Wenn die Sonne aufgeht

Я открываю глаза и вижу надпись на чисто-белой стене: «Бойтесь Бога одного». Я снова слышу звук бегущей воды, но на этот раз из крана, а не из раскола. Летят секунды, и я начинаю различать очертания окружающих предметов, дверную раму, столешницу и потолок. Голова, щека и ребра пульсируют от неутихающей боли. Лучше не шевелиться, чтобы не усугубить положение. Я вижу голубое лоскутное одеяло под своей щекой и морщусь, приподнимая голову, чтобы посмотреть, где течет вода. Джин стоит в ванной, опустив руки в раковину. Кровь из костяшек ее пальцев окрашивает воду в розовый цвет. У нее порез в углу рта, но в остальном она кажется невредимой. Она с безмятежным видом осматривает свои царапины, выключает воду и вытирает руки полотенцем. У меня всего одно воспоминание о том, как я попала сюда, но и оно всего лишь образ: завитки черных чернил на ее шее, краешек татуировки, и ласковое покачивание, которое могло означать лишь то, что она несла меня на руках. Она выключает свет в ванной и достает пакет со льдом из холодильника в углу комнаты. Когда она направляется ко мне, я собираюсь закрыть глаза и притвориться спящей, но наши взгляды встречаются, и становится слишком поздно. — Твои руки, — хриплю я. — Мои руки — не твоя забота, — отвечает она. Она опирается коленом о матрас и склоняется надо мной, подсовывая пакет со льдом мне под голову. Прежде чем она успевает отстраниться, я протягиваю руку к порезу в углу ее рта, но замираю, сообразив, что хочу сделать. «А что тебе терять?» — мысленно спрашиваю я себя и легонько касаюсь кончиками пальцев ее губ. — Рейс, — говорит она сквозь мои пальцы, — со мной все в порядке. — Как ты там оказалась? — я убираю руку. — Возвращалась из диспетчерской. Услышала крик. — Что ты с ними сделала? — Полчаса назад сдала Боско в лазарет. Кристиан и Коул убежали. Боско заявил, что они просто хотели тебя напугать. По крайней мере, мне показалось, что именно это он пытался сказать. — Ему сильно досталось? — Жить будет. Она язвительно добавляет: — Но в каком состоянии — судить не берусь. Неправильно желать боли другим людям только потому, что они первыми напали на тебя. И все же при мысли о Боско в лазарете по мне разливается раскаленный добела жар торжества, и я сжимаю руку Джин. — Хорошо, — говорю я. Мой голос яростный и напряженный. Злоба копится внутри, заменяя кровь горькой жидкостью, переполняя, пожирая меня. Мне хочется что-то сломать или ударить, но я боюсь пошевелиться и потому начинаю плакать. Джин садится на корточки у края кровати и наблюдает за мной. Я не вижу в ее глазах жалости. И слава богу. Она отнимает у меня руку и, как ни странно, кладет ладонь мне на щеку, касаясь большим пальцем скулы. Ее пальцы заботливы. — Я могу сообщить об этом, — говорит она. — Не надо. Я не хочу, чтобы они думали, будто напугали меня. Она кивает и рассеянно водит пальцем по моей щеке, назад и вперед. — Я знала, что ты так решишь. — Как по-твоему, мне лучше не садиться? — Я помогу. Джин берет меня за плечо одной рукой и придерживает голову другой, пока я сажусь. Боль проносится по моему телу резкими порывами, но я стараюсь не обращать на нее внимания, сдерживаю стон. Она протягивает пакет со льдом. — Необязательно отрицать боль, — говорит она. — Здесь только я. Я прикусываю губу. На моем лице слезы, но ни один из нас не упоминает и даже словно не замечает их. — Советую искать защиты у твоих друзей-переходников, — говорит она. — Я думала, что уже нашла ее. Я снова чувствую ладонь Коула на губах и сгибаюсь пополам, судорожно всхлипывая. Прижимаю руку ко лбу и медленно раскачиваюсь назад и вперед. — Но Коул… — Он хотел, чтобы ты была маленькой тихой девочкой из Арчеров, — мягко произносит Джин. — Он причинил тебе боль, потому что твоя сила заставила его ощутить свою слабость. Других причин нет. Я киваю и стараюсь ей поверить. — Другие будут меньше завидовать, если ты покажешь свою уязвимость. Пусть даже мнимую. — По-твоему, мне нужно притворяться уязвимой? — я поднимаю бровь. — Да. Она забирает пакет со льдом, коснувшись моих пальцев, и сама прижимает его к моей голове. Я опускаю руку, мне слишком хочется ее расслабить, чтобы возражать. Джин встает. Я смотрю на край ее футболки. Иногда она кажется обычным человеком, а иногда при виде нее у меня словно ноет глубоко внутри. — Утром ты захочешь явиться на завтрак и продемонстрировать нападавшим, что они ничего не добились, — добавляет она, — но надо выставить синяк на щеке напоказ и держать голову пониже. Тошнотворная мысль. — Не думаю, что смогу, — глухо говорю я и поднимаю на нее глаза. — А придется. — По-моему, ты не поняла, — мое лицо вспыхивает. — Они меня трогали. Все ее тело напрягается, рука стискивает пакет со льдом. — Трогали, — повторяет она. Ее темные глаза холодны. — Не… так, как ты думаешь. Я прочищаю горло. Я и не подозревала, как неловко будет об этом говорить. — Но… почти. Я отворачиваюсь. Она молчит и не двигается так долго, что в конце концов мне приходится что-то сказать. — Что такое? — Мне не хочется этого говорить, но, видимо, придется. Пока что тебе важнее быть в безопасности, чем быть правой. Понимаешь? Ее прямые брови нависают над глазами. У меня сводит живот, отчасти, потому что я чувствую ее правоту, но не хочу ее признавать, а отчасти, потому что мне хочется чего-то, что невозможно выразить словами. Хочется сокращать расстояние между нами, пока оно не исчезнет совсем. Я киваю. — Но прошу тебя, при первой возможности… Она прижимает к моей щеке прохладную, небольшую, но сильную руку и приподнимает мою голову, чтобы я посмотрела на нее. Ее глаза почти хищно сверкают. — Уничтожь их. Я нервно смеюсь. — Ты немного пугаешь, Джин. — Пожалуйста, не зови меня так. — Как же мне тебя звать? — Никак, — она убирает ладонь от моего лица. — Пока никак.