Скажи мне, куда мне идти? Скажи мне, куда я нас отведу? Твое сердце начинает замедляться. Пусть вода будет безопаснее, пока я ныряю. Пятна крови моются под волнами (когда мы падаем, когда мы падаем). Я протягиваю руку, чтобы защитить тебя (когда мы падаем, когда мы падаем)... As We Fall — League of Legends OST
К тому времени, когда Юрий, причесав свои колючие, горькие мысли, заходит в общежитие базы, Яков воинствующей, тяжёлой рукой уже наводит порядок: деловито расселяет юниоров по комнатам — каждой твари по паре, — раздаёт тренировочные планы, препирается с Лилией, извиняется перед Лилией, ищет Некрасова... Понимая, что ожидание затягивается, Юрий надевает наушники и залипает куда-то в окно — огромное, до самого пола. Смотрит задумчиво на густую тёмную зелень снаружи, разбавленную росчерками мелкого дождя и вкраплениями седого неба, размытого разводами клочковатых облаков. Да уж, не повезло им с летней погодкой. Наконец, шумная толпа детишек стремительно рассасывается, утекает куда-то вверх по лестнице, как сизый дым через форточку. В свободную руку неожиданно толкается связка из двух ключей — Юрий крупно вздрагивает, но спросить, для чего это, не успевает. Яков своими лапищами сгребает Плисецкого за плечи и подталкивает к лестнице. — На втором этаже комнаты. Твоя — отдельная, в блоке, поворот направо — последняя дверь. Всё понял? — и, не дожидаясь хотя бы кивка, отчаливает препираться с Лилией на улицу. Юрий поднимается вверх, по очереди волоча за собой чемоданы и сумки, не без труда находит комнату, укромно спрятанную в поворотах, как смертушка Кощеева, и осматривается: так, вот он, его номер, рядом — совмещённая с туалетом душевая. А вот третья дверь напротив была заперта. Комната Якова или Лилии?.. Вряд ли — судя по радостным воплям с другого конца коридора, юниоров расселили в левое крыло, а Некрасов, как Хеймдалль на страже Биврёста, расположился ближе к лестнице. Вряд ли тренера настолько доверяют тринадцатилеткам, чтобы оставить их одних без бдительного присмотра. — Юр? Плисецкий аж подпрыгивает — чёрт побери его нежную психику, уже второй раз за вечер застают врасплох, — и оборачивается через плечо. — Эй, Бека! А ты чё тут делаешь? — Кажется, это моя комната, — поясняет Отабек, указывая на соседнюю дверь. — Кажется? Когда кажется, креститься надо, — зачем-то язвит Юрий и от досады прикусывает язык. Отабек-то в чём виноват? — Я пока не знаю, не проверял. Отабек аккуратно вставляет ключ в замочную скважину, проворачивает дважды и толкает дверь рукой, — открывшаяся комната открывает чудный вид на застеленную кровать и зияющий полупыльной пустотой шкаф. Юрий озадаченно трёт затылок. Я вас разведу с батыром, — сказал Яков. Куда, блин, ещё ближе-то разводить?.. — Ладно, сосед, приятно было пообщаться и всё такое, но я в домике до завтра. Гуд найт, — Юрий машет рукой, и Отабек удивлённо приподнимает брови. Домиком, ага. А затем едва заметно усмехается. — А пробежка? Забыл? Яков самолично обещал надрать задницу каждому, кто вздумает отлынивать от тренировок. — Блин, ну бл... вашу мамашу!.. Долгий, бесконечно долгий перелётно-перездно-мотательный день на чемоданах. Передышка? Упаси Боже! Что же может быть лучше пробежки под завершение?.. Отабек негромко смеётся, теплеет глазами, тает взглядом, и Юрий внезапно залипает на премилую ямочку на смуглой левой щеке. Через час они выходят на кросс — жеребята-юниоры, высоко вскидывая тощие коленки, со ржанием уносятся по ветру вперёд на освоение местности. Юрий и Отабек — плечом к плечу, молча, в наушниках — позади, экономя силы. Потом после бега оба по очереди споласкиваются в душевой — Юрий ещё раз скомканно желает Отабеку спокойной ночи и исчезает за дверью своей комнаты. От ужина он отказывается — головная боль, зародившаяся ранним утром, стремительно нарастает, накрывает, неприятно давит на затылок и виски. Кое-как разбросав шмотки по полкам, запинав чемоданы в нижнее отделение, Юрий глушит коктейль из обезболивающих и снотворного целой бутылкой воды. И почти моментально отрубается прямо на застеленной кровати с телефоном в руках. Ему снится шторм, солёный ветер в волосах и утомительная качка на крутых, горбатых волнах. Юрий раскидывает руки в стороны, ловит на щёки морские колкие брызги. Отчего-то глухо ноет плечо. Качка нарастает, боль в руке — тоже, а на лицо опрокидывается целая пригоршня воды. Не солёной — пресной. Его трясут за плечо — чётко, настойчиво; явно не в первый раз. Юрий приоткрывает глаза, с трудом отрывая голову от