«Просыпаюсь среди обломков, Иду по битому стеклу... Я поднимаюсь высоко в небо. Я снова полечу... ...и восстану, словно феникс, Из пепла В поисках не мести, А, скорее, справедливой кары. Тебя же предупреждали: Как только я изменюсь, Как только я возрожусь, Знай — я восстану фениксом из пепла. Но ты моё пламя...» «Rise Like a Phoenix» — by Conchita Wurst
Июнь наполнился, смазался шумом и суматохой: с отпуска на каток перед сборами вернулись юниоры — слетелись, как отзимовавшие птенцы в родное гнездо. Их, этих кукушат, оказалось неожиданно много: галдящих, суетливых, писклявых, — и Юрия, привыкшего тренироваться в тишине и одиночестве, один-на-один с тренерами, или, в крайнем случае, вместе с немногословным Отабеком, они раздражали до зубовного скрежета. График тренировок ожидаемо сдвинулся — малолеткам в откуп отдали раннее утро; теперь в начале одиннадцатого Плисецкий лениво занимал беговую дорожку, затем переползал в малый зал, где растягивался и прокатывал мышцы. Занятия по классической хореографии, где присутствовали уже все, начинались с часу дня, следом по группам шла или общая физическая подготовка, или работа в зале, где напрыгивали прыжки безо льда и крутили вращения на спиннере, или модерн танцы. Потом перерыв на обед. Общий лёд — последний для мелких — начинался в четыре. Вторую ледовую тренировку — уже закрытую, где Юрий и Отабек оставались вдвоём наедине с Яковом и Лилией — перенесли на глубокий вечер. После льда — обязательная заминка. И по итогу, домой Юрий возвращался уже около десяти, а то и одиннадцати вечера. Режим дня окончательно съехал в глубокую задницу, и Юрий, последние три года страдающий бессонницей, спал где и когда придётся — в перерывах между тренировками, переодеваясь в раздевалке, вместо обеда, а то и вовсе отрубаясь во время растяжки. И всё можно было бы пережить, кроме откровенно бесячего, пристального внимания со стороны. Мелкие кумарили — пискляво шептались по углам, в танцевальном классе, на льду. Отвыкший от повального внимания Юрий тихо бесился — каждый шаг, каждый взмах руки провожался любопытными взглядами. Впрочем, хорошо, что только взглядами — слава приказу Якову и бдящей Лилии, никто не смел вытащить телефон и слить украдкой сделанную фотку в инстаграм. Юрий отгораживался волосами как завесой, закрывал лицо капюшоном толстовки, глушил гул внешнего мира музыкой — нарочито большими, накладными наушниками. Обедал отдельно или с Отабеком в парке, в раздевалку забегал или до начала дня, или поздно вечером, когда уже наверняка никого не было. На ОФП Плисецкий занимал дальний угол, на классической хореографии прятался в конец балетного станка, на льду замыкал шеренгу. Монотонная, рутинная работа уверенности тоже не прибавляла — полноценно ни работать над программой, ни переносить хотя бы тройные прыжки без удочки или вращения на лёд Яков не позволял. В зале он цеплял Юрия на лонжу, ставил на круглую вращающуюся платформу и до искр в глазах болтал на ней, как бармен — мартини в фильме про Джеймса Бонда. На платформе Юрий отрабатывал и частично вращения, и прыжки — второй тренер Некрасов, будучи и значительно выше, и физически крепче, и моложе, помогал при спрыгивании с тренажёра словить ось и приземлить прыжок, пусть и в недокрут. На вечернем же льду, скрытом от посторонних любопытных глаз, начинался спектакль. Яков называл его так: «Батыр прыгает, Плисецкий полирует лёд». Помимо своего уже обкатанного сотни раз соревновательного набора — младших квадов и трикселя — Отабек напрыгивал четверной флип, который начинал учить ещё с Виктором. Пока не очень успешно, при приземлении в лучшем случае мазал в степаут, а то и чаще всего — в падение. Но напрыгивал остервенело и уже с полным докрутом всех четырёх оборотов в воздухе. Если выезжал успешно — повторял флип ещё несколько раз, потом разминал остальные прыжки, затем пробовал вращения и шёл накатывать программы под чутким руководством Лилии. Юрий же, будучи закованным в лонжу, как в смирительную рубашку, с утяжелителями на ногах… полировал лёд, иными словами, падал — специально, карикатурно и правильно, как учат падать малолеток в первый год обучения. Удочка в руках Якова, с одной стороны, сковывала свободные движения, с другой — позволяла не беспокоиться за то, что падения будут болезненными, поэтому Юрий старался и толкнуться повыше, и скрутить с запасом хотя бы три полных оборота в воздухе. Потом, проваливаясь в собственные мысли, Плисецкий вдоль бортов отрабатывал шаги, твиззлы, спирали и невольно косился на Отабека, внимавшего указаниям тренеров. Сравнивал уровни, подготовку и отчаянно злился — на себя, разумеется. Сравнение по всем параметрам шло ему, Юрию, глубоко не в пользу. Нынешний Отабек — с его взрывными мышцами, глубоким рёберным скольжением, пролётными прыжками — был лучше практически во всём. Планка для будущих побед, заданная топами фигурного катания, была всё ещё слишком высока для нынешнего Плисецкого.***
Ближе к концу июня их наконец-то посеяли по этапам Гран При, и Юрий в последний момент — явно не без протекции Якова — залетел на один, финский, где из соперников фактически значилось полторы калеки: тридцати двухлетний ветеран фигурного катания из Германии и пара ноунеймов с восточной Европы. Финнам отдали этап после отказа китайцев, которые сослались на подготовку к ближайшим Олимпийским Играм, и Яков тому только обрадовался: от Санкт-Петербурга до Хельсинки даже ближе, чем до Москвы. Отабек, как победитель чемпионата мира, самостоятельно, на свою дурную голову, собрал самый настоящий джетлаговый пиздец — США, мелкий западный городишко мимо фаворита будущего постолимпийского сезона Джей-Джея, и Японию, где дебютировал очередной пятнадцатилетний азиатик. В общем, без сюрпризов, разве что… Кацудона до сих пор в списках распределившихся не было. Топов деликатно развели по этапам, чтобы с особой жестокостью столкнуть их в Финале в декабрьском Ванкувере. А у Юрия — один сраный этап. Которого недостаточно, чтобы попасть в Финал, недостаточно, чтобы обкатать программы и помозолить глаза судьям. Недостаточно, чтобы заявить о себе — вот он я, вернулся, чтобы побеждать!.. К профессиональному раздражению примешивалось и личное. Юниоры шарахались, вжимались в стены, в раздевалке почти целиком ныряли в шкафчики, когда