса, когда к нему тянутся облачённые в кожаные печатки руки. — Как я же скучал… А ты? — Нахуй пошёл, мудила! — рвано дёргается Юрий. Нога цепляет ржавый прут арматуры, мажет в опасной близости от открытого люка — откуда здесь взяться люку? — и Юрий валится тротуар, подтягивая колени к груди. — Какого хера ты здесь забыл?! — Главное, что ты не забыл, — туманно говорит тот, делает шаг навстречу. — Не подходи, — угрожающе шипит Юрий. Око тускло-жёлтого фонаря пронзительно вспыхивает и окончательно гаснет, — а мотылёк осыпается снежной пылью. — А не то что? — мужчина участливо улыбается. — Ты мне, малыш, жизнь поломал. Вы оба мне её поломали. — Кто — мы? Снега становится всё больше и больше: он облепляет ресницы, забирается под воротник, кусает за заледеневшие щёки. Юрий зябко передёргивает плечами — на нём облегающая тело футболка с высоким, под горло воротом, тренировочные штаны и почему-то перчатки — не такие, какие носят на тренировках, а шёлковые, тонкие и щегольские. Ноги, обутые в коньки без чехлов, разъезжаются на скользкой плитке променада, подкашиваются. Лезвия взрезают стружку налипшего снега. Юрий поднимает руку, козырьком приставляя ко лбу, — с дальнего края променад затягивался толстой коркой льда. — Кто мы, блядь?! Ответь! Под хриплый смех прут ржавой арматуры волочится, царапая наледь, рассекает взмахом сизый воздух. Перед глазами прорезается ослепительная полоса, затапливая всё перед собой вокруг. Сгиб локтя ноет, и Юрий цепляется за эту боль, как нечто осязаемое, рывком выпутывая себя из липкой пелены кошмара.***
Меж слипшихся ресниц брезжит тусклый, серенький свет, — Юрий с трудом открывает опухшие, воспалённые глаза, смаргивает подступившую влагу и дышит несколько раз открытым ртом. Голова тяжёлая, словно чугунная, — не отнять от подушки. Юрий ощупывает руки, увитые проводами капельниц, трогает вздувшиеся вены; долго жмурится, чувствуя резь в глазах, и медленно, медленно поднимается, упираясь ладонями в матрац. — Вам нельзя вставать, Вы что! Чужой крик контрастом тишине бьёт по ушам; Юрий непроизвольно морщит нос и закусывает губы — сухие, растрескавшиеся, распухшие. — Виктор… где? — хрипит он, едва ворочая языком. В висках искрит мелкими колкими вспышками. Темнота перед глазами танцует волнами, вспыхивая голубоватыми всполохами. А затем расступается, обнажая перед собой бледный, нечёткий образ женских рук, белоснежных манжет халата. Эти руки бережно, но крепко перехватывают его под локти, укладывают обратно на постель, мимоходом прикасаются ко лбу. — Очнулись? Очень хорошо. Как самочувствие? — Полный пиздец, Анна Викторовна. — Говорит Юрий предельно честно, сглатывая тошноту. — Но это неважно. — А, узнаю старого доброго Плисецкого. Как Ваши воспоминания? Что-нибудь новое? — Всё как обычно, — скалится Юрий. Тепло рук исчезает, зато в поле зрения возникает его кружка — старая, с дурацким Микки Маусом и отколовшейся ручкой в виде мышиного хвоста. Юрий пьёт жадно, прикрыв глаза, не глядя суёт опустевшую кружку медсестре. А потом смотрит уже с любопытством сквозь сильный прищур — у Анны Викторовны, оказывается, по плечам рассыпаются тёмные кудряшки, ворот розовой блузки завязан кокетливым бантом, губы тронуты помадой, а глаза — синие, бездонные — глядят с икринкой насмешки. — Любуетесь, Плисецкий? Ну-ну, — Анна Викторовна дёргает плечом в ответ на несмелый кивок, свободной рукой оправляет плотно задёрнутую занавесь окна. — Сидите спокойно и по возможности глаза не открывайте. Я позову Льва Давыдовича. — Где Виктор? — Юрий вслепую перехватывает её за рукав халата и садится на постели, подтягивая сбившееся в ком одеяло. — Сидите смирно. Ваши опекуны скоро приедут, все не касающиеся лечения вопросы — к ним, — раздражённо повторяет Анна Викторовна и уходит, хлопая дверью. Юрий закрывает руками лицо, чувствуя, как в горле разбухает предательский ком. Витя, где же ты? Ты обещал не бросать меня… Обещал же? Правда?..***
Спустя недели две всех обследований и бумажной волокиты по кабинетам его окончательно выписывают из больницы. Все основные нужные вещи помещаются в две лёгкие сумки — Юрий после некоторых раздумий забирает с подоконника увядающий эухарис в надколотом глиняном горшке, заворачивая его в плед, оправляет волны штор и зачем-то тщательно убирает палату, вымывая старой полинялой футболкой пыльные углы. Он вспоминает всё заново, прощаясь уже навсегда: меряет осознанными шагами пространство, глазами сканирует обстановку, кончиками пальцев обводит все сколы на плитке, облупившийся лак на тумбочке, деревянные оконные рамы, продавленные сидения широкого дивана, металлическое изголовье кровати из узких прутьев. Юрий закрывает за собой дверь в палату и мысленно — в своё недавнее прошлое, отсекая все ментальные болезни позади. — Анна Викторовна ждёт Вас, Плисецкий, — сообщает медсестричка, потупив густо подведённые глаза. Юрий кивает, не глядя, и с тихим вздохом отпускает дверную ручку. Пора.***