подушки. Вращающийся стремительной каруселью мир постепенно сужается — до одной очень и очень сердитой Лилии, держащей пустую чашку в окольцованных пальцах. Плисецкий заторможено трогает себя за мокрый подбородок и промаргивается влажными ресницами. — Юрий. Ты проспал завтрак. Первая тренировка начинается через сорок минут. Плисецкий в ответ сдавленно мычит и тянется за упавшим на пол телефоном. Ну да — восемь двадцать. Зашибись поспал — почти двенадцать часов в лекарственной отключке. — Ты что, снова пил снотворное? Юрий пьяно качает головой, с трудом фокусируя взгляд, чтобы снова собрать раздвоившуюся Лилию в одну, и на четвереньках сползает с кровати, обувая ладони в сланцы. Лилия наблюдает за ним участливо, как сытая тигрица за будущим ужином, а затем разворачивается и напоследок указывает на поднос на столе. — Поешь перед выходом. Там овсянка и бутерброд. Обед только в два часа. Юрий едва заметно кивает и приваливается к кровати спиной, пряча лицо в колени, — и его трясёт бесконечно долгие пятнадцать минут, как торчка с зарождающейся ломки. А потом с усилием, на морально-волевых, поднимается — всё ещё со сланцами на руках — и бредёт в душ. И, кажется, Плисецкий засыпает снова — до конца не раздевшись, под льющейся водой и по-прежнему стоя, как конь в стойле, привалившись плечом к холодному кафелю на стене.***
Полторы недели изнурительных тренировок пролетели стремительно, как летний предрассветный сон. Помимо собственной физической формы, до сих пор не набранной, Юрия страшило отсутствие даже намёток для произвольной программы. Про неё как будто напрочь забыли — что Яков, что Лилия!.. чёрт возьми, ведь недаром говорят, что муж и жена одна сатана. Оба гоняли Юрия то по ОФП, то в балетный класс, то на модерн-танцы, то на длинный кросс. Иными словами, поднимали выносливость, ставили корпус, возвращали былую вестибулярку. Успехи были — как минимум, вращался Юрий уже на твёрдую троечку с плюсом и был близок к тому, чтобы вернуть себе кривой-косой, но четвёртый уровень во вращениях — сделав достаточное количество оборотов во всех позициях и даже не блеванув эффектно на зрителей. Короткую программу, Триумф, оттачивали макетом, с одинарными прыжками. На утренней ледовой тренировке Лилия бесконечно правила Юрию руки и корпус в спиралях и вращениях, начальную позу, финальную позу… пока Отабек рядом с непроницаемым, взмокшим лицом штамповал сальховы, печатал через раз свои нелюбимые триксели в круг и тренировал чистый выезд с четверного флипа. Такой удобный, длинный выезд, чтобы наверняка прицепить к нему тройной тулуп. Оружие массового поражения, твою мать. … А вот послеобеденный тренировочный процесс у них был раздельным: на вечернем льду их с Отабеком разводили по времени. Отабек катался первым, затем потел-упражнялся с железом и после бежал кросс, а Юрию посвящалась двухчасовая образовательная пауза вместе с Лилией. Сдачу ЕГЭ решили перенести на следующий год, и Лилия основательно гоняла Юрия по пробелам, нагружая домашкой по русскому, литературе, занимаясь с ним алгеброй и геометрией. Химию и биологию, как будущие профильные, Юрий решал в тетрадку, отсылая фото репетиторам. Затем Плисецкий шёл в зал, работал с платформами — стационарной и высокой тумбой для того, чтобы поднять высоту прыжка, и вращающейся, чтобы перенести и закрепить отточенные утром позиции вращений. Ощущение от стремительного прогресса отсутствовало в принципе — будто бы при прокате Юрий цеплялся, стопорился зубцами по льду. Какой смысл от работы в зале и танцевальной студии, если это всё не переносится на лёд? Какой смысл поднимать прыжок, если во время проката он всё равно превращается в бабочку?.. Какой смысл было вообще ехать на сборы, если Юрий всё равно не выкладывался — ибо не мог — на сто двадцать процентов? Головные и мышечные боли под вечер становились совсем нестерпимыми — и огромная банка с обезболивающими просвечивала пустеющим дном, да и снотворное, выщёлкиваемое из блистера как патроны из магазинной ленты, тоже были на подсосе. Наутро Юрий вставал разбитый, как с дичайшего бодуна, долго соскребал себя в нечто плисецкообразное в душе, а затем за завтраком с усилием, ложка за ложкой, пихал в себя пиалку опостылевшей липкой овсянки под чутким взором Лилии. Таблетки притупляли почти отсутствующий голод, сглаживали ноющие спазмы, и Юрия отпускало только под вечер — мертвецким, пудовым грузом навалилась накопленная за целый день усталость. Как раз тогда, когда бдительность — для собственной безопасности в первую