Юрий, фоня зловещей аурой, сквозняком проносился мимо. Все… кроме одной, совершенно бесстрашной и тупой. Слабоумие и отвага — отвратительнейшее сочетание. В конце концов, это было единственное, в чём Юрий никогда и никому ещё не уступал и не собирался. Девчонка вмазывалась в его личное пространство совершенно спокойно, не боялась ни злющих взглядов из-под капюшона, ни отрывистых, лающих грубых ответов. Она ловила взгляды Плисецкого — не украдкой, а совершенно открыто, улыбаясь прямо в лицо. В тренажёрном зале будто бы невзначай занимала соседний снаряд, на ОФП прыгала следом за Юрием, выход на лёд тянула до последнего, чтобы прокатиться рядом и вновь — улыбнуться глаза в глаза. Вечером подолгу залипала у мужской раздевалки, чтобы попрощаться. А сегодня вообще предложила пойти пообедать вместе после тренировки. Юрий аж поперхнулся и только от глубочайшего шока не бортанул её куда подальше — только выдавил, что уже получил приглашение от Отабека и ретировался делать заминку в самый дальний зал. — В общем, я не пойму, чё ей надо? Какого хрена эта девица прилепилась ко мне, как банный лист к жопе? — Юрий с остервенением выкладывает стену из четырёх кирпичиков-блоков и забрасывает на неё щиколотку, усаживаясь в продольный шпагат. Сегодняшний день — особенный. Во-первых, потому что сокращённый, без второго льда. А во-вторых, потому что последний перед четырёхнедельными сборами, и не просто где-нибудь, а во французском горном Куршевеле. Юрий ждал этой поездки всю свою долгую-долгую больничную, запертую в четыре стены вечность. Вечность, размытую слепотой и слезами. Вечность, отмеченную свежими синяками от падений, ноющими мышцами и торопливым стремлением поскорее набрать соревновательную форму. А сборы — как возможность оставить своё недавнее инвалидное прошлое позади и морально начать жизнь с чистого листа. Плисецкий садится полубоком, кулаками проминает внутреннюю поверхность бёдер. Потом меняет ноги, на баррикаду кирпичей возлагает уже левую. Чуть шипит, чувствуя, как под коленом напрягается и подрагивает мышца. Потянул что ли? Отабек только пожимает плечами и опускается рядом. По очереди вкруговую растирает запястья, с усилием прокатывает массажёр вдоль шеи. — А, по-моему, всё очевидно, как майский день. Я думаю, ты ей нравишься. — Ссань Господня, — Юрий невольно рот раскрывает. — Иди ты. Не может быть такого. Она же мелкая совсем. — Юниорка, допущенная на международные соревнования, — подчёркивает Отабек. — Значит, ей как минимум уже тринадцать. Юрий медленно перетекает в горизонтальный шпагат, подкладывает под свободную пятку недостающие кирпичи и укладывается локтями на коврик. Бёдра же плотно прижимает к полу, немного пружинит, чувствуя, как начинает знакомо пощипывать разогретые паховые мышцы. Отабек, прокатывающий напряжённые мышцы под правым коленом, поднимает на Плисецкого совершенно круглые глаза. — Тебе нормально? Юрий собирает руки за головой в полукольцо и делает неглубокие наклоны — из стороны в сторону качается, как китайский болванчик. — Сейчас — да, вполне. А флип четверной тебе тренировать как передо мной, заебись? Позёр, ёпта. Отабек только хмыкает, откладывает массажёр и ложится «в складку». Юрий невольно отмечает, как обтягиваются тканью штанов забугрившиеся мышцы бедра, как напрягаются смуглые икры. Да уж, только растяжкой преимущество перед Отабеком и ограничивается. Разумеется, пока что. Юрий поочерёдно снимает ноги, укладывается на живот и разводит колени «бабочкой», плотно прижимая ступни друг к другу. Прогибается в пояснице, чувствуя накопившуюся усталость за целый день. Залечь бы прямо сейчас в горячую ванну!.. — И всё-таки мне, ну блин... Мне как-то стрёмно это, что ли. — Сам не понимая зачем, Юрий возвращается к предыдущей теме. Внутри нарастает нервная дрожь. — Я слишком отвык от чужого внимания. Спасибо Лилии, она и журналистов гоняет, и мелких контролирует — чтобы ничего не фоткали и не писали в соцсети лишнего, особенно про меня. — Влюбилась и влюбилась. Не сталкерит возле дома, письмами не закидывает, на шею не вешается, просто ходит рядом и вздыхает. Что тебя так смущает? — Слишком нагло ходит! Да нет… просто она же реально мелкая. Ребёнок ещё. — Юр, ей тринадцать, самое время. — Терпеливо напоминает Отабек, выпрямляясь. На смуглом лбу блестит пот, и Отабек утирается напульсником, приглаживая взлохмаченные волосы. — Фигуристы ментально взрослеют раньше, тем более девочки. Ну в кого им влюбляться, сам подумай. Жизнь кипит в ритме дом-каток-дом, контакты с посторонними сведены к минимуму. Ребят-сеньоров в группе нет, ровесники выглядят лет на восемь, у Некрасова на лице написано — женат, трое детей, а Яков… — Беее, — морщится Юрий. — Я даже думать об этом не буду, а то блевану ещё. — А тут ты — уже постарше, но всё ещё юный, красивый, доступный — поскольку тренируешься рядом. Вот девчонке ветер страсти снёс чердак. Будто бы ты никогда не влюблялся. Это пройдёт. Юрий цепенеет и садится на пятки. А ведь и правда. Сколько ему было лет, когда он залип в Виктора, будто пчела в смолу? Двенадцать? Первая любовь, сильная, опаляющая крылья, пьянящая и больная насквозь. Почему ты такая долгая? Почему такая крепкая? Почему такая глупая и неправильная? Пройдёт оно, как же. Шесть лет уже тянется, да пока никак не проходит. Юрий-пчела отчаянно барахтается, всеми лапками дёргает, но, кажется, погружается лишь глубже. — А ты когда-нибудь влюблялся? — дрогнувшим голосом спрашивает Плисецкий. — По-настоящему? Ну, так, чтобы сильно-сильно, до сраных бабочек в животе? Отабек в ответ только приподнимает брови и прикрывает глаза, видимо, проваливаясь в воспоминания. А затем поворачивает голову и смотрит пристально-пристально — не в глаза. В самую душу. Душа аж икает от неожиданности. — Да. Дважды. — И вдруг улыбается мягко, прищурившись, точно кот. — Или трижды. Смотря как посчитать. — Ух ты, серьёзно? — искренне изумляется Плисецкий. Вот тебе и сама скромность Отабек. Везде успел — и многочисленные медали собрал к своим почти двадцати двум, и музыкальный альбом анонсировал, и даже в личной жизни успел пошуршать. — Так много? — Я… да. — Отабек заметно мнётся, ёрзает, будто сидит задницей на раскалённой сковороде. Оно и понятно — в этом зале, укромном, крошечном — дышать уже нечем, к концу