Время на полмесяца превратилось в засахаренный мёд — тянулось медленно и липко, до тошноты однородно. Юрий отчаянно скучал по тренировкам, посещая необходимые процедуры и обследования. По утрам под конвоем медперсонала он разминался в наушниках, повторяя раз за разом упражнения на растяжку и гибкость, вспоминал на ощупь лейтмотив Триумфа. Пил горький кофе, пока рядом дежурила очередная безликая помощница, огрызался в ответ на предложения о помощи — он, блядь, не слепой и не инвалид, в конце концов! Вокруг Юрия сменялся калейдоскоп смазанных лиц — испуганные медсёстры, встревоженный Отабек, отводивший при первой встрече глаза, Лилия, Яков, Милочка и Георгий, доктора-доктора-доктора… У Лилии светились праведным гневом глаза, когда она сухо отчитывала Юрия за халатность, и мелко дрожали губы, когда она обнимала его, осторожно, контрастом с грудной нежностью поглаживая по затылку. Яков пыхтел позади, сложив мощные руки на груди, прятал скупые слёзы и колючую щетину. У обоих на лице прибавилось возраста и морщин — но ни гордая, ровная стать, ни взгляды, ни тон не изменились. — Где Виктор? И оба так же синхронны в своих окостенелых привычках. Лилия поджала тогда губы, будто бы остекленела вся, обратилась в ледяную статую; Яков поморщился и коротко рубанул: — Нету Виктора. Забыли и проехали. — Но… — Забыли. Проехали. — Яков, Виктор же… — Я сказал: за-бы-ли! Слова легли тяжеловесно, могильным камнем поверх едва теплившейся надежды. У Якова раздувались ноздри, как у быка, налилось багрянцевой злостью лицо; Лилия свела перед собой руки, обхватила себя за острые локти. В воздухе потрескивало напряжение, и Юрий нервно дёрнул плечом. — Что, вообще ничего не скажете? Я думаю, что я заслужил знать правду. — Не заслужил, — рявкнул Яков. — Не сейчас, — одновременно сказала Лилия и покачала головой в ответ на раздражённый взгляд. — Лиля!.. — Яша, он заслужил. Но не сейчас. Всему своё время. Виктора не жди, он не вернётся. Решение — в первую очередь его, добровольное. — Правда добровольное? — дрожащим голосом спросил Юрий. И Лилия кивнула в ответ. На Юрия вдруг разом навалилась вся накопившаяся усталость. Он подался назад, промахиваясь мимо дивана, и сполз на пол, лбом упёрся в колени, чувствуя, как изнутри, расползаясь, холод пожирал внутренности. — Пожалуйста, можно я один побуду? — тихо спросил он. Дрожь перекинулась на плечи и немного унялась, когда поверх спины опустился тёплый плед. — Мы приедем завтра, — сказала Лилия сухо. Хлопнула дверь. И Юрий, поскуливая, завыл, закусив край футболки, разрыдался в колени. Перед глазами танцевала прозрачная пелена, краем уходящая в густую непроницаемую темноту. Перед глазами стремительно уходил свет, оставляя за собой гаснущий серебристый всполох. Зачем ему этот грёбанный свет, если Виктор снова не рядом?***
— Плисецкий, Вы почему не заходите? Решили остаться на побывку ещё на годик-другой? Юрий отмирает, обнаруживая себя в больничном коридоре взявшимся за дверную ручку. Анна Викторовна стоит чуть поодаль, насмешливо разглядывая его своими синими глазами. — Здрасти, вообще-то я захожу. Как раз заходил. — Здрасти, вообще-то нет. Вы здесь минут десять стоите без единого движения. — А Вы за мной сталкерите. Не стыдно? Анна Викторовна насмешливо фыркает и кладёт руку поверх Юрьевой, толкая дверь плечом. Юрий долго заполняет бумаги за её письменным столом, запарывая несколько бланков, бесконечно расписывается, чувствуя себя словно на автограф-сессии, и получает в обмен увесистый том макулатуры, сшитый на пружину, — копию своей истории болезни. — Что ж, на этом я не прощаюсь. Через неделю жду Вас в своём кабинете, Плисецкий, — говорит на прощание Анна Викторовна. — Я всё ещё считаю, что Вам противопоказаны физические нагрузки в том количестве, в котором их получают действующие фигуристы, готовящиеся к соревнованиям. Дело, конечно, Ваше и Вашего тренера, но… настоятельно не рекомендую. Поберегите своё зрение. Иначе рискуете попасть к нам на более длительный срок, чем в два с половиной года. — Я понял, спасибо Вам. Он улыбается уголками рта, пожимает по-мужски протянутую руку. Анна Викторовна коротко треплет его по плечу — Юрий вдыхает горький, хвойный запах её духов. И вдруг, вспоминая, поднимает голову. — А Маша всё ещё там, в заграничной клинике? У неё просто телефон недоступен. — Да, а что? Контакты её не дам, не просите. — Да я и не просил, — обиженно тянет Юрий. — А почему? — По кочану, Плисецкий! — отбривает Анна Викторовна. — Я не имею права разглашать личную информацию по договору. Юрию становится немного грустно — попрощаться нормально оба не успели. Его отрада на протяжении трёх месяцев. Его верный помощник. Его очередная мотивация вернуться на лёд. …А собственно, оставляя в прошлом — оставляй. Прощай, Маша. Удачи тебе и счастья побольше. Ты заслужила на две жизни вперёд. Он скомканно прощается и сбегает по лестнице, быстро перебирая ногами и перепрыгивая через щербатые ступени. Лилия и Георгий встречают его внизу — оба одинаково хмурые, собранные, одновременно протягивают руки, отбирая сумки; оба разворачивают за плечи и ладонями прижимают под лопатки, ведут к машине, будто под конвоем. Георгий молча сжимает Юрия за локоть, чуть встряхивая запястье, — Юрий кивает и залипает в залитое пыльными разводами стекло. Перед глазами мельтешат люди, сочная зелень газонов. Нева и небо сливаются в единый серебристый шлейф, обвивая змеёй мосты и крыши домов. — Яков ждёт дома, — говорит Лилия, и у Юрия всё поджимается изнутри. Под ложечкой сосёт неясным страхом, и Юрий силится затолкать это чувство куда поглубже, снова обрастая непробиваемой бронёй сарказма и глупости — извечной сущностью любого подростка.***
С Яковом разговора не получается ни в этот день, ни на следующий, ни на неделю вперёд. Яков не выходит на порог квартиры, чтобы встретить Юрия после больницы, уезжает спозаранку по делам, домой возвращается глубоко за полночь. В редкий выходной оба расходятся по дальним комнатам, сознательно избегая встречи. Балкон насквозь пропитался едким, удушающе крепким куревом — Юрий знает, как морщится Лилия, каждый раз оправляющая смятые волны тюля, как растирает себе прозрачные виски своими пахучими мазями холодными длинными пальцами. Ей сейчас — тяжелее всех. Всецело поддерживающая решение Якова, она по-женски смотрит вглубь, в самую сердцевину проблемы и разрывается душой напополам: чтобы обогреть, утешить всех, если и не примирить, то сгладить нервное напряжение. Во время завтрака Юрий ловит её взгляды, вскользь, словно невидяще брошенные на единственное пустое кресло за столом. Лилия каждый божий раз злится, пинком отправляя небрежно сброшенные растоптанные ботинки за входную дверь, каждый божий раз резким, отточенным движением выбрасывает в мусорную корзину разбросанные по квартире носки, рубашки, свитера. Лилия каждый божий раз возвращается за дверь, аккуратно — как было — расставляет ботинки на место, одежду забрасывает в постирочную. Лилия теперь и сама курит на кухне, под вытяжкой, тонкие ментоловые сигаретки, тщательно маскируя табачные запахи освежителем, сама, когда-то по-солдатски педантичная, рассеянно оставляет повсюду свои вещи то тут, то там. А в ночь, когда Яков не возвращается ночевать, хлёстко, колюче отчитывает его по телефону и потом тихонько-тихонько плачет полночи в балетном зале, наутро выходя на кухню в хрустальном, безмятежном спокойствии со взглядом палача. Юрий старательно продумывает будущий разговор, несмотря на дичайшую обиду, — лелеет и бережно взращивает мотивацию внутри для возвращения на лёд. Он знает, что Яков будет категорически против, знает, что Лилия от греха подальше предложит переехать в пансионат для восстановления. Знает и злится на себя, на собственную трусость, на так не вовремя слинявшего по собственному желанию Виктора, на упёртого Якова… Времени до сборов остаётся чертовски мало — всего несколько недель, и Юрий бесконечно изводит себя червивыми, горькими мыслями. Сердце заходится заполошным волнением, и Юрий тайком глотает горькие успокоительные в липких капсулах. Не помогает. Каждое утро он повторяет комплекс упражнений, выданный Виктором, растягивается до тянущей боли мышц, вечерами растирается мазями. Украдкой, когда Яков и Лилия уезжают в Дворец Чемпионов, в балетном зале, обычно наглухо запертом, оттачивает сначала хореографию перед большими зеркалами, потом — прыжки. Си-Ди диск с Триумфом лежит во внутреннем кармане сумки, но Юрий отчего так и не решается его достать. К своему Триумфу он пока не готов. Две недели спустя Лев Давидович снова смотрит глазное дно, пока Юрий, стараясь сильно не моргать, льёт глазные капли по подбородку. Он утирает мокрое лицо после осмотра, чувствуя, как перед взглядом снова танцует полупрозрачная пелена. «Пройдёт, не переживай так», — Лев Давидович усаживает его на кушетку, и Юрий терпеливо ждёт, пока сузятся зрачки, пока перестанет щипать слизистую. — «Теперь всё будет хорошо, Юра». На руки Юрий получает очередную кипу документов и выходит из больницы, ловя щеками солнечный свет. Май жарко топит улицы солнцем, шумит свежим ветром в листве, сочно пахнет клевером и мёдом. Пахнет концом отпуска и приближающимися сборами. Лилия встречает его в столовой с распахнутыми настежь окнами, собранная вся, подтянутая внутри и снаружи, со сцепленными в замок пальцами. И тем же убийственно спокойным взглядом палача. — Что, бить будете? — неловко шутит Юрий, присаживаясь на край стола. От тюля снова разит сигаретами, и Плисецкий, кусая губы, отводит взгляд от пепельницы, впервые брошенной впопыхах на виду. Лилия медленно