очередь — терять было ни в коем случае нельзя. На третьем льду — после половины десятого вечера — Яков и Юрий, оба украдкой от Лилии и с молчаливого согласия охранника, просачивались на каток. В жилетке с пристёгнутой лонжей Юрий чувствовал себя как беспомощный зверь на поводке. Приходите, господа, на новое цирковое шоу!.. Под команду: «Прыгай!» Юрий, как собачка, прыгал — удочка натягивалась, и Юрий только благодаря Якову вываливался в степаут даже из простейшего тулупа. Ноги, отяжелевшие, ватные — слушались плохо. Видимо, отчасти сказывались и горные условия тренировок. Да, с прыжками дело обстояло отвратительно, и квинтэссенция тупости по вечерам тянулась уже почти две недели. Что в первый раз, что сейчас — и всё по одному, будто бы прописному, сценарию. Но со среды запланированный сценарий поздних вечерних недотренировок и взаимных огрызаловок пошёл по пизде. По радио передавали влияние ретроградного меркурия. Не иначе как оно, это влияние, и сработало. — Ты головой-то работаешь? — ворчит Яков, утирая красное взмокшее лицо рукавом. — Работаю я, — огрызается Юрий, через тройку входя во флип. Качается, словив внутреннее ребро, и звонко ударяет зубцом о лёд. И прямо в полёте вываливается из оси прыжка, отклоняясь почти горизонтально, и обречённо летит падать. Яков тут же подтягивает удочку, помогая приземлиться не на задницу — на зубцы, почти в тодес. Охуенный недотройной флип в махровый недокрутище. — Выключай-ка её нахер — голову свою дурную! — тренер пинает Плисецкого чуть пониже спины коленом. — Жопу-то куда отклячил, кляча ты водовозная?! Втянись! — Да куда мне её втягивать-то, бля, — пыхтит Плисецкий. — Куда хочешь, туда и втягивай! Кому сказал, подберись! — Да у меня и жопы-то нету! — Вот вылети ты у меня из прыжка в следующий раз — посмотрим, на что приземлишься, — мстительно говорит Яков. — Тебя уже только на входе в простецкий флип перекосоёбило, как пьяного матроса в штиль. На флипе! Такие прыжки должны идти чётко, по хлопку, как дети в школу! — У меня поздние дети! И нормально я приземлился! — С дэ-цэ-пэ твои дети, дурачина! Конечно, блядь, ты «нормально приземлился»! Шикарный еврейский каскад из одного флипа в два оборота — по обороту на прыжок, половина оборота сворована. Плисецкий, ты задрал! Что не прыжок — ты или бабон пускаешь, или вязнешь в ногах, будто в болоте прыгаешь. Мне на соревнованиях что, тоже лонжу к потолку пристегнуть?! Будешь тогда четверные аксели да пятерные тулупы сигать! Каскадами! — Да потому что падать мне страшно, блядь! — вопит Юрий. Крик разбивается о стёкла и эхом дрожит в тишине. Юрий обречённо закрывает лицо руками в перчатках и почти кожей чувствует, что Яков подъезжает близко-близко, почти вплотную. — Голову бережёшь? Он не говорит «глаза» — хотя, наверное, подразумевает. Боится, что ли, лишний раз спустить триггерный спусковой крючок, напомнив про слепоту? — Да. — Стиснув зубы, говорит Юрий. Нет. Очевидный ответ для обоих читается аккуратненько между строк — очевидный настолько, что Яков спешно переводит тему: — Есть один вариант. — Думаете, поможет? — Я без понятия. Озвучить? — Валяйте. На перчатках — свежая затяжка и мелкая снежная стружка, отвратительно тающая по щекам, идеально холодная для ноющих висков. Яков долго молчит, зубцом постукивая о лёд. А затем говорит такое, отчего истерика Юрия, зачинающаяся в солнечном сплетении, таки прорывается наружу: — Я предлагаю снова попробовать прыгать все прыжки с руками наверх. Помнишь, ты переучивался перед Капой три года назад? Юрий скручивается пополам от смеха — хотя на самом деле ему ни капельки не смешно; ему очень, очень страшно. Плисецкий разгибается с трудом и трёт крепко стиснутыми кулаками глаза, как детсадовка, которому сыпанули в лицо песком с кошачьими каками. А потом нервно развязывает намокшие, стянутые узлом рукава олимпийки на поясе, бросает куртку на лёд. И почти падает на неё, подбирая под себя ноги. — Ну заебись!.. Я и так прыгаю, как хромая цирковая шавка на поводке, а тут — с руками наверх, блядь! Чтобы я нахрен убился с этими Вашими риппонами, да? Яков присаживается на одно колено, опускает удочку от лонжи рядом. И кладёт обе ледяные голые лапищи Юрий на шею, большими пальцами поддерживая за подбородок, — по коже сразу рассыпается горсть мелких, колючих мурашек. Как ни странно, истерика отпускает, и Юрий наконец-таки прямо и твёрдо отвечает на взгляд — глаза в глаза. — Ты когда-нибудь слышал об особой тренировке морских пехотинцев США в бассейне? — Не, откуда, — Плисецкий в