дня воздух весь спёртый. — И что, оба раза невзаимно? Отабек качает головой и невольно потирает кончики покрасневших ушей. — Во второй раз — не уверен. Наверное, взаимно. — Но вы же не вместе? — Нет. Не срослось. — А в первый? Прошло? Взгляд Отабека — угольный, тягучий, словно дёготь, — неожиданно обжигает зрачок. — Не знаю. Первая любовь на то и первая. Там всё сложно и непонятно. — Ещё бы, — тихо-тихо, для себя, говорит Юрий и добавляет уже громче: — Ты, конечно, крут. Выпутался. — Я не выпутался. Я переждал. — А разница? Отабек дёргает уголком губ. — Она есть. Юр, первая любовь проходит, но не забывается. Я прошу, будь помягче с этой девочкой. Не спугни и не отталкивай. — Да бля… блин, что я могу сделать в таком случае? Подпустить её к себе? Я понятия не имею, как вести себя с теми, кто во мне заинтересован — в таком ключе. Да мне сама мысль об этом… ну, короче, не хочу я так. Типа — мы в ответе за тех, кого приручили? Это же пиздец как неловко. Отабек не отвечает ничего — лишь молча поднимается и раскладывает тренажёры на место. Перед глазами мелькают часы, и Юрий сдавленно охает. — Твою ж налево! — и сам вскакивает на ноги. — Я обещал тренерам, что буду в машине через полчаса. Уже опаздываю! Бека, ты со мной? — Да, Юр. С тобой. Они не переодеваются в раздевалке, лишь выгребают из шкафчиков личные вещи. Юрий торопливо уталкивает в сумку коньки, повседневную одежду. Накидывает на плечи олимпийку, пряча в карманы телефон с наушниками. На парковку они несутся почти бегом — Лилия ненавидит опоздания, а Юрий в ответ ненавидит её размеренные, учительские нотации: спокойные, но полные яда, как скорпионий укус. Тишина, разбавленная шумным дыханием и мягким, пружинистым топотом ног, обутых в кроссовки, немного напрягает — и Юрий заговаривает первым. Ляпает он, разумеется, тоже первое, что в голову пришло. — Да, кстати… если бы у тебя была возможность, ты бы хотел ей признаться? — Кому? — удивляется Отабек. — Ну, ей. Той девчонке. — И, видя, что тот не понимает, закатывает глаза — кто бы мог подумать, что они с Отабеком когда-нибудь будут всерьёз обсуждать эти сахарные сопли. — Своей первой любви. Может, это было взаимно? Мила рассказывала, что ей, оказывается, долго нравился Георгий. Но она все симпатии в себе гасила и встречалась с другими ребятами, с хоккеистами, потому что у Георгия была девушка, с которой на тот момент было типа «всё серьёзно» А этот пентюх, как оказалось, четыре года по ней сох и молча страдал — впрочем, это в его, Попкинском, стиле. Пока они оба однажды не набухались после национальных и в койку не прыгнули, так и не поговорили о высоком — о своих чувствах. Отабек становится совсем растерянным. А затем багровеет так стремительно и густо, пламенея от ушей до самых ключиц, видневшихся в вырезе футболки, что Юрий невольно прыскает в кулак и сгибается пополам от смеха. Джип Якова призывно моргает фарами, низко гудит, и Юрий примирительно хлопает Отабека по плечу. — Ладно, сорян, не бери в голову. До завтра! Я тебе позвоню утром.***
И всё-таки ситуация с распределением по этапам, уже неделю терзающая нутро, покоя не даёт, жжёт изнутри сомнениями и совсем немножко — завистью. — Но на московскую Капу я смогу хоть как-нибудь рассчитывать? — спрашивает Юрий уже дома, на кухне, прихлёбывая заваренные крутым кипятком травы: ромашку, зверобой и мяту. Лилия выдыхает сизый дым в распахнутое окно и сильным, уверенным мужским жестом тушит сигарету. Яков с грубоватой любовью оправляет ей сползшую шаль на плечах. — Вряд ли. Тебе не хватит протекции. Капу наши спортсмены разбирают первой. — Да, блядь, почему?! Я был чемпионом мира! Дважды! — Среди юниоров? Три года назад? Тебе ещё раз на пальцах, как детсадовке, объяснить, чем рейтинг юниоров отличается от рейтинга среди взрослых? За эти сраных три года появились более молодые и дерзкие. — Круче меня? — Юрий недовольно цокает языком. — А если подтянуть его — этот сраный рейтинг? — По-твоему, рейтинг фигуристов — дедовы подштанники? Чем ты его подтягивать собрался, болезный? — Бэшками? — Хуешками, — рубанул Яков. — На «Вольво Кап»! Чего там — сразу в Саранск давай, на «Мордовские узоры». Весь «бэшкин» сезон у твоих ног. Остальные пусть на нормальных турнирах порубятся, пока Плисецкий в Бэшки играется, блядь. Лилия только приподнимает брови и стряхивает руки Якова со своих локтей. — Выражаться подобным образом в своём доме я не позволю. — Лиличка, — начинает Яков, обжигается об ядовитый шартрезовый взгляд и стихает. Молча гремит посудой — наливает себе чаю, плюхает сверху дольку лимона. Долго болтает ложкой, звеня о тонкий фарфор. Подливает Лилии кипятку. Кажется, успокаивается окончательно… И гаркает так, что дребезжит стекло в серванте: — На что ты вообще, блядь, рассчитываешь в нынешнем сезоне? Ты ползаешь по льду, отклячив задницу, как колченогая курица, валишь прыжки даже на удочке, вываливаешься из вращений и выплёвываешь лёгкие после пятикилометровой пробежки! — Ну знаете, блядь!.. Лилия молча сворачивает газету в плотную трубку и от души прикладывает Якова по затылку, мимоходом пихая Юрию в открытый рот разбухшую от чая дольку лимона. — Хотите собачиться — валите на улицу. — Но… — вякает Яков, обернувшись через плечо. Глаза Лилии — зеленющие, злые, осочьи — горят, как у амазонки. — Вперёд и с песней! Заодно купите соевого молока к утренней каше. Неожиданный звонок в дверь заставляет их вздрогнуть. Лилия, как прокурор, тыкает Юрия под рёбра газетой, ещё раз охаживает Якова по спине, жестом направляя в коридор. Гостей выходит встречать первая. Юрий выплёвывает лимонную шкурку и плетётся следом, слизывая лимонный сок с губ. — Проходи, Георгий. — Слышит Юрий гулкий голос и устремляется вперёд Якова. — Спасибо, Лилия Михайловна, я на пять минут. К Якову Давыдовичу. Георгий стоит в коридоре, внушительный, как монумент. Юрий разглядывает мелкую россыпь летнего дождя на плечах, укрытых тонким плащом, брюки с острыми стрелками, начищенные до зеркального блеска ботинки. Георгий кристально спокойный, как всегда гладко выбритый и аккуратно причёсанный, но взглядом усталый, с чёткими пропечатанными морщинками вокруг глаз. Юрия он как будто не замечает, смотрит сквозь в пустоту. Яков крепко жмёт протянутую руку, коротко, отрывисто говорит что-то на ухо и машет