вытаскивает из портсигара новую сигаретку и — впервые при Плисецком — прикуривает с помощью Zippo. Она даже курит элегантно, через изящный мундштук из тёмного лакированного дерева, поддерживая себя под острый локоть свободной рукой. — Что-то серьёзное? — спрашивает Юрий уже тише. Взгляд опускается ниже. Перед ним на столе билеты на сапсан до Москвы — на его имя — на сегодняшний вечер, многочисленные доверенности, какие-то пустые бланки, копии паспорта… — Вы меня обратно возвращаете? Всё, дееспособный — и больше не нужен? — голос срывается на сиплый шёпот. Документы с больницы выскальзывают из рук, рассыпаясь по плитке белоснежными прямоугольниками листов. — Наигрались в благородство? Надоело? — Не глупи, Плисецкий. — Осекает его Лилия и рывком тянет створку окна на себя, выпуская дым в затянутое жемчужными облаками небо. Солнечный свет безжалостен к возрасту — он высвечивает её чистое, не тронутое макияжем лицо контрастной полутенью, рисует глубокие морщины на высоком лбу, целует по очереди острые скулы и опущенные уголки рта. Волосы, не забранные ни гребнем, ни заколками, тяжёлым каштановым водопадом стекают по её худым, точёным плечам, по прямой узкой спине, обтянутым кремовой блузкой. — А что тогда это? — он пальцем трогает билет, проводит вдоль своего имени, выведенного крупно, заглавными буквами. — Это — подарок. У твоего деда завтра день рождения, не так ли? Точно. Одиннадцатого мая. Деду исполняется семьдесят два. Юрий чувствует, как горячая кровь приливает к щекам — он и забыл совсем. Последний разговор с дедушкой был неделю тому назад, сокровенный, полный всей возможной нежности и любви, выскребленной по углам зачерствевшей души. Юрий тогда много смеялся, плакал, размазывая слёзы по лицу, снова смеялся, смеялся, смеялся… Обещал приехать так скоро, как сможет. И вот она — эта возможность. Так близко, только руку протяни. Только уже и не хочется. Слишком страшно, боязно представить, какую равнозначную стоимость придётся за него заплатить. Значит, время пришло? — Под благовидным предлогом отослать меня подальше хотите? — сумрачно спрашивает Юрий, устраивая ноги на спинке обеденного кресла. — Надолго? Или уже насовсем? Лилия резким движением тушит сигарету о подоконник, точно вонзает кинжал, — Юрий едва не падает от удивления, — и плечом толкает створку окна. — Скажи-ка мне одну вещь, — от её голоса веет ледяной стужей, и Плисецкий зябко передёргивает плечами. — Кто отпаивал тебя чаем и водкой, когда ты вернулся с Хасецу насквозь больной и насквозь обиженный на мир? — Вы, — отвечает Плисецкий едва слышно. Лилия барабанит пальцами. — Кто помогал сгонять тебе нажранный японской едой вес втайне от Якова в рекордные сроки? — Вы. — Кто тебе примитивно разжёвывал каждое движение из Агапе и помогал с балетными уроками? Кто занимался техникой до полуночей, поднимая раз за разом высоту прыжка для четверного лутца? — Вы. Яков. — Кто обеспечил тебе отдельную палату и полное отсутствие информационного шума на два с половиной года? — Вы с Яковом. — Юрий выдыхает сквозь стиснутые зубы. — Вот к чему Вы всё это, а?.. Я и так знаю, что по гроб жизни Вам невъебаться обязан! И уже давным-давно сказал, что все свои заработанные деньги при первой же возможности я… — Засунешь себе поглубже в задницу. Юрий ошарашенно смотрит на неё, кажется, забывая сделать вдох. В горле отчаянно першит от запаха сигарет. И от шока. — Юрий. — Во взгляде Лилии — бесконечная усталость, помноженная на глубинную мудрость. — Если бы деньги в нашем случае решали всё, то мы бы вложили их в куда более ценную и прибыльную инвестицию, чем ты. В более вежливую. Более благодарную. В более здоровую. Может быть, даже неживую. Во что угодно — но не в тебя. Ты — убыточный во всех расчётливых смыслах проект. Юрий беспомощно разевает рот. — Но мы этого не сделали. Потому что не деньги сделали выбор, а наши с Яковом сердца. Потому что мы любим тебя. Тебя. Юрий вскакивает на ноги и в два шага порывисто обнимает Лилию под поясницу, прячет своё лицо у неё в сгибе плеча и шеи. — Просто… мне сложно поверить, что я кому-то нужен не как машина для зарабатывания денег. Не как рекламное лицо. Не как свежий талант фигурного катания. Не как уникальный случай слепого фигуриста. А просто как Юра Плисецкий. Как человек. Кроме деда… кому я был нужен?.. — До сих пор сложно? — Лилия улыбается тонко и ерошит ему волосы, легко треплет за загривок, как львица-мать — котёнка. — Мы с тобой рядом уже три года, Плисецкий. А с Яковом, Милой, Георгием ты и подавно все восемь лет. Снимай все свои колючки и прекрати кусаться. Мы зла тебе не желаем. Только добра. — До сих пор сложно. Я исправлюсь, обещаю. — Уж постарайся. — Угу. — Бормочет он глухо и носом зарывается под воротник её блузки, вдыхая ароматы детского мыла, свежей хвои, сигарет и пудры. — Поезжай и ни о чём не волнуйся. Отдохни