ответ только брови приподнимает. Изнутри зарождается крохотное семя любопытства — не свойственно Якову во время тренировки болтать на отвлечённые темы, тратя драгоценное время попусту. — И как же? — Очень просто. Давай-ка за пример возьмём тебя. Одного конкретного Плисецкого, одна штука, раздевают до плавок, крепко связывают ему лодыжки, руки за спиной и выбрасывают в огромный глубокий бассейн на середину. Задача Плисецкого проста, как два пальца, — выжить и всплыть не пузом кверху в течение пяти минут. В идеале — доплыть к краю бассейна, чтобы, например, я тебя вытащил из воды. Как это сделать? — Да никак. Один конкретный Плисецкий плавает как один абстрактный топор, особенно в огромном глубоком бассейне. — Ну ладно, уговорил: для ровного условия будем считать, что Плисецкий плавает как олимпийский чемпион. Твои версии? — Бля, да не знаю. — Юрий пожимает плечами. Ему и самому интересно. — Ногами, по-лягушечьи, барахтаться? — Ноги-то связаны, балда. — Точняк. Тогда барахтаться и постараться как можно дольше удержаться на поверхности? Хер ты всплывёшь потом, если конечности не работают. — Не получится. Силы кончатся намного быстрее, и уйдёшь под воду ты спиной драить мозаичное дно. — И что мне, тогда сразу сдохнуть? — Можно. За жизнь что, совсем не хочется побороться? — Да хочется! А как? Нет у задачки решения. И такие бывают, дядь Яш. — Ну не звезди. Тренировка-то реально существующая. Думаешь, нет решения? Тогда бы трупы пехотинцев мешками вывозили на корм акулам. — Ну тогда я не знаю! Расскажите. — Рассказываю: решение у задачки простецкое, называется «парадокс вложенных усилий». Задача максимально простая — расслабить тело, расслабить голову и позволить телу самому опуститься на дно бассейна. Без напряжения. Без усилий. А потом с силой оттолкнуться и на инерции пойти вверх. Затем глотнуть воздуха и снова опуститься. И так до тех пор, пока ты прыжками не доберёшься до отмели или края. Как видишь, ничего сверхсложного — не требуется ни сверхчеловеческих сил, ни особой выносливости. И плавать уметь одному конкретному Плисецкому совсем необязательно, скорее, наоборот, — хорошо, что плавать он не умеет. Вот тебе первый урок. Понял? — Понял. — Второй урок немного более очевиден, но также парадоксален: чем больше Плисецкий в бассейне паникует, тем больше кислорода ему потребуется. И тем выше вероятность, что рано или поздно он потеряет сознание и утонет: чем интенсивнее желание дышать, тем меньше возможности для этого. Яков прокашливается в кулак и продолжает: — Вот как ты думаешь, нахрена вместо того, чтобы с тобой по десятитысячному кругу тренировать прыжок, я тут перед тобой распинаюсь? — Я не знаю, — честно говорит Юрий. — И ни одной светлой мысли в светлой голове? Юрий растерянно потирает подбородок и честно сознаётся: ни одной. Яков в ответ тяжело вздыхает. — Потому что, Плисецкий, ты тонешь, — фигурально выражаясь. Но тонешь хреново, тратишь далеко не лишние силы, чтобы изо всех сил остаться на поверхности, глотнуть воздуха и снова уйти под волну. — Не работает этот Ваш анализ. Я уже, блядь, утонул. Почти до самого дна. — А надо до самого. И всплывать ракетой. — А я что, по-Вашему, тут делаю? — А я тот же вопрос себе задаю — что ты, блядь, тут делаешь. Что угодно ты делаешь. Может быть, дно второе ищешь. Может быть, повод — остаться на дне. Может быть, извращённо играешь на моих нервах, пытаясь самоубиться на каждом элементе. Ты сам себя заживо потрошишь, Плисецкий. На корм рыбам. На корм страхам. А нужно всего-то ничего — отпустить себя и голову свою дурную. Позволить телу всё вспомнить самостоятельно, поверить в свою мышечную память, десять лет кряду наработанную каждодневным каторжным трудом. А потом ногами как следует упереться — и наверх, стремительно наверх, сквозь темень ко звёздам. Юрий тяжело вздыхает — Яков, возможно, до конца сам того не осознавая, наотмашь попадает сразу в десятку. — Ну что, утопленник ты мой. Всплывать будем? Слово «утопленник» неприятно царапает мысли. Юрий гасит изнутри странное ощущение и нервно кивает, поднимаясь на ноги; Яков, кряхтя, — следом. — Попробуем, — эхом отзывается Юрий, встряхивает олимпийкой, как пыльным узбекским ковром, и вновь повязывает её рукавами на бёдра. — Что мне делать? — Наконец-то правильный вопрос. Давай аксель, — командует Яков деловито, подтягивая удочку, трогая крепления. — И повыше. — На двойной можно? — Да хоть на тройной, если запал есть. Чё мелочиться — сразу с риппоном, — фыркает Яков в ответ. — Я подстрахую. Но — за