Георгию в сторону кабинета. Юрий силится разобрать шёпот, но Лилия, от которой не укрывается этот жест любопытства, качает головой и выгоняет Юрия за дверь, в магазин. Когда он возвращается, выгружая коробку молока и творог в холодильник, Яков наконец-таки выходит из кабинета. Один. Лилия поливает многочисленные цветы на кухонном подоконнике и снова курит в открытое окно. — Всё в порядке? — осторожно спрашивает Юрий и чихает — табак крепкий, дым разъедает горло. — Нет, но тебя это не касается. — Мрачно говорит Яков, усаживаясь за стол. Юрий раскрывает рот, чтобы возразить, но Лилия вдруг оборачивается через плечо. Медленно стряхивает пепел — мимо пепельницы, в цветочный горшок, и резким движением тушит окурок. Что-то в её глазах, жестах заставляет Юрия проглотить возмущение и интуитивно отступить назад. — Георгий ушёл уже? Лилия кивает. — Мне и Якову надо поговорить. Собери чемоданы и иди спать. Завтра ранний подъём — в девять мы должны быть в аэропорту. — Нервно приказывает она, отворачиваясь и зябко кутаясь в шаль, слишком тёплую для этого тёплого летнего вечера. На часах — только половина девятого. Но Юрий не смеет ей возразить.***
В аэропорту на Юрия наплывает толпа людей — шумных, суетных, рассыпавшихся по огромному пространству. Юрий поправляет маску на лице — обычную, плотную, из тех, что носят азиаты-знаменитости, прячет лицо под капюшоном толстовки. Отабек коротко, ободряюще пожимает Юрию запястье и проходит на регистрацию первым. Перелёта всего два — относительно расстояния оба недлинные, всего час с небольшим из Санкт-Петербурга до Москвы и четыре часа из Москвы до Женевы. Но чертовски утомительные, если прибавить к тому время, затраченное на то, чтобы добраться до аэропорта, на регистрации, стыковку, досмотры, ожидание багажа... От интернационального галдежа, моря чужих смазанных лиц, острых, резких запахов и пыли у Юрия кружится голова, и желудок делает опасные кульбиты где-то у самого горла. Тошноту удаётся заглушить таблетками. Во рту сухо и приторно сладко от леденцов — от еды и кофе Юрий отказывается, мелкими-мелкими глотками воды смачивает язык и прикрывает глаза. В себя он приходит уже в автобусе-трансфере, который отправляется до базы в Куршевеле. За окном красота такая сочная, яркая, не по-питерски контрастно-летняя, что Юрий невольно прилипает щеками к автобусному стеклу, возбуждённо рассматривая горы-горы-горы, небо — тёмно-голубое, налитое, с редкими перьями высоких облаков, дорогу — узкую, змеистую, как серпантин. Солнечный свет безжалостно слепит больные глаза, оттенённые очередной бессонной ночью, — Юрий откидывается на спинку автобусного сиденья и отползает в противоположную от окна сторону. С удовольствием вытягивает ноги на соседнее пустое кресло, укладывается затылком на подлокотник и запрокидывает голову. Отабек сидит поодаль, через проход, притулившись к стеклу. В бейсболке с низко надвинутым козырьком, с накинутым свободным капюшоном толстовки. Спит что ли? — Плисецкий, — ласково говорит ему Яков, сидящий позади, и коленом подпинывает его сидение. Спинка угрожающе скрипит, когда тренер всей своей тушей наваливается сверху. — Да ты, поди, ещё не понял, куда ты попал. Ты не в отпуске, родной. Я с тебя на этих сборах всю душу вытрясу. — Не пугайте пуганых, дядь Яш, — шёпотом, чтобы ни Отабек, ни Лилия его не слышали, огрызается Юрий. Лилия, конечно же, слышит всё — выразительно кашляет, и Юрий слышит глянцевое шуршание журнала, скрученного трубочкой. — Быстро разбежались, — холодно говорит она и постукивает орудием по ладони. — Сборы не начались — мы ещё не на базе. — Лиличка, — примирительно бурчит Яков, — ты подрываешь мой авторитет. «Лиличка» в ответ выразительно приподнимает брови. — Яков Давыдович, ты подрываешь мои нервы. Нам ехать ещё целый час, а жить на сборах и того дольше. У меня к вечеру весь запас пустырника закончится. Яков смеётся и смотрит лишь на Лилию с такой любовью, что Плисецкий, невольно смущаясь, опускает голову. Престарелый романтик, блин. Юрий приподнимается и смотрит по сторонам: почти все юниоры повально дремлют, накрывшись куртками, парочка девчонок залипает в окна, один пацанчик слушает музыку. Некрасов, с карандашом в руках, лениво листает книгу в мятой мягкой обложке. — На самом деле, мне всё равно, Яков Давыдович. Хотите мою душу? Не надо её вытрясывать, я сам отдам, — заявляет Юрий через долгую паузу и вновь укладывается обратно, под голову подкладывая комок из свёрнутой олимпийки. — Я не боюсь, что будет много работы. — Но? — Но… я боюсь, что работы будет недостаточно. Не в моём положении отстающего. Яков звучно хохочет и неожиданно заходится хриплым, лающим кашлем. Лилия с непроницаемым лицом суёт ему носовой платок, бутылку воды и таблетки. Яков выщёлкивает из блистера сразу три капсулы, большими, жадными глотками осушает бутылку и шумно вздыхает. — От работы кони дохнут, — ухмыляется Яков, снова звучно откашливается. — Не боись. До Олимпиады ещё четыре года, Плисецкий. Как-нибудь догребём. — А мне не надо «как-нибудь». Я, может, перед Олимпиадой хочу золото Чемпионата мира взять. Пару раз. — Огрызается Юрий. И торопливо зажимает рот ладонью, опасливо косясь на Отабека. Отабек по-прежнему полулежит на сидении, тоже вытянув ноги в смешных полосато-голубых носках на соседнее сидение, — но вполне бодрствующий, — в больших наушниках строчит кому-то смс. Яков хмыкает и потирает колючий подбородок. — Как пойдёт, так и погребём. Душу мне, значит, отдашь? — Отдам. — Прекрасно, прекрасно. Видишь, Лиличка, — я тут ни при чём. Он сам под контрактом подписался. Кровью. Ответная колкость почти срывается с языка. Юрий растерянно залипает на кровавые кляксы, впитывающиеся в белоснежную ткань платка. Яков небрежно бросает платок в пакет для мусора. Когда тряска наконец-то заканчивается, из автобуса Юрий не выходит — почти вываливается на ватных ногах на кортаны. В такой скрюченной позе и замирает, пережидая приступ тошноты. Вот так укачало, блядь. Яков по-хозяйски сдвигает Плисецкого ногой с общего прохода, выгребает багаж из нижнего отсека и бросает Юрию его чемоданы — тот благодарит судорожным кивком, руками сгребая разъезжающиеся дрожащие колени. — Лилия Михайловна, — деловито распоряжается Яков. — Соберите вместе с Некрасовым, пожалуйста, в кучу