на несколько дней. Николай Петрович уже в курсе, он встретит. Врученные билеты жгут руку, подаренный напоследок поцелуй простреливает висок навылет, как хэдшот. Юрий разбрасывает по комнате вещи, закидывает в старенькую сумку вперемешку бельё, носки, джинсы, футболки. Поверх осторожно кладёт подарок для деда, купленный в Канаде почти три года назад, а затем отправляется в ванную. Как думаешь, деда, я сильно повзрослел? Юрий взглядом выцепляет своё отражение в высоком, во весь рост зеркале в позолоченной раме. Мысль, пришедшая в голову, кажется бредовой, но Юрий повинуется смутному порыву. Он распускает волосы, разметав их по плечам, торопливо сбрасывает с себя всю одежду — тонкий голубой свитер, потёртые джинсы, боксеры и леопардовые носки — и к зеркалу подходит — медленно, будто крадучись, — уже полностью обнажённым. Будто бы в первый раз рассматривает и трогает всё своё тело сверху вниз — знакомится заново ладонями и глазами. Осознанно. Убирает отросшие ниже плеч волосы с лица, неопрятные, как пожухлая солома, обводит гладкий высокий лоб, широкую линию прямых бровей, тонкий нос, скулы, острый подбородок. Перетекает ладонями вдоль шеи к тонким ключицам, задевает большими пальцами хаотичную россыпь родинок. Спускается по груди, чуть задевая бледные, напрягшиеся от сквозняка соски, к впалому животу — ведёт вдоль дорожки волос к паху. Мажет взглядом вдоль крепких бёдер, худых, болтообразных коленей, налитых мышцами сильных икр, тонких щиколоток, застывает на искривлённых, с выступающими косточками, ступнях с длинными пальцами. Долго изучает свои руки — тонкие, как ветки, — исполосованные некрасивыми шрамами, с угловатыми, широкими локтями и жилистыми запястьями. И долго, бесконечно долго вглядывается в светлую радужку глаз, подсвеченную изнутри, словно зелень под прозрачной водой. Поворачивается боком, отмечая чуть выступающие углом рёбра, сросшиеся чуть кривовато, неправильно, тонкие шрамы на боках, полученные от падения на осколки вазы, подтянутые крепкие ягодицы, сильные голени, покрытые светлым мягким пушком. Юрий встаёт в первую балетную позицию — пятки, плотно прижатые друг к другу, вместе, носки вывернуты, как при кораблике. А потом складывается пополам, лбом вжимается в ноги и долго стоит так, чувствуя, как мелко подрагивают неразогретые мышцы под коленями. На мгновение ему будто бы чудится прикосновение чужой ладони, холодящей спину кожей перчаток, и Юрий обессиленно валится на колени, взмокшим лбом вжимаясь в пол. Найти в себе силы подняться он находит только через двадцать минут, когда Лилия зовёт к обеду.***
Москва встречает Юрия шумным людским океаном, пахнущим гарью, гулом поездов, разнородным гулом пёстрых голосов и дедушкиными крепкими объятиями — такими любимыми, такими родными. Перроны созданы для встреч и расставаний — толпа текуче огибает их, расступается подобно морской волне, облизывающей волнорез, пока Юрий целует деда в пышные колючие усы и бородку клинышком, колючие щёки, колючий воротник ветровки. Старичок-москвич исправно заводится с полуоборота и двух пинков с колена под руль, кашляет и набирает скорость по московским магистралям. Юрий опускает боковое стекло до упора, почти наполовину просовывается на улицу, напитывается тёплым предзакатным солнцем, мягким весенним ветром, напитывается бензиновыми запахами и автомобильным гулом. Напитывается самым доступным счастьем из всех возможных — радостью видеть и жить. — Юрочка, закрой окно, простудишься, — с нежностью в зелёных глазах, с любовью в хрипловатом старческом голосе говорит Николай Петрович. Он ведёт машину всё так же уверенно, плавно входит в очередной поворот и поглаживает Юрия по спине, оправляя задравшуюся футболку. — Всё в порядке, деда, — улыбается Юрий. И жмурится от тёплого солнца и тёплых чувств. — Я же дома, да? — Конечно, родной. Они ужинают в старой пельменной недалеко от дома, чокаются компотом на счастье. Деда без конца промокает слезящиеся глаза платком, грубовато-ласково треплет Юрия по голове и, привалившись на правую руку, слушает-слушает-слушает сбивчивый рассказ. Юрий рассказывает ему почти всё: про трудягу Машу, про травмированного Кацудона, про беременную Милочку, завоевавшую сразу два золота, про серьёзного Георгия, поступившего в аспирантуру. Про Якова и Лилию украдкой — и про их далеко идущие планы. Про Отабека, надёжного, мужественного, по-воински собранного на тренировках, Отабека с сильным хрипловатым голосом под гитарный звенящий бой и снова про Отабека, ночами гоняющего на байке и увлекающегося диск-жокейными установками и миксом из рока и электроники. Даже вспоминает двухкратного серебряного призёра Джей-Джея. Тема с Виктором и ледовой авантюрой благополучно идёт по кривой дуге — у Юрия подступает к горлу ком. А деда, казалось бы, замечает, как ему трудно, мимоходом переводит разговор на себя, и