каждый пущенный бабон будешь перепрыгивать три прыжка. А за каждую заваленную плашмя ось побежишь круг по стадиону. — Всего-то? Добренький Яков Давыдович. — И коньки мне зубной щёткой почистишь. Что встал? Поехали на стартовую, Гагарин. Гагарин. Старое, ещё с новисов полученное прозвище — не то за гордое имя-отчество Юрий Алексеевич, не то за то, что он первым приземлил в соревнованиях квад среди ровесников-двенадцатилеток. Воспоминание теплой, уютной нежностью греет душу — Юрий легко улыбается и подсечками набирает скорость, выезжая на дугу. Ловит момент, отставляя-готовя левую ногу для толчка, и стремительно взмывает вверх, отрываясь ото льда в… В кромешную темноту. Свет гаснет резко и целиком, со звучными хлопками под сводом потолка, — Юрий от неожиданности вскидывает вверх руки и раскрывается, гася крутку. — Не понял, — Яков торопливо натягивает удочку, помогая Юрию приземлиться в тройку. — Плисецкий, стоять! — и растерянно поднимает голову. — Это что ещё за новости? Темнота почти физически ощутимо трогает Юрия за лицо и шершаво целует по очереди в виски — привет, малыш. Юрий нервно дёргается. — Не нравится мне всё это… Значит так, слушай мою команду, Плисецкий. — Ну? — Я тебя отстёгиваю с лонжи, и ты суперклеем приклеиваешься прямо ко льду. Ни шагу не делаешь. Просто садишься на задницу, как десять минут назад, и ждёшь меня, как Хатико. До скамеек далековато, мы в другом конце катка, телефоны наши в раздевалках. Я наощупь ищу вторую калитку и иду разбираться с охранником — или про нас забыли, или это перебои с электричеством. Всё понял? Юрий неопределённо дёргает плечом, забывая, что Яков его, вообще-то, не видит. Тренер тем временем, судя по скрипу коньков о лёд, укатывается куда-то вправо, долго ощупывает борты в поисках второй калитки. И через долгое мгновение Юрий остаётся один. Шальная резкая мысль щекочет темечко, и ноги действуют сами; и действуют, к сожалению, в обход мозгов. Юрий отстёгивает с карабина лонжу и делает размашистый полукруг — а затем заходит на аксель. Одинарный. С силой отталкивается ото льда и на пробу вскидывает руки вверх, крепко сцепляя пальцы в замок. Приземляется по-кошачьи мягко, в плавный продолгий выезд. Офигеть, вот так сразу, — растерянно думает Юрий, и заходит на следующий. И ещё разок. И ещё. И, пожалуй, ещё. Оси прыжков по ощущениям выходят прямыми, что надо, будто бы он и в самом деле на удочке прыгает. Плисецкий теряет счёт времени — минуты смазываются меж одинарными по кругу, и в тот момент, когда Юрий раздумывает, получится ли скрутить два с половиной оборота, под потолком вдруг ослепительно вспыхивает свет. Лампы зажигаются рядами, слишком ярко, слишком внезапно. Юрий заваливает выезд в грязную тройку и жмурится от рези в глазах, утирая выступившие слёзы запястьем. А затем поднимает голову и от неожиданности крупно вздрагивает. Яков стоит буквально в нескольких шагах, злющий, как тысяча голодных чертей. — Это что ещё такое? — ледяным голосом спрашивает Фельцман. Юрий опускает голову, зубцом пропахивая щербатую, рваную выбоину на льду. Стыдоба, по щекам и шее растекается румянец — не за то, что ослушался. За то, что поймали на горячем и носом ткнули в косяк, как кутёнка. — Катаюсь тут. Вы видели? У меня получился… — Тебе кто позволил ослушаться моего приказа?! — внезапно взвивается хриплым, лающим криком Яков. Звучное эхо множественно дробится о своды потолка, и Юрий невольно отшатывается. — Ты что, совсем сдурел?! А если б ты убился тут в одиночку?! — Но я… — Быстро скройся с глаз моих долой. Не хочу тебя тут видеть — ни сегодня, ни завтра. Ни даже послезавтра, — зло отмахивается Яков, замахивается удочкой в руках, и Юрий пулей вылетает со льда, путаясь в ногах; коньки он расшнуровывает в раздевалке добрых полчаса, одеревеневшими пальцами едва цепляя за петли. Нервный мандраж приотпускает только в ванной, под кипятком из душевой лейки. Плисецкий остервенело растирается полотенцем, до саднящей красноты, ерошит волосы. Лениво натягивает спальный комплект — футболку и широкие пижамные штаны, которые носил ещё до больницы. В голове — абсолютный, космический вакуум; за долгое время — ни одной назойливо бьющейся мысли, когда он заваливается в постель. И только перед тем, как провалиться в зыбкую, опасную топь сна, с ужасом вспоминает: он забыл принять снотворное. А сон накрывает стремительно, давит своей манящей тяжестью по измотанному телу, расползается чернотой перед закрытыми глазами, и странное — стрёмное — чувство дежавю с переплетающейся