юниоров, казахстанского батыра и идите заселяться на базу. Мы с Плисецким пошепчемся наедине и подойдём попозже. Лилия оборачивается и смотрит на них так пристально и долго, как Медуза Горгона, — не иначе желая обоих не то обратить в камень, не то сразу испепелить на месте — чтоб наверняка. Отабек выходит из автобуса последним — подхватывает свои сумки на плечи, забирает из рук Лилии её чемодан. И неожиданно улыбается — да так, что Лилия, не проронившая ни слова, с непроницаемым лицом уходит вперёд. — Свои чемоданы оставьте здесь. Я их заберу, — негромко говорит Отабек и уходит вслед за остальными. Яков долго-долго ведёт Плисецкого по базе — куда-то вглубь, петляя полузнакомым маршрутом. Юрий, как каракатица, плетётся следом, почти на каждом шагу икает. Наконец, Яков, кряхтя, опускается на скамейку под старым платаном, и Юрий забирается рядом — прямо с ногами, разминая затекшие ступни в стареньких кроссовках. — На, пей. — В руки толкается нераспечатанная бутылка. Юрий припадает к горлышку, пьёт жадно, роняя воду изо рта. Яков только крякает, утирая тому мокрый подбородок. — О чём Вы хотели со мной поговорить? — Плисеций жмурится и откидывает голову назад, ловя лицом косые солнечные лучи и тени от густой листвы. — О тебе. Юрий устало горбится, утыкаясь лицом в колени. Настроение, только было приподнявшееся, стремительно скатывается ниже ноля. — Обо мне разговаривать неинтересно. Мы уже делали это не один раз после больницы. — Дурень ты!.. — Яков неожиданно вскидывается окриком. И тяжело, старчески вздыхает. — Я всё-таки не могу в последний раз не спросить: ты точно решил вернуться? Это твоё окончательное решение? Что-то в словах Якова настораживает. Не даёт выпалить давным-давно заготовленный ответ сразу. Не даёт огрызнуться. Юрий задумчиво трётся щекой о джинсу и кладёт подбородок на колено. Отабек вдалеке, возле здания общежития, помогает юниорке перенести чемоданы через высокие ступеньки, что-то говорит Некрасову, руками разводит в стороны и, кажется, даже коротко смеётся в ответ. А Яков, видимо, принимая эту паузу за сомнения, продолжает: — Я подал заявку в Федерацию, но без твоего личного присутствия документы не оформят. Зачем спешить? Ты мог бы покататься на сборах, постепенно втянуться в нагрузки. Пропустить сезон, шаг за шагом восстанавливая форму, прыжки, вращения. Обновить скольжение. В конце концов, привыкнуть заново вкладываться в тренировки. — Вы меня не поддерживаете? Яков раздражённо морщится, вытаскивая из кармана пачку сигарет. Прикуривает и сипло кашляет в кулак. Юрий зачем-то вспоминает кровавые разводы на платке и гонит нехорошие подступающие мысли прочь от себя. — Не знаю. И да, и нет. Больше — нет. — Почему? — Потому что я несу за тебя ответственность, балбесина! — Яков колотит кулаком в скамейку и резко тушит сигарету о башмак. — Ты под моей опекой, забыл? Под нашей — моей и Лили. Мы даже штамп в паспорте поставили, чтобы соопекунами твоими стать. Юрий только плечом дёргает. — Мне восемнадцать минуло четыре месяца назад. Уже не под опекой. Я типа взросленький. Яков своей клешнёй ныряет Юрию в волосы и лохматит затылок. Светлые пряди, не стянутые резинкой, рассыпаются по плечам. — Ты свои патлы стричь собираешься, взросленький? Грива почти до лопаток уже доросла. — Несерьёзно. Вы с темы-то не соскакивайте. Рука замирает и медленно, тяжеловесно, вдоль шеи перетекает Плисецкому на плечо. Юрий щекой укладывается на эту ладонь — тоже пропахшую табаком, крепкую, широкую, тёплую от солнца. С тёмно-жёлтой полоской кольца поперёк безымянного пальца. — Несерьёзно ему, блядь. Ты думаешь, что это так просто — раз и отпустил? Восемнадцать исполнилось — с глаз долой, из сердца вон? — А что — непросто? — Вот свои когда появятся, поймёшь, насколько непросто. Я за тебя ответственность брал. Слово твоему деду давал — мужское. Лиле обещал. Зачем, чтобы раз — и похерить, потому что тебе восемнадцать, и ты уже взросленький? Ну-ну. Все вы — молодой поросляк — одинаковые: со своей придурью и с ветром в голове. — Молодые ветра? Юрий негромко смеётся. Яков неожиданно прижимает его к себе, и Юрий крупно вздрагивает. Перетерпливает, кусая губы, напоминает себе — идиотина, это Яков рядом, Яков безопасный, свой, родной. Больно не сделает. И осторожно переползает Якову на колени. Вот он какой — тактильный голод. Соскучился-таки по человеческому теплу. Фельцман своими лапищами обнимает Плисецкого за плечи и неожиданно трогает его шрамированные запястья, видневшиеся из коротковатых рукавов. Юрий дёргается — по спине словно кипятком обдаёт испуг: забыл надеть напульсники. — Сведёшь потом эту гадость? — тихо-тихо спрашивает Яков. Юрий отворачивается, спиной вжимается Якову в живот — неожиданно крепкий, не рыхлый. Так странно — Яков широкий, как боров, но плотный и упругий. — Не знаю, не думал. Может быть. — В спортзале в толстовке может быть жарко. В балетный класс Лиля тебя не пустит не в форме. На катке рукава будут задираться — у тебя вон как конечности вымахали. А в футболке их будет видно. Всем. — У меня есть специальные лонгсливы для тренировок. У них рукав узкий, обтягивающий, до запястья. Сверху перчатки. — Тоже от?.. — Тоже. — Юрий давит улыбку. — Дядь Яш, я по нему скучаю. Он всё-таки… хороший. — Плисецкий… — Я молчу. Правда молчу. Молчит и Яков, смотрит куда-то вверх, на узор из плотно сплетённых листьев. Ветер сочно шумит в листве, полутень раздвигается, обнажается, и солнечные лучи целуют Юрия в переносицу, скулы. — Ты везунчик, знаешь ли. — Ну да, — фыркает Юрий. — Очень. — Ну да, очень, — передразнивает его Яков, ставит ладонь «домиком» у его лица, защищая покрасневшие, заслезившиеся глаза от света. — Разве нет? Сам посчитай. Ты спортивно одарённый — причём одарённый именно для сложных координационных видов спорта или для балета. Ты от природы гуттаперчевый, податливый, тебя не надо было рвать в растяжке. Жилистый, но при этом не особо мускулистый. Вес набираешь долго, в форму при должных ограничениях приходишь относительно быстро. Мышечная память хорошая. Вырос всего на восемь сантиметров, хотя два с половиной года вообще не тренировался, должен был в стремительный рост вымахать. И то — вся прибавка в ноги ушла. — Тренировался, вообще-то, — бурчит Юрий. — Я форму поддерживал. — Хуёрму, — огрызается