время летит совсем незаметно, сквозь ночную прогулку в парке после ужина, сквозь холодный розовый рассвет. Деда отдаёт свою ветровку, бесконечно широкую в плечах и талии и уже коротковатую по росту, застёгивает до подбородка, как в глубоком детстве, держит за запястье своей крепкой, мозолистой рукой. И улыбается. Три с половиной дня пролетают незаметно и продуктивно. Юрий снова и снова рассматривает пожелтевшие фотокарточки дедовой молодости, снова и снова изучает свой медальный иконостас на стене, искрящийся золотом в солнечных лучах. С дедом они дважды выбираются на дачу, увитую яблочным цветом и сорняком, ездят рыбачить на озёра, купаются в холодном водохранилище. Песчаная кромка берега и камни кипятком обжигают босые ступни, пока Юрий, чертыхаясь, сначала идёт туда, а потом — почти ползком выбирается обратно. Деда только головой качает и вечером лечит ему ступни берёзовым листом. Часы неумолимо летят вперёд, ускоряются, торопятся, и в день отъезда Юрий долго, бесконечно долго обнимает деда на прощание, деда бесконечно долго прижимает его к своей груди. Обратно Юрий возвращается самолётом и уже на ленте выдачи багажа влетает… в Отабека. Юрий извиняется скомканно, но искренне — Отабек невозмутимо приглаживает волосы и оправляет кожаную куртку. А потом по одному вытаскивает наушники, убирая их в бокс, и протягивает для приветствия руку. — Привет, Бека, — удивлённо тянет Юрий, сажает солнечные очки на макушку, подбирая волосы у лица. Рукопожатие получается крепким, уверенным. Надёжным, как сам Отабек. — Привет, Юра, — мягко улыбается Отабек, подхватывает свой тяжёлый тёмный чемодан, плотно запакованный в плёнку как в броню. — Как ты? — Да норм… А ты что здесь делаешь? — Мы прилетели с тобой из Москвы одним рейсом. Я ездил в нашу Федерацию фигурного катания, бумаги подписывал. — Одним рейсом?! Нихера себе! А чё ты не подошёл ко мне?! — А нужно было? — Нужно было, — твёрдо говорит Юрий. — Жаль, что я поздно об этом узнал, — хмыкает по-доброму Отабек. Плисецкий выискивает взглядом свои сумки, а потом практически ныряет на ленту и с трудом выгребает их из горы чужого барахла. Отабек посмеивается, наблюдая, как взбешённый Юрий отряхивает пыльные джинсы, а потом предлагает зайти на кофе в ближайшее кафе. — Так как ты, Юр? — повторяет Отабек, ставит на стол два картонных стаканчика с американо. — Норм, я же сказал, — Юрий удивлённо поднимает голову в ответ на тёмный взгляд раскосых глаз. А потом покрывается густым багровым румянцем. С Отабеком после того случая на катке они виделись однажды почти три недели тому назад — в больнице, когда у Юрия на глазах лежал компресс. И пообщаться толком не успели, и встретиться после. А теперь сидят оба друг напротив друга и обжимают неловко картонные бока стаканчиков. Юрий, чтобы смять неловкую паузу, делает большой глоток и от неожиданности чуть не выплёвывает горький, обжигающе горячий кофе обратно. Он с усилием глотает, отчаянно, по-дурацки машет руками; Отабек торопливо суёт ему в руки бутылку минералки и ждёт, пока Юрий залпом высосет её полностью. Полный пиздец. Умнеете на глазах, Плисецкий. — Юра, — в глазах Отабека плещется мягкая укоризна, — ну куда ты так спешишь? — Мне неловко, блядь, — от неожиданности брякает Юрий правду. Отабек подпирает подбородок рукой в кожаной перчатке с обрезанными пальцами и потирает переносицу. — Почему? Разве мы не друзья? — Именно что. — Бурчит он, чувствуя, как от кофейного кипятка распухает язык и как горячо становится в горле. — А я похерил нашу дружбу на полмесяца, ни на смс-ки не отвечал, ни на звонки. — Значит, причина была. Верно? — Значит, была. — Эхом отвечает Юрий. Они сидят под яркой электрической лампой — Юрий смаргивает непроизвольно выступившие слёзы, трёт покрасневшие, припухшие веки и прячет лицо в полутень. Он рассматривает Отабека сквозь полуопущенные ресницы — Отабек почти такой же, как и на глянцевых фотках три года назад. Тот же андеркат, те же глаза — раскосые, вразлёт к вискам, коричного, пряного цвета с медовыми бликами. Из нового — золотистая, почти в тон глазам серьга в левом ухе, край татуировки, выбивающийся на крепкую шею из-под ворота куртки да пробивающаяся колючая щетина на подбородке и вокруг узкого рта. — Послушай меня, Отабек, — начинает он, непроизвольно собрав пальцы в кулаки. — Я бы хотел… И вся его внутренняя подготовка слетает насмарку — у Отабека раздражающе громко, назойливо звонит телефон. Тот извиняется, неожиданно трогательно прижав ладони друг ко другу, и долго слушает бормотание из трубки. Юрий мелкими глотками пьёт чуть остывший кофе, морщась от ощущения обожжённой плоти во рту, и мысленно подводит черту — не будет сегодня никакого разговора. Не время, не место. Наконец Отабек убирает телефон в карман и задумчиво барабанит пальцами по столу. — Юра, — говорит он без предисловий, нахмурив