тревогой наваливается всё теснее. И наихудшие предположения оборачиваются в этом сне-кошмаре отвратительной реальностью. Быть не может. Тот самый затёртый-засмотренный сон?.. Нет, не тот же самый. На этот раз — по-другому. Синей стылой воды океана поблизости нет — вокруг лишь московская улица, широкая и странно безлюдная, безмолвная, опутанная сумраком и снежной пеленой. Юрий растерянно озирается и замечает вдруг тоненькую фигурку юноши, стремительно несущегося по выщербленной скользкой плитке. И цепенеет — это место он узнал бы из тысячи похожих. Взгляд выхватывает леопардовые кеды, высокие алые носки, нелепые для заснеженного, промозглого ноября драные узкие джинсы с подворотами, чёрный широкий капюшон толстовки… За спиной электрически золотой, как цыганские зубы, дутой куртки прыгает холщовая сумка с полустёршейся эмблемой спортивного магазина. И зачем Юрий их тогда прихватил с собой, нахрена ему в отеле у Виктора коньки-то сдались?.. Не иначе как профдеформация фигуриста: не оставлять без присмотра самое драгоценное, свой рабочий инструмент. Без телефона убегать можно, без коньков — нельзя, ни в коем случае. Не ходи туда, не надо, — обречённо думает Юрий, но фигурка, засыпанная снежным крошевом, ныряет за ближайший поворот в кромешную темноту. И Юрий, словно заворожённый, идёт следом. К тем самым чёртовым гаражам. К тому самому чёртову… Неужели… в этот раз не участником, а наблюдателем?.. Он прикрывает глаза и до боли стискивает кулаки — в тишину вплетаются горячий мужской шёпот, сдавленные крики, шорох срываемой одежды. Куртка, изрезанная ножом, золотистыми хлопьями оседает на тротуар, следом летят толстовка, разодранная футболка… Расстёгиваемый впопыхах ремень всхлипывает клацающей пряжкой в густой тишине особенно остро. Котомка с коньками отлетает куда-то в сторону, поверх летит комок джинсов и кеды — по одному, с перерезанными шнурками. Трусы — белые хлопковые, как у школьницы,— оказываются втиснутыми между челюстей. Юрий старательно не смотрит — но под воспаленными веками словно отпечатывается картинка: запястья — крест-накрест, стянутые ремнём, худое бледное тело под облачённой в тёмное тушей. В сумраке пронзительно алеют носки, алеют расцветающие синяки на белых костистых бёдрах. Юрий поднимает размытый взгляд на фонарь — бледно-рыжие, моргающие блики расплываются в снежной, липкой мошкаре. Шорох прута арматуры взрезает тишину — и удар за рассекающим воздух ударом выбивает отчаянные вопли из обнажённого израненного тела. На снег брызгает кровь. Юрий дрожит, зажимает себе рот, а в какофонию из беспомощных всхлипов, ритмичных ударов, рассекающих воздух и кожу, вплетается вдруг отчаянный, истошный крик таким знакомым, таким родным голосом: — Юра!! Толчок — и насильник летит в зияющую пропасть люка. Юрий от ужаса кричит — но собственный голос тонет в гуле поднимающегося ветра. В полотно мозаики вкладывается последний элемент. Картинка перед глазами рассыпается пеплом, и Юрий будто выныривает из дикого кошмара на поверхность. Он не сразу понимает, что сумел проснуться, выбравшись из ночного кошмара, — в ушах по-прежнему громко, тягуче пульсирует кровь. Юрий зажимает себе рот — его выжимают долгие рвотные спазмы. Темнота плывёт линялыми пятнами, давит на веки, давит на психику. Таблетки… где же таблетки… Юрий вслепую шарит руками вокруг — и, кажется, сбивает ночник с тумбочки. Тело снова скручивает, и Юрий пережидает, хрипит, утыкаясь лицом во влажную подушку. В груди нарастает жжение, горло будто тесно сдавливает невидимая ледяная рука. Воздуха, воздуха!.. так отчаянно не хватает. Голову простреливает внезапная мысль — таблетки, те самые, купирующие приступ, остались в чемодане, спрятанном в шкафу. Какой же он, Юрий, самонадеянный идиот! Спасибо, блядь, господи, что он поленился убрать чемоданы на самую верхнюю полку и затолкал куда-то вниз, где обувное отделение. Юрий с усилием, отталкиваясь локтями, сползает на пол и шипит, чувствуя, как хрустит под ладонями стекло плафона. Шаг по-пластунски на морально-волевых, ещё один, ещё, ещё, ещё… Где же блядский телефон?! Телефона под руками нет, зато стекла дохрена, и всё оно, судя по ощущениям, устилает весь путь от кровати. Юрий упирается мокрым от пота лбом в израненные пальцы и наконец свободной рукой нащупывает выступ дверцы шкафа и вытаскивает чемодан на себя. Вот он, флакон с гладкой этикеткой!.. Юрий зубами сдирает крышку, но руки предательски трясутся так, что таблетки белоснежно рассыпаются по полу. Флакон укатывается куда-то в