Яков. — Чем ты её поддерживал, балда? В палате так тесно, что развернуться негде, не то, что тренироваться или прыгать. Ну тянулся, ладно; отжимался, пресс качал, скручивался, максимум прыгал на месте. Что мне тебя учить — сам знаешь, чем отличаются нагрузки профессионального спортсмена от обычного любителя. Юрий в ответ только сопит — Яков-то прав. Насколько он прав, Юрий понял, занимаясь с Виктором в балетном классе. Нагрузки не просто другие — они тотально разные. Для человека, отвыкшего так физически вкладываться, — чрезмерные, колоссальные и на волевом пределе. — Когда сконцентрированный, ты неплохо чувствуешь своё тело — как войти в прыжок, когда оттолкнуться. За, казалось бы, упаденные прыжки борешься, на коленях вытаскиваешь — и не просто вытаскиваешь, а ещё и каскадные туда цепляешь. Бабочки почти не пускаешь — если падать, то падать. Напористый, настырный в хорошем смысле, любопытный и жадный до того, что тебе хочется. Самоуверенный — иногда чересчур, но куда в профессиональном спорте без амбиций? С головой у тебя разве что плохо. Не умеешь отключать эмоции, входить в хладнокровие и глушить нервяк. Если вышел на прокат внутренне разобранный — то всё, аут, собирайте Плисецкого по всему катку. — Так у многих. — У многих, — соглашается Яков. — Но мы-то про тебя разговариваем. — У меня ещё и травмы были — помните? Каждый год в гипсе, начиная с одиннадцати лет. Сначала трещина в локте. Потом я обе руки ломал в двенадцать лет — каждую по очереди. На следующий сезон, после Финала Гран-При, сломал и руку, и ногу. Мне уже было тринадцать. — И выиграл потом свой первый юниорский чемпионат. — Ага, — улыбается Юрий. — После того, как гипс сняли, Вы меня заново сначала ходить учили, потом — кататься. На катке со мной заперлись, на лонже прыжки по одному ловили. Я пообещал потом, что буду осторожнее. — И порвал связки голеностопа. С двух сторон. — Но уже в межсезонье, — Юрий хихикает. — Восстановился, залечил ногу и взял второй золотой комплект всех юниорских соревнований. А потом… И мрачнеет. А потом, через год с небольшим, случились самые тяжёлые, самые страшные травмы. Не только физически — морально. Тело зажило чуть больше, чем за восемь месяцев. Зрение вернулось через два с половиной года. Головные боли практически отступили. А психика до сих пор в осколках и трещинах, в плену стылого, зимнего океана и перегорающего фонаря из сновидений. Юрий поднимается на ноги и встаёт напротив Якова. Присаживается на корточки, локтями упираясь тому в колени. — У всех травмы, Юра. Все фигуристы в травмах — пробу ставить негде. Никифоров с разорванными мышцами бедра, Алтын со сломанным коленом, Кацуки с шурупами в спине, Леруа с хроническим воспалением плеча, ты с пробитой головой. А ещё Мила с булимией, перетёкшей в анорексию, и Гоша с затяжной депрессией. Общество инвалидов в спорте. Только вот твоя травма самая непредсказуемая. — Почему? — По кочану, дурень. Два с половиной года тотальной слепоты. Тяжёлое сотрясение. Дыра в черепе. Ты знаешь, к чему это может привести? — Не знаю, — сознаётся Юрий. — А я знаю, — мрачно говорит Яков. — У меня лет двадцать назад была ученица-парница, славная, трудолюбивая девчонка. Начинала с одиночного, но в итоге перешла в парное, потому что прыжки плохо шли. С первым партнёром ей не повезло — он имел неправильную технику выброса и фактически чуть не поломал её до инвалидности. — А Вы что? — А что я? Сначала тренировал-то их другой человек. Она, из неблагополучной семьи, упорно шла на лёд — Советский Союз разваливался, молодёжь спивалась, шла в проституцию, кололась или влипала в бандитские группировки. А она ехала в Дворец Чемпионов и тренировалась по десять часов кряду. Порой от усталости спала в раздевалке, там же училась. Упорная, настырная. Влюблённая в самое естество фигурного катания. Я дал ей ключи от своего кабинета — старый, продавленный диван всяко лучше, чем жёсткая рассохшаяся лавка с щелями между деревяшек шире, чем моя рука. Советы ей давал, методички свои. А потом она пропала. Оказалось, партнёр пробил ей голову коньком во время вращения. Загремела ласточка в больницу. Тренер открестился, партнёр забухал. Я поднял Федерацию на уши. Забрал её из больницы к себе. Выхаживал. А она просилась на лёд, плакала. И… я уступил. Нашёл ей нового партнёра, хорошего и доброго паренька, ответственного, надёжного. Взял под свою опеку. Учил заново ходить, чувствовать своё тело, чувствовать лёд, чувствовать другого человека рядом. Учил безоговорочно доверять — и ему, и себе. Это было уже в девяносто первом. На соревнования они вышли в девяносто втором. Как вспышка сверхновой — за три года собрали не один полный комплект золота, включая Олимпийское. Ребёнок без родной семьи и ласки, она неожиданно вышла замуж за местного бандюгана и скоропалительно забеременела. Беременность была трудная, роды ещё тяжелее — ребёнка щипцами тащили. Через полгода она сказала — не могу, хочу на лёд, хочу второе Олимпийское золото. Партнёр тем временем катался на шоу с другой и о возвращении совершенно не думал. — И они снова встали в пару? — Встали. Она с собой дочку возила на тренировки, в коньках по часам бегала грудью кормить. Дочку её я на руках укачивал, пока они выбросы-поддержки тренировали. Даже стал ей крёстным отцом. — И они снова выиграли Олимпиаду? — Юрий чуть улыбается. История победителя всегда интереснее, если идёт через преодоление внешних обстоятельств. Но Яков неожиданно поджимает губы — горько, щемяще. И медленно качает головой, утирая влажные глаза рукавом. — Не доехали. Кровоизлияние в мозг. Она умерла мгновенно, моя ласточка, в коньках и на льду. Не добежала до дочки. Юрий вздрагивает, словно от удара хлыстом. — Вы же не думаете… что я… — Я не думаю ничего. Я просто боюсь, и это сильнее меня. Понимаешь? У тебя тоже голова с пробоиной. Я когда увидел тебя у тех проклятых гаражей, всего в крови, всего переломанного, словил третий рубец на сердце. Ты слепой лежал в палате, весь увитый проводами, весь в перевязке и гипсе. А у меня сердце кровью обливалось. Снова не уберёг. — Яков Давыдович… Яков дрожащими руками вытаскивает очередную сигарету, мажет пламенем зажигалки по пальцам. — Два с половиной года я тебя закрывал от всего мира. Лёва сказал, что слепота временная, психосоматическая. Но