густые прямые брови, — это звонил Яков. Он хочет нас обоих на каток. Сейчас же. У меня на парковке остался байк — домчим быстро, вне пробок. — Обоих? Он знает, что мы уже в Питере? — Знает. — Объяснил, что ему надо? Отабек коротко качает головой. — А как же чемоданы, сумки? — Оставим в камере хранения. Я вечером после тренировки заберу, не переживай. Он складывает опустевшие стаканчики друг в друга, выбрасывая их в урну, и жестом приглашает Юрия следовать за собой. Юрий внутренне ухмыляется, вспоминая, что их последний разговор на дружеской ноте так же был прерван срочным звонком — но Виктором. Отабек кидает ему шлем, сам защёлкивает крепления на Юрии, мимоходом заправляя ему волосы за уши. — Поедем быстро — держись крепче, — бросает через плечо Алтын, и Плисецкий загребает того поперёк живота. Перед взглядом мажется зеленью и солнцем май, скользит серая лента трассы, сминаются в сепию люди. Дрожь, начавшаяся в коленях, перекидывается на туловище, руки, сводит онемением плечи, и Юрий лишь крепче вжимается в Отабека, сглатывая приступ дурноты, и закрывает глаза. Ни о чём не думать. — Юр, укачало? Он отшатывается от Отабека, понимая, что тряска уже закончилась — приехали. Юрий извиняется, слезая с байка, и смотрит на Дворец Чемпионов, утопающий в солнечных лучах. — Пошли тогда? — Пошли. Он медленно поднимается по выщербленным ступеням каменной лестницы вслед за Отабеком, точно на эшафот, и делает глубокий вдох перед тем, как взяться за ручку двери от ледового катка.***
Мрачный Яков встречает их возле раздевалки, подпирая стену плечом, как Колосс — небосклон. Он едва кивает в ответ на приветствие и обводит их обоих тяжёлым взглядом, точно нашкодивших котов. — Ты, — тычок в сторону Отабека, — переодеваешься и идёшь разогреваться в зал к Кузнецову, а потом дальше по плану. А ты, — палец упирается в Юрия, — идёшь за мной. Без возражений и выкрутасов. Отабек ободряюще сжимает Юрия за плечо, улыбается уголками губ. Юрий провожает взглядом его спину в грубой кожаной куртке и только вздыхает, отправляясь вслед за Яковом в кабинет. Все шаблонные заготовки фраз — про продолжение карьеры, про тренировки, про программы и про его дальнейшую судьбу, в конце концов — сейчас кажутся Юрию невъебенно глупыми, по-детски пафосными и бесконечно наивными. Имеет ли он требовать теперь нечто большее, особенно после всех тех материальных и душевных вложений в свою бесполезную жизнь?.. Ответ даже для конченного эгоиста очевиден. Кабинет Якова ностальгично пахнет пылью. Юрий с застарелым любопытством осматривает старые фотокарточки с пожелтевшими углами, прямо к стене пришпиленные разноцветными кнопками, в ровный ряд развешенные грамоты — рамочка к рамочке, иконостас медалей и наград, кубков, статуэток. Яков долго усаживается в кресло, скрипит кожей сидения, пальцами сминает потёртые подлокотники. Волнуется, видимо. Подбирает тему для разговора? Или слова? Юрий вдруг мельком ловит его блуждающий взгляд — чуть выцветший, блёкло-голубой. И сам будто ловит ощущение этой тяжести, ловит ощущение вяжущей горечи и усталости. — Я собираюсь вернуться в любительский спорт, — хлёстко говорит Плисецкий, засовывает стиснутые кулаки в карманы толстовки и задницей приваливается к кромке стола. — Решение окончательное, обсуждению не подлежит. Отговаривать или ругаться со мной бесполезно. Он не щадит чувства Якова и говорит как есть, потому что очень боится быть переубеждённым. А Яков медленно, задумчиво кивает. Не Юрию — себе. — Ты банален и предсказуем, как твои леопардовые трусы, Плисецкий. — На мне сегодня обычные белые, — огрызается в ответ Юрий. — Избавь меня от этих подробностей. — Морщится Яков. — Ну решил вернуться, ладно. И что дальше? — А дальше у меня два пути. Первый — Вы категорически шлёте меня нахер, и я ухожу к другому тренеру. Вариантов, несмотря на межсезонье и постолимпийский, не очень-то много, поэтому скорее всего я вернусь в Москву, обратно в ЦСКА. Второй — я остаюсь у Вас во Дворце Чемпионов, мы решаем все недомолвки между собой, подаём заявление в Федерацию и приступаем к тренировкам. — Какой молодец, а, — зло говорит Яков, хлопая себя по широко расставленным коленям. — Давно всё спланировал? — Да не, не очень, шаблоном. Окончательно — когда в Москву ехал на сапсане. — Дед-то поддержал? — Конечно, нет, я и не говорил, — честно говорит Юрий. — Он считает, наверное, что я полное ебанько, разве что в глаза не скажет. Но деда я знаю — он поддержит, даже если я не прав. А я прав. Нету у меня больше времени, чтобы слюни размазывать — век фигуриста короток, и самые лучшие возможности я уже потерял. Осталось выуживать то, что есть. — За глаза-то не боишься? — щурится Яков. — Один раз башкой неудачно об лёд ударишься — и пожизненная инвалидность тебе обеспечена. Говорить становится совсем тяжело, и Юрий отворачивается к окну, наблюдая