сторону двери, и Плисецкий обречённо сворачивается в клубок, понимая, что сил искать в темноте, меж осколков, просыпанное больше нет. Воздуха… Он почти теряет сознание, едва-едва балансируя на поверхности, как чувствует вдруг, что его берут в кольцо рук, а щеку накрывает горячий шёпот: — Сколько таблеток? — Т-т-три, — с трудом, из последних выдыхает Юрий. Чужая смуглая рука крепко обхватывает запястье, в потную ладонь вкладывают несколько капсул. Зубы стучат так, что таблетки опять едва просыпаются мимо. Его бережно придерживают за подбородок, вкладывают лекарство поштучно в рот. К пересохшим, искусанным губам прижимается сколотый край чашки; Юрий глотает кисловатую воду жадно, осушает до дна. И наконец-таки обмякает, проваливаясь в звенящую тишину. — Юра, тебе легче? Это Отабек?.. Так вот кто ты такой — ночной рыцарь-спаситель. — Как ты тут… — Проснулся посреди ночи, вышел в уборную и услышал, что у тебя в комнате что-то разбилось. Хотел спросить, всё ли в порядке… а потом понял, что ты за дверью дышишь как-то странно, как будто задыхаешься. Юрий, чувствуя себя после приступа особенно уязвимым, душой обнажённым, вместо ответа пытается подняться, выпростаться из чужого присутствия рядом — Отабек по-прежнему держит его в полу-объятиях, на своих коленях баюкает, как маленького ребёнка после ночного кошмара. Хотя, собственно, а где блядская разница?.. Они медленно встают вместе, и Отабек помогает Юрию добраться до кровати, придерживая того за поясницу. — Не трогай меня, — почти умоляюще просит Юрий. Рука Отабека проезжается по шрамированному предплечью, его горячее дыхание обжигает ухо, и Юрия накрывает уже с головой. Образ насильника, мать его, из собственной головы всё ещё свежий, до мурашек пугающий, не смытый слезами. — Да отойди ты!.. — сдавленно вопит он. Но Алтын лишь крепче сжимает пальцы. — Осторожно, тут осколки. Колени упираются в борт кровати, и Юрий заваливается на бок, на скомканное влажное одеяло, и прячет лицо в сгиб локтя. Позабытое пиздатое ощущение — как будто из тела вытащили позвоночник. — Юр, если ты не хочешь, чтобы я здесь был, я позову Лилию. Но одного тебя не оставлю. Кстати, вот твой телефон, — под пальцы толкается силиконовый чехол. — Не надо её! Уйди. П-пожалуйста. Если Лилия узнает, что у Плисецкого был ночной приступ… не видать Плисецкому тогда ни льда, ни ночных тренировок с Яковом, как своих ушей. Тигрица Лилия сожрёт их обоих. Юрий медленно убирает со лба руку и поворачивает голову. Силуэт Отабека размывается в тусклом свете из приоткрытой двери. — Я это… извини. Спасибо за помощь и… иди спать, ну правда. Завтра между двумя льдами кросс на десять километров и урок классического балета с Лилией. Будет пиздец. Я-то знаю — с Яковом сколько лет по сборам ездил. А Отабек в ответ на эту эмоциональную болтанку лишь бровь приподнимает. Непроницаемая скала, блин. — Юр, захлопнись. — И скала устало тянет уголок губ в полу-ухмылку. — Пока ты не уснёшь, я не лягу. — Я не усну. — Юрий переворачивается на живот, подгребая под себя подушку, и опирается на локти. — Не смогу. Не сегодня. — Почему? Потому что мне опять снился тот отвратительный мужик, который меня драл на цветочной клумбе? Потому что это было почти физически больно? Потому что я впервые увидел продолжение сна? Потому что там, в продолжении, кажется, был… — Потому что я не могу спать на новом месте. Долго привыкаю. — Надо же, удивляется себе Юрий мимоходом, и ведь совсем не врёт. Ага, и голос не вибрирует, и тело не дрожит, и грёбанные две недели с момента приезда на сборы не прошли. Чужая ладонь — горячая, словно раскалённое клеймо — опускается меж лопаток, и Юрия невольно подбрасывает к потолку. Он скрипит зубами, пережидая очередной приступ тошноты, пытается держать себя в руках, и Отабек — наблюдательная зараза — замечает предательскую дрожь и инстинктивное желание отодвинуться подальше. И наконец-то убирает руку. Слава тебе господи. Тошнота, раскачивающая внутренности как на девятивалловых волнах, уходит в штиль и понемногу отступает. — Тебе неприятно? Юрий измученно качает головой — возит мокрым лицом по подушке. — Тогда… я сделал что-то не так? Обидел тебя? Господи, Отабек. Зачем ты такой дурак. Зачем ты такой хороший. С какой Луны ты, блин, свалился? — Я… я… — Юрий растерянно замолкает. Внутри будто бы распирает ком — ни проглотить, ни выплюнуть. — Чем ты можешь меня обидеть?.. Просто… я не люблю, когда меня трогают. Особенно мужики… не могу. Вьетнамские флешбеки. — Вьетнамские флешбеки? Юрий поворачивает