травмы заживали, а ты по-прежнему ничего не видел. За два с лишним года вообще никакого прогресса. Я себя убеждал: слепота — это не приговор, можно жить без глаз. Зато ты будешь в безопасности. Я себя наизнанку выверну, чтобы ты жил хотя бы вполовину как прежде. И уехал на Олимпиаду, на Чемпионат мира, потом… по необходимости задержался. А ты в это время — слепой — оказывается, раскатывал по льду под руководством этого засранца Никифорова. И Лиля, чёртова гаргулья, оказывается, вас прикрывала. Юрий размазывает по лицу слёзы, а те катятся-катятся-катятся предательским водопадом, капают Якову на колени. Эк прорвало плотину, как сказал бы дедушка. — Виктора не трогайте. Если бы не он… я бы сейчас тут не сидел перед Вами. Яков выдыхает дым и затягивается так, что сигарета прогорает до самого фильтра — Юрий кашляет и прикрывает от дыма глаза. А Яков тем временем прикуривает новую. — Если бы не Никифоров, ты бы вообще в больницу не попал. — Не валите всё с больной головы на здоровую. Он тут вообще не при чём. — Возможно, и не при чём… — медленно соглашается Яков. — Виноват, конечно же, тогда был я — это я тебя прошляпил, упустил из виду. Недостаточно вкрутил в твою импульсивную башку мысль — приклеиться к лавке и не двигаться. — Неправда. Я сам Вас ослушался, сам попёрся в отель, телефон в раздевалке вон выронил. Сам словил того мудака из подворотни. — Тебе пятнадцать было — малолетка ещё. Что бы ты ни творил, отвечать должны взрослые. Я — потому что не удержал. Витя же, дурень, позвонил мне только через двадцать минут. Сообрази бы он раньше, может, и не пришлось… всё это разгребать. И замолкает, протягивает руку, ладонью утирая Юрию заплаканное мокрое лицо. — Виктор ведь меня спас тогда, правда? — Плисецкий… — На самом деле, я немного соврал Вам в кабинете. Я помню не совсем всё. Но Виктора в больнице — помню. Это ведь он вызвал скорую? Зачем Вы его во всём обвиняете? Яков пожимает плечами. — Я обвиняю его не во всём. Может, и к лучшему, что ты не помнишь. Тебе это не нужно. — Благодаря Виктору я вернул себе зрение. — Едва слышно напоминает Юрий. Ноги, затёкшие, мелко подрагивающие, уже не слушаются, и он опускается на асфальт, по-прежнему держа Якова за штанины, цепляясь крепко, отчаянно, как за спасательный круг. — Ты думаешь, я рад этому? — бесцветно говорит Яков. — Бесспорно, я так нашим Олимпийским медалям не радовался, как тому, что ты снова зрячий. Но ты, засранец номер два, притащился ко мне в кабинет с шантажом — или ты идёшь на лёд со мной, или шлёшь меня нахер и идёшь этим путём в одиночку с хер пойми кем. Ты что, думаешь, пакостник, я тебя в чужие руки отдам? — Ничего я не думал. Я просто хочу на лёд. Соревноваться. — Я это уже слышал. Не только от тебя. — Я другой, и у меня судьба тоже другая. Давайте вернёмся к нашим баранам. Вы спросили: окончательное ли у меня решение. И я отвечу: да. Окончательное. Не через сезон. А сейчас. Я много об этом думал, так что… это не импульсивность. — Почему сейчас-то? Ты в межсезонье, за два с половиной оставшихся месяца, свою отсутствующую двухлетнюю подготовку собираешься уместить? Супермен что ли? — Да какое там… Просто у меня мало времени. Молодняк подрастает. А я просрал свои лучшие годы на больничной койке, которые мог бы потратить на усложнение контента. Мог бы завоевать Олимпийскую медаль в личном зачёте или… или даже обыграть Виктора. Мог бы получить золото в команднике. Мог бы соперничать с Кацуки, Леруа или Отабеком за титул чемпиона мира. А вместо этого я откатился назад, на стартовую позицию дебютанта среди сеньоров. А выбраться оттуда сложнее — мне восемнадцать, а я уже весь переломанный и, как Вы уже заметили, с пробоиной в голове. Но я хочу. Я знаю, что буду делать всё, чтобы не просто вернуться на прежний уровень, но и превзойти себя. Я не хочу идти в универ ради сраной корочки — сначала тухнуть на лекциях, потом тухнуть в офисе. Я хочу кататься. Хочу побеждать. — Я знаю. — Вы… я… Я не могу Вас ни о чём просить — после того, что Вы для меня уже сделали. Но я бы очень хотел, чтобы и Вы, и Лилия Михайловна были рядом со мной. Я не хочу к другому тренеру. Я хочу пройти весь этот путь именно с вами. Вместе. Яков неожиданно горько усмехается. — Что, и даже к Вите не хочешь? Юрий растерянно замолкает. Что это Якова так торкнуло? — Ну, разве что в порядке исключения. — Балбесина, — фыркает Яков с грубой нежностью — ну совсем как дедушка. И суровеет, «подбирает» лицо. — Ты из меня верёвки-то не вей, Плисецкий. Юрий плечом дёргает. — Мне и не требуется. — Ты!.. И оба вздрагивают — у Якова громко и настойчиво звонит телефон. Кажется, уже в третий раз. — Это Лиля, — поясняет Фельцман, потирает озадаченно подбородок и гаркает в трубку: — Да! Куда? Да ничего я с ним не сделал, живой и целый твой Плисецкий! Идём мы, идём. Нет, я ему сам скажу. — И сбрасывает вызов, грузно вставая со скамьи. — Нас уже обыскались, пойдём-ка отсюда. Он помогает Юрию встать, приглаживает тому волосы, заправляя растрепавшиеся пряди за уши. — А пока мы идём, слушай, Юра, мою команду. Юрий невольно вытягивается по струнке, разве что правую руку к виску не прикладывает. — Как я уже говорил, с батыром я вас разведу — не только по комнатам, но и на тренировках тоже. — Но, блин, почему? Мы с ним не цапаемся и хорошо ладим между собой. Отабек мне помогает. — Я знаю, что вы подружились. Это всё, конечно, здорово, но до первого совместного соревнования, когда при равных, по ощущениям, прокатах на пьедестале один встанет выше другого. Потом начнутся претензии, недомолвки, конфликты. Поверь уж моему немалому опыту — я тренирую в три раза дольше, чем ты на этом свете живёшь. Сборы — это не пионерский лагерь, тут каждый должен впахивать только за себя, не распыляясь на помощь. Впахивать на двести процентов. Понял? — Понял, — буркает Юрий. — Дальше. На две недели я принадлежу тебе, батыру и юниорам — но с юниорами большей частью будет управляться Некрасов. Лиля задействована везде и сразу, у неё самая сложная задача — вести классический танец, контролировать растяжку, пасти юниоров и тебя, а также ставить программы. — Зачем меня… — Дальше. Через две недели на сборы приезжают иностранцы, и до конца командировки я буду максимально занят в мастер-классах. Соответственно, моя задача — подготовить