за раскаткой малышни. Какая-то девочка со смешными крысиными косичками заваливается на бок, подгибая под себя тощие ножки, и впечатывается в борт. — Если Вы думаете, что потеря зрения — это последствия всех травм после изнасилования, — голос предательски подводит и срывается; Плисецкий нервно облизывает губы, — то Вы глубоко заблуждаетесь. Зрение я потерял потому, что сам от него отказался, добровольно. А не по другой причине. Вы и сами знаете диагноз — истерическая слепота. А треснуться башкой и остаться с инвалидностью может даже здоровый фигурист. — Не бывает здоровых фигуристов, идиот, — огрызается Фельцман. Взгляд Якова — тяжёлый, исподлобья — жжёт спину даже через футболку. Он кряхтит тяжело, скрипит сидением стула, поднимаясь на ноги, и вдруг кладёт свои лапищи Юрию на плечи, загребая в полуобъятия. — Всё-таки вспомнил, да? Сам или некоторые личности помогли? — Да я ничего и не забывал, — жёстко отвечает ему Юрий и устало прикрывает глаза. — Ничего. Вообще. Врал вам с Лилией и Анной Викторовной, потому что… просто врал, короче. — Зачем? — А зачем Вы меня пасли как соплю дошкольную?! Как будто Вы не врали! Играли в грёбанных конспираторов! Вы ли не знали, что Витя меня тренирует — в зале, в балетном классе, на льду?! — Нет, — сухо роняет Яков. — Я до последнего не знал. Это всё Лилия. — Она подослала Витю?! — Да нет же, — отмахивается Яков. — Приехать и тренировать тебя был всецело его выбор. А Лиля помогла ему обеспечить время и место. — А она… — Плисецкий, помолчи уже! Я не знаю подробностей их договорённостей и знать их не хочу! — Но ведь Витя… — Ещё раз «Витькнешь» — порежу твой пропуск на домашнюю лапшу. Понял меня? Юрий скалится, ощущая, как щекам приливает горячая кровь. И как возвращается в душу старый запал. — Понял я, понял. Ваше великолепное терпение только «Витьками» и меряется. Сколько величина, пока Вы меня взашей не выгоните со льда, — десять, двадцать, тридцать «Витек»? Дайте мне знать, я буду высчитывать. Яков неожиданно раскатисто хохочет. — Яков Давыдович, — Юрий оборачивается через плечо и кладёт подбородок ему на плечо — совсем как Лилии перед отъездом, — и сцепляет руки за мощной шеей. Мысль о том, что он уже перерос не только деда, но и Якова, кажется немного смешной и не к месту. — Я своего решения не поменяю. Я очень много тренировался с марта. Я снова встал на коньки. У меня уже есть короткая программа, она классная, Вам понравится. Я вернул все двойные прыжки и частично — тройные. Голова больше не болит. Зрение восстановилось. Я очень хочу обратно в спорт — осознанно. — Я знаю, — Яков поглаживает его по спине, неумело, неловко, точно рубанком ведёт по бревну. — Вы мне поможете? Я не буду Вас ни о чём больше спрашивать, пока Вы сами не расскажете. Я буду подчиняться каждому указанию. Обещаю. Или, если не хотите, уеду обратно в Москву. — Плисецкий, ты знаешь, как называется то, что ты делаешь? Это эмоциональный шантаж, чёрт тебя задери. — Я знаю. Но мне размазываться по атомам больше некогда. Вопрос стоит ребром. — Я сто пудов об этом ещё пожалею, — ворчит Яков, тяжело-тяжело вздыхает-гудит, как паровоз, и неожиданно резко отстраняет Юрия от себя. — Пошли за мной. Они возвращаются к раздевалке — Яков толкает дверь плечом, прижимает скрипнувший створ рукой, делая приглашающий жест. — Вперёд, — говорит он, и Юрий не верит своим ушам. — Пойдёшь в зал. С Отабеком я вас разведу по разным углам. Юрий торопливо проскальзывает внутрь, отпирает собственный шкафчик дрожащими руками. Из шкафчика вываливается сумка с коньками, проскальзывает мимо подставленных рук и раскрывается от удара о плиточный пол — Яков смотрит с интересом, вытаскивая конёк за лезвие, скрытое чехлом. — Это старые, с твоего последнего юниорского сезона? Не маловаты-то на твою лапищу будут? — участливо спрашивает Яков. — Не, эти совсем новые, мне их Ви… в общем, новые. Уже немного разносил. Яков крякает и потирает переносицу. — Ботинки по слепку стопы сделаны? У тебя всегда проблемы с разнашиванием были — полсезона хромал. — Угу. Эти — норм же, говорю. Яков кивает, гулко хлопает себя по коленям и исчезает за дверью. — Плисецкий, минутная готовность! — предупредительно гудит он, и Юрий быстро сбрасывает с плеч толстовку, стаскивает джинсы, облачаясь в тренировочную облегающую тело форму — по счастью чистую, запасную. Узлом завязывает шнурки кроссовок, переминается с носка на пятку, разминает плечи. Уличные шмотки сворачивает в ком и запихивает в шкафчик. Из кармана толстовки выскальзывает Айфон — Юрий подхватывает торопливо, чтоб не разбился, а потом застывает. Он задумчиво вертит телефон в пальцах, будто не зная, что нужно делать, медленно-медленно обводит большим пальцем округлую кнопку и, наконец, набирает торопливо сообщение, отсылая его Кацудону и Джей-Джею в WhatsApp. «im gonna go back» И отключает телефон.