голову и ловит долгий зрительный контакт. Отабек сидит на самом краешке кровати: заспанный, в широких тонких штанах и свободной футболке, спросонья помятый и взлохмаченный, с трогательным отпечатком неснятого напульсника на правой щеке. Руки что ли под голову во время сна подкладывает? В тёмных раскосых глазах — переплетенье тревоги, ожидания, волнения. Юрий прямо отвечает на этот взгляд — глаза в глаза, — прислушивается к себе, долго взвешивает зыбкое решение. Отабек как-то неловко отворачивается и поднимается с постели. — Юра, извини, если надавил. Вижу, что тебе легче. Я пойду. Если почувствуешь… недомогание, сразу зови. Юрий улыбается слабо — решение вызревает неясным импульсом, — а затем решительно перехватывает Отабека за край футболки. — Стой. Ляг со мной. — Юра… — Ложись, — упрямо говорит Плисецкий и прячет лицо в подушку. — Я хочу тебе кое-что рассказать. Только… не дави на меня, хорошо? Быть может, хоть так он перестанет блуждать в ночных кошмарах? Он лишь крепче сжимает ткань чужой футболки в кулаке, не замечая, как она пропитывается кровью из порезанных пальцев. Не то боясь передумать. Не то боясь, что передумает уже Отабек. Отабек молча укладывается рядом, укрывает себя и Юрия одеялом, расправляя складки. А затем наклоняется вперёд, подворачивая одеяло Плисецкому под босые заледеневшие ступни — аккуратно, старательно не касаясь обнажённой кожи. От этой заботы остро щиплет в носу, и Юрий отворачивается лицом к стене, подтягивая колени к груди. — Бек, ты знаешь, как я на самом деле потерял зрение? Отабек, судя по скрипнувшему матрасу, приподнимется и жжёт напряжённым взглядом между лопаток — мол, зачем ты затронул эту тему, Юра? Я ведь знаю, что тебе неприятно и больно. Ты точно хочешь… Точно ли я хочу об этом рассказать? Точно смогу ли? — бесцветно думает Юрий. Недавний кошмар по-прежнему стоит перед глазами, но эмоцию теперь, хоть какую-нибудь, даже бледную, не нащупать — нутро, выжженное недавней истерикой, будто бы сковано ледяным пепелищем. А впрочем... Яков был прав. Пришло время всплывать — и пока он, Плисецкий, ходит по бесконечным кругам Ада, спускаясь с седьмого на девятый, пока ментально бьётся в путах повторяющихся ночных кошмаров, то и телесно будет тонуть. Вязнуть зубцами во льду, пуская бабочки на прыжках. Жизнь на снотворном, транквилизаторах и антидепрессантах в первый больничный год сделала из Юрия практически растение — бесчувственное и беспомощное, в полудрёме между осмотрами и визитами близких. Сейчас же… всё было гораздо сложнее, и прятаться за лекарственный дурман означает поставить на карьере большой и жирный крест. — Я читал сводку про ограбление, — неуверенно отвечает Отабек. — Во всех СМИ об этом транслировали. — Ну конечно. Только это чистый пиздёж, огромное спасибо вовремя спохватившимся Якову с Лилией. А хочешь знать правду — настоящую? Юрий зачем-то отсчитывает про себя под гулкие удары сердца — раз, два, три. На пятьдесят девятом «бух» Отабек наконец спрашивает, так же растерянно и неуверенно: — Правду? Это было не ограбление? Юрий нервно угукает и подпирает ладонями румяные, горячие, мокрые щёки. — Знаешь, Бек… Правда… не всегда бывает такой же красивой, как для журналюх. Не было никакого разбоя, не было ни компашки гопников, ни арки за поворотом. Была ночь, была темнота, были гаражи, был угасающий фонарь и… — Юр… — Не перебивай, — зло сипит Плисецкий и судорожно сглатывает вязкую, густую слюну. Во рту сухо, как в пустыне. — На самом деле я… то есть, меня… в тот день… И мотает головой. Картина прошлого словно разверзается перед глазами — крупными отдельными мазками из темноты возникают чужие руки в кожаных перчатках, сжимающих арматуру; голубые глаза; хлопьями падающий снег… Рука сама нашаривает кружку на прикроватной тумбочке. Юрий пьёт жадно, не чувствуя вкуса, заливает воду в горло и утирается мокрым ртом о смятую простыню. Всплывать, надо всплывать, пора всплывать, — как мантру повторяет он про себя. И набирает в грудь воздуха: перед тем, как сделать признание, похороненное изнутри на долгих три года. Перед тем, как всплыть с этим ящиком Пандоры, обрушив правду на ни в чём неповинного человека. — Бек, ты помнишь, три года назад был этап Гран-При в Москве? Когда Виктор впервые выводил свою дрессированную японскую зверюшку-свинюшку на российскую публику? — Помню. — Охуенно. А правда получилась максимально идиотская: в тот вечер перед этапом Гран-При в Москве меня изнасиловали в подворотне, а потом попытались добить металлическим прутом.