тебя к самостоятельной работе. Ты у меня вообще самая большая проблема из всех проблем — вылез неожиданно, как чёрт из задницы, все мои планы на этот сезон нахрен порушил. «Потренируйте меня, дядь Яш, или я в Москву смотаюсь!» — передразнивает Яков. Юрий обиженно сопит и ярко пламенеет ушами. Не так же всё было! По крайней мере, не так… сопливо и по-девчоночьи. — Я согласился взять батыра только по двум причинам. Во-первых, он был бы в моей группе единственным спортсменом, кто выступает по взрослым. Мила в положении, Георгий не мычит не телится, Виктор только формально оставался приписанным к Дворцу Чемпионов. Да и то, приостановив карьеру — фактически закончил, на Олимпиаду нехотя готовился только из-за долгих уговоров нашей Федерации. Во-вторых, это была персональная просьба от Национальной Федерации Конькобежцев Казахстана, такое не получится игнорировать, даже если очень хочется. Всё это в совокупности обязывало меня влить в казахстанскую надежду максимум времени и усилий. Работы там — поле непаханое: собрать ему заново вращения, выровнять оси в прыжках, подкорректировать технику акселя, выправить «поехавшие» рёбра, поставить флип, в конце концов. А у нас ведь как — только тронешь в одном месте, выстрелит в другом, и посыплется к чёртовой матери батыр. А ведь на повестке дня ещё ОФП, силовая нагрузка, растяжка, танцевальные классы, балет… мне продолжать? — Не надо. — И это я про действующего фигуриста, который находится в оптимальной физической форме, несмотря на недолеченные травмы. С тобой же, мон ами Плисецкий, всё намного сложнее. Сказать, что ты сырой — это большой комплимент одолжением сделать. Ты никакущий. Чтобы восстановить тебя, сопляка-юниора, после перелома ноги за фактически два неполных месяца с момента снятия гипса, я совмещал подготовку нашей бандитской братии к чемпионату Европы и тебя к юниорскому Миру. По восемнадцать часов ежедневно вкалывал. Восстановил. Потом реабилитировал тебя после разрыва связок. А сейчас я просто не знаю, за что хвататься, что тебе в первую очередь собирать. Везде по чуть-чуть велась работа, но этого мало — фактически после двух с половиной годовалого перерыва развалено всё, понимаешь? Как проект, ты максимально убыточный. — Понимаю. — Ровно соглашается Юрий, усилием воли сдерживая бурю внутри. — И что мне теперь — отказаться? Съехать с темы? Устроить пионерский лагерь на сборах или смотаться обратно в Петербург? — Было бы идеально. — Яков вздыхает. Над базой поднимается ветер. Юрий накидывает капюшон на голову. — Было бы. Если бы у бабушки были яйца… Яков Давыдович, Вы можете врать себе сколько угодно, но мне, пожалуйста, здоровую голову не лечите. Вы сейчас как мой тренер или как мой опекун разговариваете? Как Яков Давыдович или дядь Яша? Яков резко останавливается и каменеет спиной. Юрий, не сбавляющий шага, со всего маху врезается ему в плечо. — Я совершеннолетний и фактически дееспособный, — мягко напоминает Плисецкий. Он ощупывает нос — кажется, целый — и, сгорбившись, лбом вжимается Якову меж лопаток. — Это документально зафиксировано, между прочим. — Плисецкий, не борзей, — хрипло говорит спина. И обмякает. — Вы меня раз за разом продавливаете, уверенность мою шатаете, как детсадовка — молочные зубы. Я прекрасно знаю, что работать мне над собой — до жопы. До луны пешком и обратно. Более того, я представляю этот объём. И ещё более — я хочу этот объём. Возможно, я и правда ещё не готов. Ничего, доготовлюсь в процессе. Вы же меня знаете, как облупленного. Если у меня реально что-то не получается, я от этого отказываюсь. Помните, как мы незадолго до выхода в сеньоры тренировали квадлутц? У меня он не шёл, я расшибался, вдобавок потерял чистое ребро на флипе. Из программ лутц вынули. Или как я в Хасецу мотался? Потом вернулся же! С поставленной программой. Я умею ставить себе новые приоритеты. — Только по всем граблям сначала перетанцуешь. Квадлутц я тебе ещё в июле из программ выкинул. А ты с ним в сентябре на открытые прокаты попёрся. И на этапе Гран-при тебе влепили напротив флипа «восклицательный знак» в протоколы, и не в последнюю очередь из-за этого ты улетел результатами под Леруа. Ревел потом в номере, швырялся подушками в стену, отказываясь выходить к репортёрам. Я тебе говорил, что ребро обязательно вылезет, потому что ты вчерашний сопливый юниор без протекции? — Я Вас жопой слушал. Больше не буду. — Чего ты не будешь, слушать? — фыркает Яков. — С тобой бороться бесполезно. — Бесполезно. — Юрий кладёт подбородок ему на плечо и заглядывает в глаза — открыто, доверчиво, снизу вверх. Глаза у Якова — влажные и покрасневшие. Возможно, от ветра. — Я Вам душу отдал. Вы обещали помочь. Всё по-честному. — Забирай её обратно, гадёныш, — Яков отмахивается и украдкой утирает щёки. — Я по пятницам милостыню не подаю. — Ага, щас. Контракт кровью подписан — Ваши же слова? Не соскочите. — Да не соскочу я. Не соскочу. Юрий поднимает голову, ожидая увидеть насмешку. Яков лишь протяжно вздыхает, мажет чуть размытым взглядом напоследок — ой, дурак ты, Плисецкий, дурак и не лечишься — сам ещё не понимаешь, во что ввязался. Хмурый, уставший, он легонько толкает Юрия вперёд. — Так мы до Страшного Суда будем добираться. За опоздание Лиля обоим головы скрутит. Ещё вопросы есть, болезный? Юрий растерянно моргает. — Ну… вообще-то есть. А почему Вы Отабека батыром-то зовёте? — А как его ещё называть? — Яков, кажется, вполне искренне удивляется. Он подносит сигарету к губам, крепко затягивается и чертыхается. — Вот же напасть, почему она торчит на крыльце!.. На, возьми, — и торопливо суёт Юрию тлеющий окурок. — Юниоры без Вас, Яков Давыдович, скоро по потолку бегать начнут. — Холодно говорит Лилия, спускаясь и ноготками постукивая по бетонным перилам. А затем морщит нос и подозрительно принюхивается. — Ты что, курил? — Ничего не знаю, это всё Плисецкий, — машет руками Яков и ныряет в здание. — Никому ничего доверить нельзя! Где Некрасов? Лилия выразительно вскидывает бровь — так высоко, что бровь улетает куда-то под чёлку. — Плисецкий, ну серьёзно!.. Юрий закатывает глаза, бросает окурок в урну и сгребает Лилию в объятия — обнимает крепко и бережно, как свой первый выигранный кубок. Или как дедушку. На душе, под промозглым, не по-летнему холодным ветром, разливается тепло.